Проза

Начало

2

Я шатаюсь по городу больной, меня немного лихорадит и, похоже,
жар; я люблю просто так бродить по городу, преисполняясь дикой
ненавистью к людишкам, была бы моя воля: я бы уничтожил весь этот
мир, переполненный греховностью, злобой, похотью, обжорством,
равнодушием, гордыней, но я сам плоть и кровь этого мира: я хочу
любить женщин все в большем количестве: сто или тысячу, лучше
десять миллионов женщин, да, да, да, да, да, да, да, я хочу купаться
в золоте, мечтаю о большом количестве ублюдочных слуг, которые
будут умирать ради одного моего слова, я хочу, чтобы все нищие
умерли и не отравляли воздух городов своей мерзкой вонищей, мерзкой
смрадной смесью дерьма и старости; я брожу по городу, вокруг веселятся
люди, сегодня в городе праздник, вот бы случилось великое побоище,
и люди бы стали убивать друг друга, убивать, убивать, убивать,
проснулась бы всеобщая ненависть и отец бы сжег своего сына в
огне, сын плясал бы, приплясывал, высоко в небо ноженьки подбрасывал,
орал, умирал, вопил, скулил; как это прекрасно, когда люди убивают
друг друга, питаются другими людьми, прокусывают им шеи, кушают
нежнейшее мясцо щек, мочки ушей, поедание божественных женских
бедер и половых органов, только эта красота спасет мир; люди ходят
и улыбаются, сами любезность, а когда им нечего будет жрать и
некого будет насиловать, они съедят отца и мать, изнасилуют сыновей
с дочерьми, те будут молить о пощаде, напрасно, истекание кровью,
исхождение кровью, мои дети будут в раю играть на лужайке, на
полянке перед богом и другими добрыми пастырями, а я хочу жрать
мясо, рвать его на части еще держащимися в деснах, в этих кровавых,
кровяных лунках, зубами, о, да, да, да; дети смеются и играют
друг с другом, и хохочут, оркестр дудит какие-то военные мелодии,
множество пьющих, жрущих, пердящих, смердящих, чавкающих, харкающих,
квакающих, каркающих людей идет по улице, они заслуженно отдыхают
после долгой рабочей недели, после долгих рабочих дней безделья,
когда к вам подойдет старуха, что вы ей скажете, готовы ли вы
к долгому путешествию или мечтаете задрать побольше юбок, штанишек,
манишек; праздник в самом разгаре, у туалетов большие очереди,
все хотят отлить из мочевого пузыря лишнее количество жидкости,
вливают в одно отверстие – тут же выливают из другого; праздник
в самом разгаре, веселитесь люди, кричите и хохочите, пока все
не сбылось; осень опадает листьями, они падают постоянно, невнятно
выписывая в воздухе какие-то окружности и полукружия, осень сама
опадает, умирает, скоро будет зима, а пока люди хохочут, радуются
жизни, светлым дням, но их все меньше и меньше, сумерки будут
подбираться к жилищам в три-четыре часа дня, они захватят меня
в плен долгих зимних снежных безграничных беспредельных и метельных
вечеров, в плен прекрасных снов, когда просыпаешься и жалеешь,
что не умер в хрустально-зеленом изломленном, преломленном, уклоненном
сне, где вечера сменяются на вечера, часы идут назад, умираешь
и рождаешься, в утробу возвращаешься, где плачешь в подушку, мать
гладит по головке, целует в лобик, любит, где метели налетели,
засвистели, засвищели, зашумели, улетели далеко-далеко за реку,
покрывшуюся льдом, твои салазки и едешь по реке быстро, с ветерком,
он иногда обжигает, но это ничего, это хорошо, как свежий снежок,
выпавший ночью, когда спишь, он окутал всю деревню, все деревья,
все деревни, ведь окутал он весь мир, города, поезда, налетели
снежные стога, реки покрылись слоем льда, жизнь в них замерла,
а ты сидишь у окошка и греешься у батареи, смотришь веселые мультики,
незнакомые предметы, магнитофонные кассеты, игрушечные пистолеты,
не думаешь о лете, а греешься у обжигающе горячей батарее, сердце
наполняется смирением и жалостью к собакам, людям, Бабе-Яге, замерзнет
в лесу одинокая, закоченеет избушечка деревянная, пойдем играть
в снежки, нет причин для тоски, приехали гости, привезли собакам
кости, сугроб и снег, сон длится, все плывет и плавает, тебе попали
снежком в ухо, плачешь, слезы варежкой утираешь, намокла варежка
от снега и от слез, домой, домой, Дед Мороз подарков принес полный
воз, еще крепче прихватит ночью мороз, топи углем, внучонок-то
как бы не замерз, не замерзнет, мать, бог даст минус двадцать
пять, не пойдет снежок, будет гололед, гололедь, не расшибиться
бы вусмерть, что ты гутаришь, пойди, поешь, суп сегодняшний, свеж,
в доме тепло, в доме светло, огонек в печке горит, в небе звезды
видны ясно, будет к завтрему сильный мороз, окоченеет на улице
пес, будем его целовать взасос, встанет, пойдет, не помрет, где
валенки у меня, в сенцах за углом, расчищу дорогу лопатой, иди,
а ты внучок, спи, сосни, увидь сны, чудесные сны, спи до весны,
спи, спи, спи…; я очнулся, сидя на скамейке, осенью в опостылевшем
праздничном городе, что разбудил меня своими праздничными мелодиями,
своим шумом-гамом, своими огромными и чужими толпами, шагающими
туда-сюда; поняв, что больше мне делать нечего, я пошел домой,
разговаривая по старой привычке с самим собой, только с самим
собой, не с кем иным другим, вторым, третьим, четвертым, пятым,
двадцать пятым, тридцать вторым, шестьдесят седьмым, сто первым,
немножечко нервным; дома был обычный вечерний ужин с косыми взглядами
на меня, мать все ругала, отец снисходительно, глупо улыбался,
я по многолетней привычке молчал, не зная, что говорить, что молвить;
вечер праздника выдался ненастным и дождливым, наверное, все людишечки
поразбежались по своим домам, хатам, погребам, гробам; лежат в
кроватях, сладко как в могиле, иные иногда кое-как ворочаются,
в гробу не поворочаешься, будешь лежать, как мертвый, даже если
закопали живым, гнить живыми будете, слышите меня, я не сумасшедший,
просто немного болен, переутомление от учения; отец омерзительно
чавкал, стараясь сожрать побольше хлеба, побольше впихнуть в себя,
в свою утробу, чтобы сладко попердывать перед телевизором, сладенько,
гаденько отравляя воздух, при этом, иногда залезая пальцами в
жопу, копаясь там, что-то ценное выискивая, может непереваренные
остатки пищи, после этими жирными вонючими пальцами в рот лезть,
мать ругалась и почти ничего не ела, нервная какая-то, вот бы
мужик какой ей овладел, может мне попробовать ее оприходовать,
вставить свой пенис в ее влагалище, сладко буду ей овладевать,
сыночек понежней, понежней, не так быстро, хорошо кончить в ее
харю, залить семенем пол, стол, иконы и книги; ужин был тускл,
никто не улыбался, говорить мне не хотелось; дети мои, убивайте
своих родителей, убейте и отрежьте соски матери и пенис отца,
сварите их в кастрюле, съешьте, а потом совокупляйтесь, сначала
медленно, медленно, потом все быстрее и быстрее, залейте все жидкостями,
стоните и кричите, визжите, хохочите, пусть совокупления будут
вечными, бесконечными, радость совокупления прекрасна, трогайте
друг дружку ниже пояса, вы будете постоянно возбуждены, будете
плакать и хохотать, умирать, замирать, орать, насиловать, убивать,
эта энергия, энергия соития, сплетаются два тела в одно, мои глаза
перестали быть моими, в зеркалах идет невидимая борьба, человек
с улицы пришел в квартиру, ночь наступила внезапно, цветы провоняли
за ночь, я не люблю бывать в цирке, пьяная компания распевает
песни, учитель повесился после уроков, у него были обмочены брюки,
медаль повисла на шее и улетела в аквариум с маленькими рыбками,
солнце перестало садиться, и все жители городка умерли от солнечного
удара, листья полетели с деревьев, я перестал бродить по комнате,
люди смеялись печально, выворачивая карманы, наполненные молочной
колбасой, штаны прохудились за несколько лет, я оказался недействительным,
моя память – это моя забывчивость, всадники скачут по берегу озера,
никак не найдут его начало и конец, луна осветила занавески, заглянула
в мое окно, я протянул ей руку, луна мне тоже протянула руку,
мы поздоровались и засмеялись, но бесшумно, чтобы не разбудить
милицию на первом этаже, луна поглядела на меня, я поглядел на
луну, диск был большой, хорошо видный, я схватил луну за ее серьгу
и попросил подарить ее мне, луна согласилась, с тех пор у меня
есть лунная серьга, но ее никто не видит, потому что глаза свернулись
у людей, веки навсегда закрылись, никто не может их поднять, ходят
слепые люди на планете, думают о чем-то сумрачно, мрачно, не грезят,
деньги им интересны, никто не увидит прекрасную лунную серьгу,
никто не дотронется до нее грязными немытыми вонючими лапищами,
я протираю влажной тряпкой иногда эту серьгу, чтобы сверкала,
светила для меня ярче, полнее, красивее, да-да, да-да, коники
перелезли через ограду, дом почернел, на чердак не проникал необходимый
воздух, весело шагать летом по тропке, после есть припасенные
харчи, зеркало подернулось усталостью и зевнуло, глубоко растянув
поверхность, где можно поспать, свернувшись калачиком, в зеркале
хорошо спать, я сам проверял, там еще много зеркал, я сосчитал
до пяти миллионов и бросил это дело, отражения множились в геометрических
прогрессиях со все возрастающими знаменателями, умножающимися,
возводящимися в квадраты, в кубы, в четвертые, пятые, шестые,
седьмые, бесконечные измерения, изменения, преобразования; зеркала
текут как вода, изображение исчезает таинственным образом, капельки
брызг выражают больше, чем некое единое целое, знамена реют вверх,
черепа хрустят под напором чугунных коней, ветер гоняет пустой
бумажный пакет, канавы заполнены музыкой Бетховена, два зайца
загрызли волка, с неба пошел черный снег, пчелы летали и от долгого
полета умирали, свечи таяли, когда священник читал отходную, собака
кусала прохожих, маленький шарик взвился в небо и улетел, помахав
нам на прощание своей прелестной ручкой; я прошел в свою темную
черную комнату, быстро разделся и завалился спать на кровать,
почти мгновенно провалившись в царство сна; была какая-то чернота,
темнота, я ничего не видел во сне, кроме темных стен, мрачных
голых подворотен, открытых окон, капельниц, слышал какие-то отдаленные
стоны, видно, резали медленно, неторопливо, с наслаждением чью-то
нежную грешную плоть, я мысленно улыбнулся, из моего глаза выкатилась
слеза, покатилась по щеке, мои волосы ночью превращаются в океанские
водоросли, сплетаясь, заплетаясь, извиваясь, выгибаясь, расслабляясь,
напрягаясь, мои волосы топили корабли, подводные лодки, их капитаны
матерились, но тонули в морской пучине, пуская напоследок жалкие
одинокие пузыри, последние свои слова, сказанные в этом мире;
зеленые водоросли развиваются, извиваются, цветут по-особому,
по-покойничьи, сейчас схватят, ухватят, потащат неразумных детей,
людей в бездны морей, хорошо топить весельные лодки, это совсем
несложно, это каждый может, каждый хочет, если мои волосы будут
расти, то скоро они выползут из морей, океанов, пойдут цвести
по земле, расцветать, разбухать, распухать, будут волосы всех
хватать, я буду есть людей на ужин, завтрак и обед, приятно свежее
утонувшее склизкое мокрое мясо, по моим губам струится вода, моя
голова – вся планета, я заключен в ней, она заключена во мне,
диалектический круговорот, единство и борьба бессвязных противоположностей,
возможностей; а водоросли все тянутся и тянутся, ручки длинные,
мокрые, славные, головы превратились в руки, в руках живет мозг,
он очень много думает: хватать или нет, душить или нет; рыбаки
отрезают мои бесчисленные пальцы, но они все равно вырастают,
ведь я бессмертен, я не могу умереть, даже, если я умру, то я
все равно бессмертен, может, переселюсь на луну, найду там себе
болото по вкусу, будут ночевать в нем, свернувшись калачиком,
притворяясь спящим, отворитесь двери, сладко спать в прохладе,
скоро придет осень; я проснулся где-то в ночи, в комнате было
как всегда темно, даже днем у меня черно, кошки боятся моей комнаты,
одна на днях повесилась; в паре шагах от моей кровати было черно,
тем не менее, я узрел там еще какое-то более черное пятно, хотел
вскрикнуть, но губы не открывались, язык не двигался, может быть,
я уже умер, что-то там было, хотя было черно хоть выколи себе
два глаза острыми ножницами, потечет желе, соленое, густое, ой-ой-ой,
черное пятно приблизилось ко мне, этим пятном при приближении
оказалась старуха с набеленным пудрой белым лицом, мне хотелось
кричать, но мой рот проткнули иголкой и наложили семнадцать швов,
губы кровили, зубы скрипели, на голову давила непонятная большая
тяжесть, я мог только мычать до изнеможения, му-ууууууууу-мууу-мууу-ыыымыуууыыыы
муууыыы мыыы, старая карга не двигалась, у нее не было глаз, заместо
них были две черные впадины, намного глубже Марианской, я не мог
своим взглядом проникнуть в их глубины, они были воистину бездонны,
бесподобны, хаос сочился в них, неживое, немертвое, но нежившееся,
не являющееся, не распадающееся, в глубине черных провалов, проталин
я утонул, тело покрылось липким потом, стало холодно, метель началась
в комнате, падали хлопья черного, воняющего чем-то снега, он таял
и все вокруг становилось черным, я сам становился черным, покрылся
гарью, покрылся потом, мое тело бездонно, я готов улететь в космос;
старуха все глядела и глядела на меня своей черной бездонностью,
ее провалы, как рентгены фотографировали меня, мое хилое тело,
ослабленное, обескровленное, вывернутое, отвергнутое, покинутое,
заброшенное, обезображенное, болящее, я не мог повернуться ни
вправо, ни влево, казалось, что все туловище в жестких тисках,
голова не поворачивалась, шея затекла, одеревенела, по телу струился
липкий холодный пот, жидкости вытекали из меня, как из прокаженного,
я лежал обнаженный, одеяло, давно скинутое, валялось на полу;
старуха стояла и глядела, она была страшна, одета в какое-то черное
платье, оно было изношенным, старым, в нем были дырки, но сквозь
эти дыры я ничего не увидел, не увидел ни куска ее старого тела,
там была лишь бездонная тьма, тишина, чернота, темнота, глухота;
видно, все ее тело было гигантской дырой, старуха не двигалась,
просто стояла и смотрела на меня своими космическими впадинами;
долго, долго смотрела своим хаосом в меня и начала пророкатывать,
рокотать, бормотать, завывать, запевать, отпевать, заливать какие-то
странные, прежде мною не слыханные слова:

– Рынко дынко фры авы лыры хары мры мры мры рляяай враль й н с
р п гроум саум дроун дроуг роуг рауг мрауг врауг брауг ау лау
лоу моу вау воу вый вою ваю вваю хаю харю грюль прендс эль намр
херц брылько ль поронь долго ль полонь тлены плена члены тела
гроу грау выду на воду рап рар гронь бронт бронь риа виа руа вуа
ыва ыва ыва ива ркою брою зброю рою мою хоре лере рындо пинцо
лицо плело ожерелье лазы выклевались аэропланами руа буа блуа
валуа гра пра сра сры гры мры вры бры лры гры нры крыг разбег
насмерть вода вка вере жыкны хыкны хныкны борко сорко ведерко
плыло по небу кылсык прынь брынь дрязг брязг дрызг брызнь прыснь
кыснь про гро дро мро рондма дромано мандор дор дор дор рляу гляу
мау нолькля цапля утопилась в реке.

Старуха бормотала еще множество непонятных слов, которые я так
и не запомнил; в общем, это бормотание, воркование, целование,
поливание продолжалось большое количество времени, не знаю в точности
сколько, т.к. понятие о времени в ночи без часов является довольно
относительным, небезусловным, условным, меняющимся и зависящим
от многих факторов: освещается ли хоть каким-то светом комната;
стоит ли кружка с водой на письменном столе, находящимся, в свою
очередь, рядом с кроватью, на которой я сплю, возбужден ли я иль
спокоен, как труп покойника, прочие факторы тоже имеются; времени
прошло много или мало, я не знаю, может, время в ту ночь остановилось
или часы просто пошли назад, стрелочки, так-тик, топ-тип, так-тик;
наконец, старуха окончила свое шаманское занятие, бросила свой
волшебный пьянящий, заупокойный, бесценный бубнеж, ее голос отзывался
бубном, связки во рту скрипели, давно не мазаные, не чищенные,
грубо из металла выточенные, пыточные; старуха раскачивалась и
распевала, видно, добра мне желала, зла ни капли, а глаза не светятся,
темны глаза, слезы из них не покатятся, скорее кровью детей, играющих
на дороге, изойдут они, дети умрут, они играют на дороге сегодня,
но старуха внимательно следит за ними невидящими глазами, неслышащими
ушами, внятно неговорящими губами, гнилыми зубами, черными провалами
бездн, крезн, резн, резня, колокола звонят к повешению, в городе
праздник, коляска раздавила женщину; ха-ха, ха-ха, хаааа-хаааааа-хаааахаааа-хаахахаха-ахаааха;
старуха переставала бормотать, начиная уплывать вдаль, в бесконечную
темноту моей комнаты, в бесконечную пустоту моей комнаты, которая
теперь принялась походить на себя, скоро наступит рассвет, а моей
комнате надо хорошенько прибраться, может она подстрижется за
это время, сделает укладку волос, накрасит ногти красиво, наденет
самое свое лучшее платье, которое я ей подарил в прошлом году,
и тогда мы вместе встретил рассвет, чудный и дымный, изумительно
нежный, розоватый, с лопатой облаков; моя комната – моя невеста,
я люблю проводить с ней время закатов и рассветов, зимой и летом,
весной и осенью, я очень зависим от своей комнаты, скоро мы поженимся
и будем неразлучны, я буду проводить все свободное время со своей
комнатой, мы будет гулять, писать стихи, заниматься любовью, а
через девять месяцев родится еще мой ребенок, мое дитя, он будет
большим-большим, сильным-пресильным, я буду нянчить и убаюкивать
его на своих руках, комната будет петь ему колыбельную; наступает
рассвет, дымкой подернуто небо, скоро солнце покажется из-за горизонта,
оно обогреет нас и успокоит, оно унесет нас от тяжких воспоминаний,
смоет груз проблем и забот, я люблю солнце, когда оно огромное
и красное, когда оно жарит до ломоты в костях, когда глаза покрыты
слоем чего-то невыносимо яркого и в то же время темного; солнце
встает, зачинается новый день.

3

Я бродил туда-сюда по улице, там было множество таких же, ходящих
туда-сюда людей; вероятно, они вышли просто так, им дома, верно,
делать нечего, дома скучно, дома заботы, вот и выползли на свет
все эти подземные франты, шагающие туда-сюда, отсюда-оттуда, непонятно
откуда, непонятно зачем; с утра я уже успел избить свою любовницу,
люблю причинять ей боль, она сегодня слезно молила меня не делать
этого, но я наплевал на ее мольбы, когда она лежала в постели
нагая, иногда поглядывая с любовью на меня и позевывая, я пошел
на кухню и снял с плиты сковороду, к сожалению, я забыл накалить
ее, а то бы, кроме ударов, получился бы и болезненный ожог, она
бы вопила и визжала, просила и стонала; я подошел к ней лежащей
и ударил ее сковородой по лицу, начал смеяться, радуясь такой
ужасно удачной шутке, она начала плакать, я разбил ей бровь, оттуда
текла кровь, тепла такая, солоноватая, приятная на вкус, я приложился
к ране и стал лизать ее, чтобы она побыстрее затянулась, после
стал шептать ей в ушко разные нежности, скабрезности, глупости,
тут же ее лицо просветлело, и она простила мою выходку, мою сладкую
шуточку, мои грязные мыслишки; хорошо бы изнасиловать какую-нибудь
школьницу в парке, она бы радовалась такому парню как я, страшному
и бесстрашному, трусливому и опасному, после соития я бы отрезал
школьнице груди, чтобы никто не посмел лапать после меня, кроме
меня такую красоту, дивность, я бы выколол школьнице глаза, чтобы
она больше никогда не увидела потных похотливых мужчин, старающихся
побыстрее поднять ей юбку, поскорее раздвинуть ей ноги, хотя это
самое лучшее занятие в жизни – раздвигать ноги женщинам всех рас,
национальностей, возрастов, как сладко и гадко, стыдно, колется,
но все-таки хочется, все-таки праздник – половые сношения с женщинами;
моя любовница простила меня, стала целовать в лоб, ласкать своими
прекрасными влажными губами, иногда они бывают слишком влажны,
вероятно, от повышенного слюноотделения, я тоже ласкал ее, играл
ее грудями, исследовал на предмет посторонних предметов ее влагалище
и некоторые другие отверстия тела, я целовал ее веки и руки, запястья,
локти, ноги, стопы, пятки, плечи, предплечья; если бы я мог, я
дотянулся бы до сердца и на нем бы запечатлел свой яростно-прекрасный
поцелуй, ее сердце работало четко, слышно, без перебоев, я любил
ее живой, но некоторых девушек я любил мертвыми; мне нравится
бродить по отдаленным от центра местам, по окраинам городов, по
близлежащим селам, расположенным не так уж и далеко от города,
так мало людей, но много лиственных деревьев; пасутся коровы на
лугу, они лениво пережевывают траву, медленно и неспешно мотая
хвостом из стороны в сторону, пытаясь отогнать различных приставучих
кровососущих насекомых, что жалят больно, раны болезные, кровь
болезненная, недалеко блеют козы, пасясь на том же самом лугу
на некотором расстоянии от коров, когда приходит осень, отлетает
последняя красота с деревьев – это листья, что делают в воздухе
различные узоры, крутятся, вертятся, вращаются, под ногами ковры
желтых листьев, немного позднее начинающий подгнивать, распространяя
сладкий аромат распада, гниения, разложения, загнивания, распадения;
но я люблю и зиму с ее голыми ветками, вытянутыми вверх с наваленным
поверх слоем белого снега, ветки иногда ломаются, хрустят, похрустывают,
мороз кусает и покусывает, я радуюсь сугробам и играю в снежки,
как в детстве, мне холодно, но в то же время смешно, я бегаю по
лесу в состоянии необъяснимой, невероятной радости, лес мне кажется
несуществующим, и мне всего лишь пять лет, деревья перевернулись
и торчат корнями вверх, снег сыплется из-под земли, снеговик ходит
туда-сюда, раздавая поклоны направо и налево, его морковь держится
некрепко и скоро отвалится, но глаза-угольки держатся твердо,
устойчиво, может, снеговик, завтра растает и мне не с кем будет
играть, у меня больше не будет друга, я останусь одиноким, заболею
и умру, но сегодня мой друг со мной, он готов принимать участие
во всех моих играх и забавах, бегать, кататься с горки на санках,
играть в веселые снежки, есть белый снег, начинается метель, порошит
изрядно, но я радуюсь жизни, радуюсь своему нехитрому бытию, скоро
мне пора домой, меня ждет ужин, последний на сегодня стакан чая
и баю-баю в постель; баю-баюшки-баю не ложись на краю, придет
серенький волчок; перед сном я помолюсь богу, пролепечу своими
детскими губами молитвы, которые знаю: богородица дево радуйся,
отче наш, молитву против злых, дурных снов; перед сном мама поцелует
меня в лобик, но я засну не сразу, мое разгоряченное тело не может
успокоиться так скоро, кровь бегает быстро-быстро во мне, завтра
я проснусь, будет солнечный, погожий день, мы будем играть со
снеговиком в разные придуманные мной веселые игры, а теперь спать;
я люблю бродить по осенним кладбищам, в этом я нахожу для себя
удовольствие, которое разнообразивает мою скучную жизнь, хорошо,
когда листья опали, когда ветки голы, осень – для сердца щемящая
радость, заброшенные кладбища, поросшие дикой травой, сором, бурьяном,
никогда к вам не придет, дорогие мои покойнички, только я с вами
время коротаю свое времечко, что неспешно бежит к своему концу;
на кладбищах, где покосились кресты на могилах, где давно не ступали
ноги, ноженьки других людей, я сижу, любуюсь на могилки, вычисляю
в уме величину человеческой жизни, особенно я радуясь, когда вижу
могилы детей, теперь они бы были намного старше меня, прекрасно,
когда малые дети лежат на кладбище, тут такой покой – такая святость,
пусть родимые отдохнут от своих игрушек в войнушки, в куколки,
пусть больше не будут мучить забавных зверушек, пусть лежат в
покое, в тишине, никто вас не потревожит, мои дитятки, я вас всех
люблю, обожаю детей, они такие безвинные кровиночки, невинные
крошечки, вы полетели прямо на небо, в рай, а я скоро вступлю
в пылающие чертоги ада, мое тело, затлеет, заалеет, заорет, а
вы будете гулять в райских садах и разговаривать с ангелами, будете
есть божественную пищу, какая радость, когда умирают дети, эти
тельца, хрупкие трупы, трупики, еще не изведывавшие плотских утех,
еще не совершившие грех, еще не познавшие людскую похоть; они
умирают и улетают на небо невинными ангелочками, чем больше детей
умрет, тем это будет большим благом для всех нас, матери и отцы
должны радоваться, когда умирают дети, ведь они могут совокупиться
и сделать еще множество детей, красивеньких таких милашек, дети
на небе, им там хорошо, родители на земле, им тоже не так уж и
плохо; надо бы на уровне государства сделать праздник День Мертвых
Детей, где все бы граждане убивали бы детей до семи лет включительно,
тогда бы наши детки радовались вечной жизни на небесах, они скачут
там и прыгают, веселятся, едят вкусные райские плоды, вкусные
щи и борщи, супы из крапивы, малину и клубнику, черно-синий виноград,
дети с благодарностью будут смотреть на то, как мы их убиваем,
они будут молить нас об убийствах, чтобы обрести царствие небесное,
вознесемте, братья и сестры, молитвы к небу, чтобы пошел град
и убил наших детей всех, будут лежать мертвые тельца, в домах,
на обочинах дорог, наваленные штабеля хрупких дров, толпы радостных,
празднично одетых вдов, я тоже радостен и танцую под проливным
дождем без резиновых сапог, без всяких великих забот; когда дети
умирают, мое сердце каждый раз радуется и веселится; однажды осенью
я пришел на свое любимое старое заброшенное кладбище, лил мокрый
противный, ливневый дождь, было очень грязно, комья земли прилипали
к резиновым сапогам, ступалось с заметным трудом, ноги вязли в
размокшей от сильного ливня почве, недалеко от сосны, стоявшей
справа от заросшей тропинки, я заприметил что-то смутно белевшее
на общем черном, размытом фоне, направившись туда и приблизившись
к сосне, я увидел лежащую у ее основания девушку в белой ночной
рубашке, она была очень миловидная, лет двадцати двух-двадцати
трех, было в ней что-то неуловимо детское, может родинка над верхней
тонкой губой, или игривый изгиб брови, а возможно, что и ее открытые
глаза, лучившее неким простодушным, чистым, дивным, детским взглядом,
она была словно живая, на ее теле я не обнаружил никаких следов
насилия, это была нетронутая человеком первозданная красота; ее
тело было детским с еще не до конца развившимися грудями, с нежным
волосатым бугорочком ниже живота, ее ключицы были малы и торчали
распростерто, она словно бы взывала ко мне с мольбой о помощи,
ее глаза были прекрасны, я прикрыл их навсегда своей мокрой ладонью,
по моим щекам стекали печальные слезы, я поцеловал веки усопшей,
они были прохладны, после этого я стал покрывать поцелуями все
ее бедное тельце, стремясь доставить ей посмертную радость, которой
она, вероятно, была лишена при жизни, я целовал прекрасные, восхитительные
мочки ушей, целовал тонкое очерченные губы, бывшие бледно-розоватыми,
целовал ее щеки, покрытые наступающей бледностью смерти, я целовал
ее груди, неразвитые, неразвившиеся, до которых не дотрагивался
ни один мужчина кроме меня, ее груди были чудесны, они малы, от
них начинало нести сладковатым запахом разложения, гниения, погребения,
я последний, кто мог дотронуться до этой красоты и сорвать ее,
сорвать сей дивный цветок и воткнуть его эстетическим жестом себе
в петлицу; я исцеловал все ее тело, думал, может, она проснется
и ответит на мои поцелуи, тогда бы я взял бы ее в жены, но я даже
мертвую готов быть взять в жены, лишь бы она не разлагалась, лишь
бы сохранила свою прелестную полуулыбку, свою чудную детскую красоту;
увы, моим надеждам не суждено было сбыться, когда я пришел на
следующий день на кладбище, от моей невесты дико воняло, она разлагалась,
по ней ползали большие толстые черви, вылезшие в изрядном количестве
из-под земли, я опустился на колени и зарыдал, оплакивая смерть
своей мертвой возлюбленной; я очень плохой человек, я хотел бы
зарезать отца и сделать своей любовницей мать, вероятно, я безумен,
но меня это не волнует; я брожу по дороге, по городу, наслаждаясь
осенью, зимой, летом, весной, как хорошо, когда умирают люди,
если бы я верил в бога, я помолился бы о новом потопе или о всеочищающем
благодатном огне; мои мысли путаны, как волосяные лестницы колдуньи;
листья кружатся и падают на землю, я подбираю наиболее красивые
и жую их с величайшим удовольствием, если пить воду из лужицы,
то ты не станешь козленочком, и теленочком тоже не станешь, даже
зверя лесного, мелкого из тебя не получится, вроде белки, проворно
лазающей по деревьям, ибо ты есть ничто, ты был ничем, ты будешь
ничем, ты ниже червя, он с удовольствием пожрет тебя, разлагающегося
в приятном гробу, в глубокой замечательной могиле, рядом с какой-нибудь
печальной березой, лет через двадцать о тебе уже не будут помнить,
я прах и в прах возвращусь, собирается дождь, что-то барабанит
по крышам, автобусы переполнены человечишками, солнца не видно,
стоит пасмурная хмурь и муть, собака пьет воду и машет хвостом,
дорога грязна, по ней прошло много ног, пахнет съестным, мой башмак
прохудился, тучи летают по небу туда-сюда, шепча старинные заклинания,
они скоро опустятся на город и будут плакать от разрезания луковичных
головешек людишек, подайте на хлеб, вода выплеснулась мне в лицо,
пошел ливень, небо зарыдало, прохудившись; я выключаю свет и укладываюсь
в постель, в комнате необычайно темно, хотя светит свет от уличного
фонаря, но все равно как-то темно, я чувствую, что кто-то, молча,
стоит у моей кровати, поднимаю глаза и вижу, что это мой друг,
который вроде бы отправился куда-то отдыхать, с ним рядом стояла
темная женщина в черном платье, мой друг тоже был одет во все
черное, хотя обычно он этот цвет не особо жаловал; глаза гостей
были неживыми, словно они выдрали их у кого-то и теперь пользовались
ими; тревога чувствовалась в комнате, запахи странные мне мерещились,
ощущались, как они могли попасть сюда поздно ночью, время-то уже
за три, наверное, стрелки переставило, я встал с кровати и захотел
пойти на кухню, попить воды, но не смог, чувствовалось, что на
кухню идти не надо, надо просто лежать и слушать гостей, слушать,
что они скажут, может, их уста, что интересное промолвят, наконец,
гости начали говорить, точнее говорил мой друг, а дама просто
стояла и молчала.

– Пойдем в лес, мой прекрасный друг. Там сейчас самое время погулять,
свежим воздухом подышим, шишками упавшими полюбуемся, все лучше,
чем в постели лежать и спать, насчет ночи не беспокойся, она сегодня
будет длинной тебе казаться, все успеешь сделать. Ночи осенью
очень длинными бывают: глядишь, один день проходит, а все ночь
идет, второй день проходит, ночь все та же, так месяц может пройти,
а ночь не прекращается. В лесу сейчас прохладно, свежо, холодно,
такая прогулка полезна тебе будет.

Я лежал на кровати и думал о том: стоит ли мне идти сейчас в лес,
может быть время и позднее, однако, с другой стороны, не так уж
и поздно: нет еще и полуночи; а в лесу так прекрасно, хотелось
бы еще девушку мертвую встретить, только пусть она будет не истлевшая,
а красивая, я хотел бы долго целовать ее белую грудь, ласкать
ее соски; да, пожалуй, в лес можно пойти прямо сейчас; я кивнул
в знак согласия на предложение моего друга, опустился на четвереньки
и побежал, мужчина и женщина также, на четвереньках, побежали
за мной, я был абсолютно гол, но бежать было очень удобно, мелькали
под моими лапами земля, асфальт, разный мусор в виде бутылок пива
и шоколадных оберток; две собаки бежали со мной по бокам, изредка
они протяжно выли, оглядываясь на месяц, затянутый покрывалом
влажных туч, на улицах почти не было людей, магазинов на пути
нам тоже не попадалось, лишь свалки, бараки, строительные леса
и балки, увесистые палки, железные банки, разверстые словеса,
вонючие уста, ночная роса, колесо одиноко катилось по дороге,
в то время как мы бежали; оно катилось просто так само по себе,
наслаждаясь своим одиноким верчением; когда мы прибежали в лес,
тогда я засмеялся глупым, болезненным, захлебывающимся смехом;
шерсть опадала клоками.