Онтологические прогулки

Попробуем разобраться с тем, что происходило с Достоевским в так называемый первый период его литературной жизни, то есть до его ареста.

«Бедные люди», первый роман писателя, не о бедных людях, хотя они, конечно, бедны, не о тех, кто беден и ПОЭТОМУ несчастен, а о тех, кто СЛИШКОМ впечатлителен и поэтому, возможно, но необязательно, несчастен.

Бедные – это все, о ком слишком болит сердце.

И бедные – это те, у кого слишком болит сердце.

Достоевского интересует в человеке именно это «слишком»: слишком любит, слишком впечатлителен, слишком мечтателен, слишком мягок, слишком беззащитен и пр.

«Минута была странная, я как-то СЛИШКОМ была откровенна и чистосердечна; горячность, странная восторженность увлекли меня…»

«А ведь случается же иногда заблудиться так человеку в собственных чувствах своих да занести околесную. Это ни от чего иного происходит, как от излишней, глупой горячности сердца».

Откуда это излишество чувств?

Откуда эта странная и глупая горячность сердца?

Из – впечатлений!

Точнее, из беззащитности перед впечатлениями, которые становятся для Достоевского «духовным насилием»:
«Новые мысли, новые впечатления разом, обильным потоком прихлынули к моему сердцу. И чем более волнения, чем более смущения и труда стоил мне приём новых впечатлений, тем милее они были мне, тем сладостнее потрясали всю душу. Разом, вдруг, втолпились они в мое сердце, не давая ему отдохнуть. Какой-то странный хаос стал возмущать все существо мое. Но это духовное насилие не могло и не в силах было расстроить меня совершенно. Я была слишком мечтательна, и это спасло меня».

ДУХОВНОЕ НАСИЛИЕ – вот что интересует Достоевского, и, прежде всего – в «Бедных людях», духовное насилие над человеком его же собственных мыслей, переживаний, впечатлений!

Потом, конечно, появится и тема духовного насилия других над человеком через посредство его собственных чувств, мыслей, переживаний, которые превращают его в предмет «духовной» манипуляции.

Пока же Достоевский вглядывается в эту СВОЮ особенность – странную горячность, болезненность, восприимчивость, слабость сердца:

«…но в самые лучшие минуты мне всегда отчего-то грустно. Я больно, раздражительно чувствую; впечатления мои болезненны. …со мной потому и случается все такое, что я очень все это чувствую».
Конечно, Достоевский не мог не связать болезненность своих переживаний с бедностью, с плохим, тяжелым, несправедливым и пр. положением бедных людей:

«Бедные люди капризны, - это уж так от природы устроено. Я это и прежде чувствовал. Он, бедный-то человек, он взыскателен; он и на свет-то божий иначе смотрит, и на каждого прохожего косо глядит, да вокруг себя смущенным взором поводит, да прислушивается к каждому слову, - дескать, не про него ли там что говорят. Что вот дескать, что же он такой неказистый? Чтобы он такое именно чувствовал?».

И помогла ему в этом (связи особой впечатлительности, чувствительности, горячности с бедностью) …русская литература: Пушкин и Гоголь, станционный смотритель Вырин и Акакий Акакиевич!

И ещё более – русская критика того времени!

Достоевский узнает себя в чтении:

«…живешь, а не знаешь, что под боком там у тебя книжка есть, где вся-то жизнь твоя, как по пальцам, разложена. Да и что самому прежде невдогад было, так вот здесь, как начнешь читать в такой книжке, так сам все помаленьку и припомнишь, и разыщешь, и разгадаешь».

Однако, очень быстро Достоевский начинает понимать (или понимал сразу, не важно), что бедность и особая чувствительность не имеют между собой связи причины и следствия, что бедность сама по себе не способна стать причиной болезненной чувствительности, а может только усугубить её в том случае, если эта болезненность уже есть.
Неизбежно было – с прояснением этого понимания - некоторое внутреннее отстранение от Белинского и К., хотя полный разрыв с этим кругом был первое время невозможен, так как Достоевский попал в «литературную» кабалу к издателям.

Что же является причиной слабости сердца:

- несправедливый общественный строй? Нет.

- чрезмерное расслоение общества? Нет.

- чудовищная пропасть между богатыми и бедными? Нет.

Всё это только усиливает уже имеющуюся чувствительность и болезненность сердца.

«Какой у вас странный характер, Макар Алексеевич! Вы уж слишком сильно все принимаете к сердцу, от этого вы всегда будете несчастнейшим человеком… Вы обо мне так мучаетесь и заботитесь, как никогда о себе не заботились. Все, конечно, скажут, что у вас доброе сердце, но я скажу, что оно уж слишком доброе… и теперь живете только тем, что я живу: моими радостями, моими горестями, моим сердцем! Если принимать все чужое так к сердцу и если так сильно всему сочувствовать, то, право, есть отчего быть несчастнейшим человеком».

Сразу после «Бедных людей» Достоевский пишет «петербургскую поэму» - «Двойник», которая совсем не о бедном человеке и в которой развивается, только теперь намного откровеннее, всё та же тема «духовного насилия», но теперь – духовного насилия человека над самим собой!

Причину слабости сердца Достоевский видит в неспособности человека, точнее, в подвластности человека насилию своих собственных впечатлений, то есть во ВНУТРЕННЕЙ РАЗДВОЕННОСТИ человека на как бы стороннего наблюдателя себя самого и его же – «увлекаемого роком», «двигаемого какою-то постороннею силою», «подмываемого на что-то».

Раздвоенность человека, который сам с собой хитрит и тем сам себя нравственно убивает!

Самоубийство болезненно чувствующих, которые не могут сопротивляться своим чувствам, которые свои же собственные впечатления воспринимают как рок:

«Рок увлекал его. Господин Голядкин сам это чувствовал, что рок-то его увлекал. …чувствовал, что его как будто бы подмывает что-то, как будто он колеблется, падает».

Рок своих собственных впечатлений:

«Чувствовал он в себе присутствие страшной энергии. Чувствовал он еще, что опал и ослаб совершенно, что несет его какою-то совершенно особенною и постороннею силою, что он вовсе не сам идет».

Рок, с которым не только совершенно невозможно подружиться, договориться, ужиться, наконец, который к тому же не просто бесполезен, но который – пагубен, ничтожен, мерзок, низок, подл.

И самое важное в этой страшной энергии то, что по отношению к ней человек совершенно беззащитен:

«…чувствовал и сознал в глубине души своей всю степень своей беззащитности».

Почему же свои собственные впечатления так довлеют над Достоевским?

Впрочем, не только над Достоевским; сегодня посмотрел выставку работ Левитана на Крымском валу: с первых же увиденных мною – в слишком освещенном, слишком маленьком, слишком стеклянном и поэтому слишком бликующем, да ещё и слишком людном зале – двух-трёх картин я ощутил странную боль, которая, как сначала казалось, была неуместна и даже невозможна в восприятии живописи Левитана.

Однако. чем больше я всматривался в картины, тем яснее, отчётливее становилась эта боль, пока, наконец, в чтении одного из писем Левитана эта боль не обрела свою окончательную форму, а именно: совершенная красота, явленность истины, полнота жизни, например, моря, воспринимаемого со скалы, или заросшего пруда, или ночной деревеньки, переживаемая наивно, впервые, чистым сердцем, без себя, или в «ничтожестве себя», как говорит художник в этом письме, не может не быть болезненным переживанием, не может не мучить, не может не разрывать НАПОЛНЕННОЕ ЛЮБОВЬЮ сердце.

Изнывающее сердце Достоевского.

Слабое сердце Левитана.

Бедные слабые сердца живых русских.

Живых, несчастие и сладость которых – во впечатлительности, в открытости ПЕРВОМУ впечатлению, которое становится роковым, страшным, потому что ему, этому первому впечатлению, невозможно сопротивляться, невозможно противостоять, невозможно не быть ИМ ПОРАЖЕННЫМ.

Полная беззащитность перед первым впечатлением, мыслью, переживанием, независимо от того, насколько оно вообще «правдиво», «истинно».

«Так показалось», как часто в решающие моменты казалось господину Голядкину, - этого достаточно для того, чтобы теперь это впечатление, это «так показалось» несло его по жизни:

«А между тем он все бежал да бежал, и словно двигаемый какою-то постороннею силою, ибо во всем существе своем чувствовал какое-то ослабление и онемение, думать ни о чем не мог…»

Эта двойственность состояния, когда в одно и то же время ты испытываешь ослабление и онемение, но и «тут же» - страшную энергию, которая влечёт тебя в …сумасшедший дом, очень часто испытывается героями Достоевского и, очевидно, сильно интересует, притягивает, манит его самого.

Почему человек не может сопротивляться первой пришедшей ему на ум мысли, почему он отдаётся первому охватившему его душевному движению, хотя, казалось бы, он при этом ясно понимает всю пагубность предполагаемого действия, от которого он так и не может отказаться?

Рассудив уйти от двери Андрея Филипповича, всё же «вдруг господин Голядкин дернул за колокольчик»; решив ретироваться из потаённого угла в доме Олсуфия Ивановича, он, вопреки своему решению, тут же проникает в самый центр семейного торжества; вовсе не желая жениться, ждёт в назначенное время под окнами; и т.д.

То есть человек не только не может не быть впечатлённым, но и ничего не может поделать с тем, каким именно образом он впечатлился; Достоевский отмечает необратимость впечатлений и порождаемую этой необратимостью неизбежность, рок, судьбу, неотвратимость последующих действий.

Не внешний, общественный, социальный рок и судьба, а внутренний; внутренняя неизбежность и неотвратимость в появлении, развитии и смене впечатлений не дают Достоевскому покоя, заставляют его вглядываться в каждое, даже самое малейшее душевное движение, принуждают его внимать каждому своему шагу, потому что он тут же необходимо и необратимо отражается на всём:

«…но с каждым шагом его, с каждым ударом ноги о гранит тротуара, выскакивало, как будто из-под земли, по такому же точно, совершенно подобному и отвратительному развращенностию сердца – господину Голядкину. И все эти совершенно подобные пускались тотчас же по появлении своем бежать один за другим и длинною цепью, как вереница гусей, тянулись и ковыляли за господином Голядкиным-старшим, так что некуда было убежать от совершенно подобных, так что дух захватывало всячески достойному сожаления господину Голядкину от ужаса…»

Дух Достоевского захватывается от ужаса того, насколько необратимы и роковы для человека последствия каждого испытанного им впечатления, последствия, которые тянутся и ковыляют за человеком ещё очень долго после того, как случилось это самое впечатление, последствия, от которых невозможно, да и некуда бежать.

Как никого ещё в русской литературе Достоевского интересует ВНУТРЕННЕЕ ОТЧУЖДЕНИЕ человека, его раздвоенность и неизбежно следующая из этого беспомощность человека перед наплывом новых впечатлений, приятие которых становится теперь новым трудом, «живым фактом» времени, особой работой, неизбежностью взросления и становления самим собой.
Если в «Бедных людях» Макар Алексеевич и Варвара Алексеевна ещё «тянут», ещё продолжают, ещё удерживают, ещё несут собой и в себе старый свет русской культуры, так же как Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна «Старосветских помещиков» Гоголя, хотя и не в изобилии всего, а в бедности, в оскудении, в недостатке, в истощении, но всё же всё ещё внутренне светятся, то господин Голядкин лишён уже и этого внутреннего света и, следовательно, лишён какой бы то ни было возможности защищаться, противостоять духовному насилию.

Господину Голядкину нечего противопоставить, не на что опереться, нечем крыть; старый свет погас, а новый ещё не светит.

Всё, что он делает, «некстати»:

«Господин Голядкин почти всегда как-то некстати опадал и терялся в те мгновения, в которые случалось ему абордировать (подступать вплотную) кого-нибудь ради собственных делишек своих…».

Он – в отличие от других – не знает своего места и своего права; всё это вместе порождает – разрушение порядка, связности существования, цельности происходящего.

Человек уже не может избавиться от СОБСТВЕННОГО существования, от переживания себя самим собой, отдельным:
«Господин Голядкин не только желал теперь убежать от самого себя, но даже совсем уничтожиться, не быть, в прах обратиться».

А невозможность не быть, в свою очередь, лишала его возможности забыться, не давала «повторить с свойственною ему твердостью и решимостью свою любимую фразу, что оно и все-то авось, может быть, как-нибудь, наверное непременно, возьмет да и уладится к лучшему».

Теперь «авось» не склеивает существование, теперь «как-нибудь» почему-то почти всегда приводит к пасквилю, конфузу, срезу, неприятному, мерзкому анекдоту.

Человек теперь живёт так, как будто всё время видит себя в зеркале, видит, но не узнаёт!

Человек никак не может себя узнать, потому что все его мысли, все его переживания, весь его жизненный опыт почему-то никак не совпадают с тем, что он видит в зеркале.

Это лишает сил, обескровливает сердце, вгоняет в тоску, сводит с ума!

Достоевскому удалось не сойти с ума, хотя, я уверен, что он был близок к этому, так как его опыт двоения вполне реален; именно этот опыт лежит в основе «Двойника»; и помог ему в этом сохранении ума другой опыт - чтение, или, что то же самое, мечтательность.