Онтологические прогулки

Как можно полюбить «злого» и «ничтожного» отца и отстраниться от «доброй» и «жертвенной» матери?

Как вообще человек начинает ОТНОСИТЬСЯ к кому-либо или чему-либо?

Как он становится способным переживать безобразное, отвратительное, злое, гадкое и в то же время – прекрасное, светлое, доброе?

Достоевский в этом своём интересе, в этом своём пристальном внимании к тому, как образуются и по каким законам живут впечатления человека, неизбежно и совершенно естественно обращается к детскому и подростковому возрасту, то есть к тому периоду жизни человека, в который закладываются основы всех его (человека) ключевых жизненных отношений.

Именно во внимании к тому, как образуются и живут впечатления, заключается основная причина интереса Достоевского к детству и отрочеству; это так очевидно и естественно, это так необходимо тому, кто хочет с этим разобраться, кто хочет понять это и, соответственно, уметь иметь с этим - то есть со своими собственными впечатлениями - дело, что полное непонимание этого нашими литературоведами как-то даже …неприлично.

Они воспринимают интерес Достоевского к детству как само собой разумеющееся настолько, что даже не задают себе вопроса, а что именно в детстве его так интересует; при таком восприятии Достоевский с равным успехом мог бы заинтересоваться биологией или огородничеством, мистицизмом или лошадьми, это всё равно НИКАК не поменяло бы восприятие Достоевского нашим отечественным литературоведением.

Почему? Потому что оно (литературоведение) слишком политизировано, слишком тенденциозно, слишком общественно… Наше литературоведение воспринимает всё творчество Достоевского через призму его политических, религиозных и общественных убеждений или, как минимум, через призму его ВНЕШНЕЙ биографии, совершенно не отдавая себе отчёта, каков же действительный, внутренний, жизненный интерес писателя.

Поэтому оно (литературоведение) не видит действительного стержня, единственной связующей нити всего творчества Достоевского – его внутренней жизни, а именно: формирования, развития и смены его впечатлений.

Достаточно просто – без предубеждения – прочесть подряд «Бедных людей», «Двойника», «Хозяйку», «Господина Прохарчина» и т.д., вплоть, как минимум, до «Села Степанчикова» (до которого я как раз добрался), чтобы увидеть одного и того же человека, один и тот же интерес, одно и то же внимание, которое сосредоточено на исследовании себя и других в том, как его собственная жизнь и жизнь других формируется под воздействием впечатлений

.
Что-то писалось легче, что-то труднее, но писалось в одном топосе внимания, в одном горизонте интереса, в одном континууме – континууме, который формируется тензорами впечатлений.

Почему Достоевского так интересует вопрос о том, каким образом ребёнок может полюбить до страсти не стоящего такой любви – своего собственного отца, и в то же время чуждаться вполне стоящей такой любви – матери?

Потому что это вопрос всей его жизни, это его собственный вопрос, это его собственное мучение. И в «Неточке Незвановой» (в том числе) Достоевский пробует разобраться в этом, он исследует то, почему отец «слишком сильно отразился в первых впечатлениях моего детства, так сильно, что эти впечатления имели влияние на всю мою жизнь».

Итак, предположим, что рассказ Неточки - это рассказ самого Достоевского о себе (разумеется, в главном, основном, существенном, - в типе впечатлений и их развитии, а не в конкретных деталях), и послушаем этот рассказ:

«Не знаю, каким образом все, что было со мной до этого возраста [девятого года], не оставило во мне никакого ясного впечатления… Но с половины девятого года я помню все отчетливо… Но с этой минуты, когда я вдруг начала сознавать себя, я развилась быстро, неожиданно, и много совершенно недетских впечатлений стали для меня как-то страшно доступны. Все прояснилось передо мной, все чрезвычайно скоро становилось понятным…

Теперь мне кажется, что я очнулась вдруг, как будто от глубокого сна».

Не раз ещё, я уверен, Достоевский будет отмечать и рассматривать эту особенность развития человека, когда он (человек) в какой-то – заранее и жестко никак не определяемый, но в то же время обязательный для каждого – момент вдруг! просыпается от некоего сна, «вдруг начинает сознавать себя».

Момент раздвоения человека, расщепления его на – внутреннее и внешнее, причём просыпается именно «внутреннее», тогда как «внешнее» продолжает жить как бы, по видимости, по-прежнему, без изменений: продолжает переживать, чувствовать, действовать и пр., как продолжал жить, даже очень неплохо, даже гораздо более раскрепощённо, как-то залихватски, с упоением и даже с каким-то наслаждением - Голядкин-младший.

То есть в какой-то странный момент человек начинает самого себя воспринимать как ВНЕШНЕЕ!

«…первое пробуждение мое от младенческого сна, первое движение мое в жизни. Сердце мое было уязвлено с первого мгновения, и с непостижимою, утомляющею быстротой началось мое развитие. Я уже не могла довольствоваться одними внешними впечатлениями…»

Свои же собственные впечатления человек воспринимает и переживает как внешние себе впечатления и не может по-другому, потому что только что проснувшееся, только что очнувшееся внимание («сознание») ещё не имеет достаточного СОБСТВЕННОГО опыта.

Его (родившегося внимания) единственный опыт заключается в абсолютной, совершенной, полной уверенности в собственном существовании; именно так живёт человек, то есть: накапливая некоторый опыт, например, отслеживаемого внимания, он вдруг, то есть тогда, когда этот опыт был накоплен в степени, достаточной для того, чтобы это внимание сформировалось и начало работать само, - обнаруживает себя самим этим вниманием.

Так человек научается ходить, говорить, слушать и пр.

Именно так человек научается отслеживать себя, то есть развивать в себе тот тип внимания, который философия неточно называет сознанием, хотя он вполне может обходиться и без какого бы то ни было знания.

Как только такой тип внимания сформировался, человек начинает накапливать соответствующий этому вниманию свой собственный, новый, личный жизненный опыт.

«Я начала думать, рассуждать, наблюдать; но это наблюдение произошло так неестественно рано, что воображение мое не могло не переделывать все по-своему, и я вдруг очутилась в каком-то особенном мире. Все вокруг меня стало походить на ту волшебную сказку, которую часто рассказывал мне отец и которую я не могла не принять в то время за чистую истину. Родились странные понятия».

Видимо, во времена Достоевского средний возраст начинающего сознавать человека был значительно старше, чем сегодня, сейчас этот средний возраст значительно помолодел и даже 3х-4х летние «сознающие» или «себе внимающие» (более точный термин) дети совсем не редкость.

Как только внимание себя сформировалось, начинается новое детство, новое развитие, для Достоевского оно происходило «с непостижимою, утомляющею быстротой». Неопытное внимание не может не принимать даже сказку за «чистую истину», в результате чего у ребёнка вполне могут образоваться и действительно образуются «странные понятия», например, обвинение Неточкой своей матери.

«…не понимаю, как такое чудовищное понятие могло составиться в моем воображении».

Неопытное внимание ещё не может отличить действительное от воображаемого, всё, что новому вниманию удаётся воспринять, вообразить, подумать, рассудить, услышать, предположить и т.д. - всё это становится «чистой истиной» вне зависимости от того, насколько вообще эта истина – чиста или грязна, возможна или совершенно фантастична.

«Теперь в моем пораженном воображении начали рождаться какие-то чудные [ударение на втором слоге, я полагаю] понятия и предположения. И я не удивляюсь, что среди таких странных людей, как отец и мать, я сама сделалась таким странным, фантастическим ребенком».

Только что рождённое внимание бессильно противостоять – впечатлениям!

«Я все брала за истину, тут же давала волю своей богатой фантазии и тотчас же смешивала с вымыслом действительность. Тотчас являлся в воображении моем и дом с красными занавесками; тут же, неизвестно каким образом, являлся как действующее лицо и отец, который сам же мне рассказывал эту сказку, и матушка, мешавшая нам обоим идти неизвестно куда, - наконец, или, лучше сказать, прежде всего, я, с своими чудными мечтами, с своей фантастической головой, полной дикими, невозможными призраками, - все это до того перемешивалось в уме моем, что вскоре составило самый безобразный хаос, и я некоторое время потеряла всякий такт, всякое чувство настоящего, действительного и жила бог знает где».
Всё, что становится предметом только что рождённого внимания, попадает в его горизонт, неизбежно, уже этим самым попаданием, превращается в чистую истину.

Эта удивительная особенность внимания себе, или осознания, завела западную философию в тупик, так как в этом типе внимания - САМОМ ПО СЕБЕ - всё, что попадает в его содержание, становится истиной!

Над решением этой проблемы – истинности любого содержания сознания - отчаянно работала трансцендентальная философия, но так и не смогла найти выход, то есть найти архимедову точку сознания, найти точку опоры, благодаря которой можно было бы основательно, законосообразно, по праву отделить истину от лжи, бытиё от небытия.

Эта проблема не решена до сих пор, потому что трансцендентальная философия, как, впрочем, и все остальные философии, не нашла ВЫХОДА из сознания, она замкнулась внутри сознания как особого типа внимания.

А в этом типе внимания нет никаких критериев, в соответствии с которыми можно было бы отличить настоящее, действительное от фантастического, воображаемого.

Поэтому всё внимаемое (сознаваемое) – истина.

Безусловная истина, но ТОЛЬКО именно как внимаемое (сознаваемое)!

И с этим положением вещей совершенно ничего нельзя поделать: больной желтухой видит всё жёлтым и для него действительно всё жёлтое, это факт, который не может быть отменён никаким указанием на то, что все другие, то есть те, кто не болен желтухой, видят то же самое по-другому, не жёлтым.

Никакое отнесение к «первичным актам» (Гуссерль), более того, никакое отнесение к чему бы то ни было вообще, не имеет во внимании себя (сознании-осознании) никакой силы.

Неточка действительно полюбила своего отца и действительно считала, что мать им мешает, это было её самой настоящей действительностью; она не заблуждалась в своей любви к отцу и в своём отторжении матери, какими бы «чудовищными» эти её чувства ни представлялись ей позже, потом, когда она (то есть Достоевский) повзрослела.

В этом внимании нет критерия истины, пока это внимание неопытно, пока оно не может отличить дурное от хорошего, прекрасное от безобразного, так как для того, чтобы уметь это делать, то есть отличать одно от другого, необходимо, как минимум, иметь опыт и того, и другого.

Пока ты не имеешь достаточного опыта прекрасного, ты даже не можешь отличить его от безобразного, так знакомство и тесное общение с Катей позволяет Неточке накопить собственный опыт прекрасного:

«Вновь открыв глаза, я увидела склонившееся надо мною лицо ребенка, девочки одних лет со мною, и первым движением моим было протянуть к ней руки. С первого взгляда на нее каким-то счастием, будто сладким предчувствием наполнилась вся душа моя. Представьте себе идеально прелестное личико, поражающую, сверкающую красоту, одну из таких, перед которыми вдруг останавливаешься, как пронзенный, в сладостном смущении, вздрогнув от восторга, и которой благодарен [Достоевский несколько раз забывается и пишет от себя лично] за то, что она есть, за то, что на нее упал ваш взгляд, за то, что она прошла возле вас… Она улыбнулась моему движению, и слабые нервы мои заныли от сладостного восторга».

Кстати, имя героини Достоевского довольно характерное, как многие имена его героев, например, имя Девушкина, или Ползункова, или Прохарчина, а именно: Неточка - не точка, то, что не сгущается ОКОНЧАТЕЛЬНО в точку, в застывшее и неподвижное впечатление, которое остаётся в этом своём качестве в течение всей жизни человека, Незванова – незваные, не званые, пришедшие сами собой впечатления.

Впечатления Неточки меняются и по мере их смены («мало-помалу», как несколько раз пишет Достоевский) она НАУЧАЕТСЯ различать внимаемое, узнавать и отличать одно от другого, наконец, даже выбирать:

«…долгими разговорами,, которыми она мне же объясняла мое прошлое, так что я действительно как будто вновь переживала его и многому вновь научалась. …после этих уроков мне становилось так легко и сладко, как будто и не было в моей судьбе ничего несчастного. …таким образом мало-помалу уравнивалось и приходило в стройную гармонию все, что прежде поднималось из души неправильно, преждевременно бурно и до чего доходило мое детское сердце, все изъязвленное, с мучительной болью, так что несправедливо ожесточалось оно и плакалось на эту боль, не понимая, откуда удары».

Но это обучение произойдёт позже, пока ещё до этого достаточно далеко, пока её опыта недостаточно, чтобы не поддаваться впечатлениям как «чистым истинам», чтобы снова, как и в страстной любви к отцу, не подпасть под власть «поразившего» (Достоевский часто употребляет это определение, поскольку, видимо, его интересует именно аспект поражения, ранящего, неотразимого, неотраженного удара) её впечатления.

Теперь она полюбила Катю:

«…отчего родилась такая любовь? Она началась с первого взгляда на нее, когда все чувства мои были сладко поражены [поражать может и сладость] видом прелестного, как ангел, ребенка. Все в ней было прекрасно, она родилась на счастие, она должна была родиться для счастия, - вот было первое впечатление при встрече с нею. Может быть, во мне первый раз поражено было эстетическое чувство, чувство изящного, первый раз сказалось оно, пробуждённое красотой, и – вот вся причина зарождения любви моей».

Любовь к прекрасному (Кате) оказалась для Неточки также НЕВОЛЬНА, как и любовь к отцу, ни первую, ни вторую свою любовь она не выбирала:

«Но влечение мое к ней уже не знало пределов. С этого дня, как я вытерпела за нее столько страха, я уже не могла владеть собою. Я изнывала в тоске…».

Не выбирала, но получила опыт, который мало-помалу оседал в ней, или, как говорит Достоевский, «работало сознание»:
«Я выходила из детства, во мне уже сформировалось много новых впечатлений, наблюдений, увлечений, догадок… Порой – и это случалось все чаще и чаще – я испытывала странную потребность оставаться одной и думать, все думать: моя настоящая минута похожа была на то время, когда еще я жила у родителей и когда вначале, прежде чем сошлась с отцом, целый год думала, соображала, приглядывалась из своего угла на свет божий, так что, наконец, совсем одичала среди фантастических призраков, мною же созданных. Разница была в том, что теперь было больше нетерпения, больше тоски, более новых, бессознательных порывов, более жажды к движению, к подымчивости, так что сосредоточиться на одном, как было прежде, я не могла».

Сознание работало, постепенно, мало-помалу накапливая пережитый опыт, но пока ещё было слишком беззащитно перед «поражающими ударами» впечатлений.

И тут, пожалуй, в первый раз (для нас, конечно, а не для себя) Достоевский говорит о «главном законе жизни человеческой»:

«И как не завлечься было мне до забвения настоящего, почти до отчуждения от действительности, когда передо мной в каждой книге, прочитанной мною, воплощались законы той же судьбы, тот же дух приключений, который царил над жизнью человека, но истекая из какого-то главного закона жизни человеческой, который был условием спасения, охранения и счастия. Этот-то закон, подозреваемый мною, я и старалась угадать всеми силами, всеми своим инстинктами, возбужденными во мне каким-то чувством самосохранения».

Вот что действительно интересует Достоевского: подозрение главного закона жизни как условия спасения, охранения и счастия, а не «яркая картина социальных контрастов», как пишут о повести «Неточка Незванова» издатели 10-титомника писателя.

Мне интересно, как Достоевский выйдет из порочного горизонта сознания-осознания, как преодолеет эту неистребимую истинность всего внимаемого.