Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

bgcolor="#000000">

Этот текст - часть романа-эссе «Вавилонская библиотека», посвящённого чтению сложных текстов. Построен он как «Игра в классики» Хулио Кортасара или «Бесконечный тупик» Дмитрия Галковского, из многочисленных нумерованных фрагментов. Читатель сам выбирает график своего чтения - идти ли ему по тексту без вихляний, или выбрать одно из четырех направлений - Джойсовское, Набоковское или, например, Линчевское. Для нынешней публикации я извлек из «Вавилонской библиотеки» все главы, посвящённые Джойсовскому «Улиссу». Тогда я увлекался постструктуралистами, читал Деррида и его апостолов, козырял всякими умными словечками. Конечно, теперь я написал бы всё иначе, много проще и легче. Без понтов. Но и так, кажется, неплохо вышло. По крайней мере, сравнивать не с чем: разборов великого Джойсовского романа на русском языке пока не существует - кроме, разумеется книги комментариев к роману, которую Сергей Хоружий написал, параллельно работая над переводом самого текста романа. Мне важно было вписать «Улисса» именно в российский контекст, в русский язык, потому что аутентичного перевода такой книги, по вполне понятным причинам, быть не может. Вот и давайте изучать то, что имеем.

                                                       
1.

Да,
Джойс. Домашний такой, русский. Потому что язык как пятый, виртуальный угол,
тем не менее, определяет, определяющ. Бытие и все такое —  сколько языков,
столько и странствий, столько и одиссей, блумдиссей, да. Он так и построен,
чтобы только одной гранью, текстовой, материальной присутствовать здесь,
остальные достраиваются пунктиром, мерцают необъявленные, но подозреваемые,
прозреваемые как.

“
— Уж верно, довелось тебе повидать свет, — заметил хозяин, облокотившись от
стойку.

—
Что и говорить, — отвечал моряк после размышления, — как стал плавать, знатно
поколесил. На Красном море я был. В Китае я был, в Северной Америке был, в
Южной тоже. Айсбергов перевидал тьму, ледяных гор этих самых. Ходил в
Стокгольм, и в Черное море через Дарданеллы с капитаном Долтаном, это лучший
рассукин сын, какому только приводилось угробить судно. В России был. Гоусподьи
поомилью. Это русские так молятся.”(ХУ1)

“
Улисс”
— развернутая метафора самого чтения как текстопорождения, текстостроения,
когда вся громада, вся выстраивается на наших глазах, параллельно курсору,
рачку зрачка. “Улисс” и есть медленное, куда чем, чтение, сопровождающее, ну,
да, жизнь, уже не Блума, но твою-мою, нашу. Это и есть со-творение варева
текста, основанное на разнице пред-существующих тексту баз знаний и суммы
прочих опытов, стоящее над ним (текстом то есть) как пар над кастрюлей, как
аромат сада в пору цветения. Опадание лепесточков и будет называться чтением;
опадание и со-единение с травой-землей, гниением-вхождением в общий контекст
своей индивидуальной motherland. Чтение начинается, таким образом еще до самого
акта чтения, за тактом, за началом звучания. Универсальность книги грозит
перерасти в эту, не менее универсальную универсальность. И таки перерастает,
присваивая себе свойства последней на период чтения. Но, значит, и не
заканчивается за границами чтения, окончания и фактического вбирания книги в
себя. Неисчерпаемость длит себя параллельно себе же подобной себе,
достраиваясь, перестраиваясь в будни или праздники, в общем не важно когда. Эта
окольцованность, помимо многих других кругов и округлостей, коими чревато
путешествие, еще одна запечатленная кругосветка, еще один факт в пользу того,
пра-Улисса.

                                               
2.

Удивительное
рядом — в моем конце — мое начало: сама эта неподьемная (залпом осилить
невозможно, процесс поглощения распадается на множество отдельных волевых и
интеллектуальных актов) масса провоцирует своим объемом на одновременное
забывание-стирание (или точнее — в легкий     переход в образно-символическое,
архивированное состояние) и, за счет этого мнимого освобождения, продвижения
вперед. То есть продвижение оказывается возможным за счет уже наработанной
массы, нароста “культурного слоя”, подъема уровня моря. Одинокий читатель,
добравшийся до вершины Molly’s non-stop monologue, оказывается окруженным, как
в плотном, непроходимом тумане, химерами и миазмами сразу всего текста. Пелена
эта естественным образом скрывает весь наработанный за время чтения, мир,
оставляя одинокого путника в полном недоумении полного отсутствия. Никаких
веских улик, но лишь косвенные доказательства, которые не примет к рассмотрению
ни один суд в мире.

Таким
образом, самым логичным и естественным поступком, может оказаться новое,
немедленное обращение к началу, к да-да. Вот я и спрашиваю вас, так для чего же
все это необходимо ? Не для того ли, чтобы вечно блуждать в трех соснах,
посаженных некогда в плодотворную почву неуютной многозначности ? Не для того,
чтобы вечно строить и одновременно разрушать фактом самого строительства самый
бесконечный из смоделированных человеком (и из человеческих же свойств) текст ?
Сбылась идиотская мечта некоторых ко-медиантов, алчущих одной единственной, но
книги — для реального или, скорее всего, виртуального необитаемого острова. Ибо
если всяческие Священные Книги оказываются столь неисчерпаемыми за счет
непонятных, неподвластных и потому, чаще всего, невербализируемых человеком
моментах, то“Улисс” паразитирует на свойствах человеческого восприятия,
особенностях устройства памяти, внимания-невнимания etc.

Змея,
пожирающая свой хвост, вот что такое партия, читающих “Улисс” и, тем самым,
подсознательно впадающих в зависимость от мистически окрашенных культов
смерти-воскрешения. Не в этой ли психоделической подставке — еще один манок
J.J., который затеял игру с самым что ни на есть увлекательным, увлекающим
материалом (куда там славе, богатству или даже, извините, любви до вибрирующего
от волнения осознания возможности бессмертия, да-да, собственного вечного
перемещения по кольцевой) ? “Его блуждания намеренны, они — врата
открытий...”(1Х)

 

                                                
3.

И style='font-size:12.0pt'>так, язык, который как единственно реальное
социальное, социумное class=MsoFootnoteReference> style='font-size:12.0pt;font-family:"Times New Roman"'>[1]
образование определяет сознание. Определяет особенности тех или иных
разновидностей “Улисса”. Показательна и закономерна эта укорененность и
зависимость “Ulуsses” от языка, в языке. Ибо лишь он, язык ( и в каждом
конкретном случае — конкретный язык), дает возможность для реализации
утопического проекта создания еще одной бесконечной (нескончаемой) реальности.

Да,
конечно, словами и с помощью слов. Но и еще и за счет той глубины и того
объема, что несут эти самые символы и знаки, состоящие из символов и знаков.
Айсберг, состоящий из огромного числа маленьких, развернутых в бесконечность
айсбергов. Того, что В. Подорога в беседе с Ж.Деррида назвал “топологическим
языком”: “Вводя в разговор этот несколько непривычный термин, я имел
в виду только одно —  наличие некоторой реальности, обладающей своей
имманентной логикой, которая несводима к языку, принципиально несводима...
Литературная интерпретация языка идет из пространственных, топологических
образов, уже как бы данных, видимых, ощущаемых, которые словно “под рукой”; и
нужно только найти для каждого из них свой особый язык, найти во что бы то ни
стало, даже если ради этого придется изобрести новый язык или изуродовать
старый.”

Может
быть, главным изобретением J.J. и была придумка этого самого топологического
языка, находящегося в круге постоянного своего становления и изменения. От
главы к главе, от части к части, от периода к периоду происходит
непрекращаемая, какая-то карнавальная в постоянной изменчивости, метаморфоза.
Нам оказывается явленной сама хрупкая материя изменчивости, вещество роста,
природа растительности. Ускользание каждый раз от жестко зафиксированной
конвенциональности, смена приемов, ритмов et cetera как единственно возможное
воплощение витальности, витального.

                                                  

                                                
4.

В style='font-size:12.0pt'> нашем случае целесообразно говорить лишь о Русском
“Улиссе”, как единственно возможном здесь и сейчас. Это, во-первых, “внешняя”,
то есть та особая ментальная и экзистенциальная ситуация, что оказалась
застигнутой врасплох на момент появления здесь полного (насколько это возможно)
перевода и полного(насколько этого бы хотелось) прочтения.

Во-вторых,
это, конечно же, ситуация “внутренняя”, имманентная. Раз уж мы имеем дело с
“топологическим языком”, усилия для аутентичного воспроизведения бессмысленны и
беспощадны. Следует признать (вслед за Деррида), что “то, что остается непереводимым,
есть по сути единственная вещь, подлежащая переводу, единственная переводная
вещь. Подлежащее переводу в переводном может быть лишь непереводимым.” От
побледневшего в веках оригинила отделилась копия-эйкон ( которая по Делезу
вслед за Платоном “истинное отображение” или еще точнее “вторичные
обладатели, законные претенденты, гарантированные сходством” ), потом еще
одна, потом еще, еще... Совокупность ли всех этих “Pale Fire” есть единое тело
Его? Или каждый, Вечным Жидом, да-да, обречен на вечное, в поисках соединения и
сращения пуповины, блуждание средь национальных лабиринтов ?

Зеркало
служанки треснуло или даже разлетелось на части или рассыпалось по свету сотней
дискретных стекляшек ? Ибо каждый перевод, и “Улисс” здесь не исключение,
стремится одновременно (см. выше) к освобождению от пут кормилицы и собственной
самостийности, но с другой — к пущей аутентичности, через выражение которой он,
перевод, самостийным и становится. Зазор между конгруэнтными совершенством и
совершенством. Разница между миром и миром. Вечный вечерний сквозняк между.

О,
русский Одиссей-Улисс себя еще покажет.

                                                
5.

Он,
Русский “Улисс”(два слова срифмованы удвоением как согласных, так и полным
совпадением гласных) ведь еще и явился очень кстати, вначале славных дел по
переделу русской литературоцентричности. Которая к тому времени достигла-таки
апогея и просто захлебывалась от самой себя, выблевывая, отторгая себя саму. То
еще зрелище.

Разница
между английским оригиналом и русской копией и состоит в состоянии основания,
появления. Одно дело, понимаешь, почти мирные, почти прошловековые 1914-1921
(даже если допустить, что ХХ век начался в 1914м году, летний день здесь
описанный, все равно принадлежит некоему иному временному промежутку, нет,
никак не тому, которому принадлежим мы с вами); другое дело — перестройка-гласность,
Хиросима-Нагасаки и все такое прочее. Как быть и каким быть ? И быть или
казаться ? Вот вопросы, которые не могли не волновать. Которые не могли не
влиять на разницу чтений. И, следствием, восприятий, да ?

Русский
“Улисс” уже хотя бы потому особенен, что опоздал в своей неразрывной цельности,
как паровозик из Ромашкова, на целую вечность. И это, таким образом (одна из
версий) некая окуклившаяся, завершившаяся в своем пред-ставлении вечность,
которая каждый раз вызывается из забвения как некий сохраняемый в нас файл и
развертывается снова и снова в своей инаковости, непохожести.

Как
если “ирландскость” и есть пример другого, не сколько впрочем в “национальном”,
сколько во временном аспекте. “Ирландия” для нас — всегда прошлое, лишь иногда (
как какой-нибудь Ольстер, следствие вековых противоречий) отзывающееся в
настоящем. Чтобы попасть в Ирландию необходимо победить, преодолеть некое
количество пространства, которое сделает путешествие в пространстве
путешествием во времени. И так как человек никогда не смеется в одиночестве
(если вспомнить Фройда) и не говорит себе самому, но только кому-то другому
“да” (по Деррида), русский человек всегда будет воспринимать себя ТАМ как некий
волонтер, засланный из будущего. Того самого будущего, в котором он спокойно
возвращается обратно. “...И дальние холмы как будто стали ближе...” (Х111). Психология
или машина времени !

В
период перманентного кризиса самоидентификации, исчерпанности традиционного
понимания антропоморфности, Блум со товарищи как мушка сохранившаяся в янтаре
естественной для себя окружающей среды, естественного окружения позволяет
вспомнить или, кто  напрочь стер, реконструировать собственно человеческий
облик, во всех его, во всем его. Если бы погибла цивилизация, но остались библиотеки
—  если бы сгорели все книги, но остался “Улисс”.

                                               
6.

Д style='font-size:12.0pt'>а, как сценическая площадка современный “Улисс” —
реконструируемое прошлое, но как реальность чтения — конечно же, всегда
настоящее. Настоящее — и есть внутренняя погода самого текста, техническая
сверхзадача которого, в том числе, и попытка хоть как-то задержать вечное
ускользание-исчезновение, испарение, про-текание между пальцев или мозговых
извилин. Самое ненастоящее всегда  настоящее, потому что оно всегда
становление, изменение. Вся эта растянутость на многие-многие лета и страницы
делают выход за рамки времени действительно возможным. Круговращение, наращивая
обороты, в конечном счете, сливается в единую замкнутую систему, в мерцающее
колесо стоящей на месте истории. “И дольше века длится день, и не кончается
объятье” с этим самым днем.

Все
в себя вместивший день, праздник медленного бытия, и есть, в каком-то смысле,
все дни, все праздники медленного бытия на свете. Как в кинофильме “Зеркало для
героя”, как в кинокомедии “День сурка” он так хитроумно выворачивается
наизнанку лентой какого-нибудь Мебиуса, что, вот вам, пожалуйста, все — в одном
и одно, и как мушкетеры, во всех, за всех. Так Деррида отмечает, что “мы не
можем ничего изобрести на предмет Джойса. Все, что мы можем сказать об
“Улиссе” оказывается загодя предвосхищенным в этой книге. Мы пойманы в эту
сеть. Все жесты с помощью которых мы могли бы попытаться взять инициативу в
свои руки и двинуться в том или ином направлении, оказываются уже объявленными
в сверхпотенциализированном тексте, который в какой-то момент напомнит вам о
том, что вы пленники, опутанные сетью языка, письма, знания и даже наррации.”
Это “не можем ничего” как бы избавляет от необходимости оправдывать огромные,
но тоже предусмотренные ТАМ цитаты, напротив, всячески поощряет идти по дороге
Подороги.

Интересно
уподобление Деррида“Улисса” “Торе”, в которой, как известно, с помощью особых
пошаговых (равномерных промежутков между знаками, которые остались в
неприкосновенности с того самого момента, как на горе Синай... И в чем сквозит
(должен сквозить) особый при-вкус подлинности) шифров можно вычитать все, что
угодно. Ибо “Тора” раскрывается знающим да умеющим как самый вместительный,
самый универсальный компьютер, хранящий информацию буквально обо всем от
сотворения мира до его гипотетического конца. Что говорит о особом, еврейском
“Улиссе”, который у Деррида проклевывается-таки несмотря на все его
полиглотство и изощренность. И который добавляет в кровеносную систему разных
национальных “Улиссов” порцию ортодоксальной каббалистики.Что, если помните
занимается количественными и качественными преобразованиями. Как, к примеру, из
единого и неделимого возникает и развивается множество. Множества.

                                               
7.1.

“...мечтательно
размышляя часами, глядя из окошка на то, как дождь колотит в ржавый мусорный
бак...(Х111)”.

Комментарии
возникают отражением града Джойсова на этой земле, как отражение отражения, как
эйкон-копия перед лицом еще одной конвенциональной эйкон-копии перевода (о
самом эйдосе речи уже никто и не ведет). Комментарии и есть перевод перевода,
это то же самое толмачество, такое же бессмысленное и обреченное как и любая
другая попытка пере-вести с одного на другое. “То, что остается непереводимым
есть по сути...” И т.д.(см. выше).

Понятен
пафос переводчика-толмача-комментатора: дать как можно более аутентичные
примечания к тексту. Но парадоксальным образом они не проясняют
канонического текста, но, чрезмерные-обильные-нескончаемые, отвлекая, одергивая
и т.д. отвлекают каждый раз от айсберга Моби Дика, напротив затемняя
самое очевидное, самые очевидные (и потому наиболее правильные раз самые
естественные) ассоциации, стремясь к воссозданию некоего фантомного текста. Но
если адекватное (конгруэнтное) воссоздание даже уже не замысла( об этом никто и
не помышляет, даже сам J.J., как свидетельствуют источники name="_ftnref2" title=""> class=MsoFootnoteReference>[2]
порой не мог вспомнить тех или иных возбудителей собственной фантазии), но хотя
бы некоей усредненной модели, некоего частного, в рамках мерцающего целого,
подобия, да ?! Хотя бы намека по касательной, в “первом приближении”...

Сам
институт комментирования обессмысливается, девольвируется и есть только один
способ поднять его на прежнюю ( ? новую!) высоту — добиться его самостийности.
Что русский комментарий “Улисса” демонстрирует в полной мере.

                                                
7.2.

Принципиально
бесконечное комментирование “Улисса” оказывается проблемой существенной, даже
важной. Мерцающий (то есть несовпадающий с самим собой в своих собственных
границах) текст — зыбкая почва под ногами делают невозможным адекватность среза
“почвы”, замера “почвы” в том или ином месте: дрейфующий, текучий ландшафт
мирволит и перетеканию смыслов, которые точно так же нельзя зафиксировать. Ну,
и что, что то это то, а это — это это... Поменяй подсветку, день недели, страну
проживания и все переменится кардинально.

Элен
Сисксу именно так и начинает свое эссе “Текст, преодолевающий рамки”: “Меня
восхищает сокровенность джойсовского текста : можно постараться его одолеть, но
его невозможно пробежать, а также и полностью описать, разве что по фрагментам;
можно, конечно, от него отмахнуться, или попытаться ему подражать, или на него
ссылаться, но он всегда будет противиться потугам расшифровать,
интерпретировать, перевести.Вряд ли существует еще один столь щедрый текст: для
влюбленного в него он поистине неисчерпаем.” Сокровенность отменяет
комментаторский зуд, как не крути, а все — клин. Но и — клином вышибают.
Образец комментария в последнем издании романа: “Пенелопа” могла бы быть
внесюжетной. Но в ней все же происходит два сюжетных события. Мы узнаем, что
супруг, противу семейного обихода, пожелал, чтобы наутро завтрак был подан ему
в постель (Я нарочито помещаю джойсовский текст внутрь комментария: “Да
потому что такого с ним никогда не было требовать завтрак себе в постель
скажи-ка пару яиц...”). И мы присутствуем при том, как у супруги
начинается менструация. Не было недостатка в углубленном анализе и тонких
интерпретациях сих событий; в монографии великого(если комментатор назван
великим, какого титула заслуживает сам Сам ?!) Эллманна “Улисс на Лиффи”
самый обширный из разделов носит название “Почему менструирует Молли Блум”. Но
эти воспарения мысли, увы, слишком возвышены для блумического ума. Почему
менструирует Молли Блум ? Каюсь, я могу дать только самый убогий ответ. Мне
кажется, потому что она не забеременела от Бойлана. Есть и еще острая сюжетная
проблема, волнующая ученых: мастурбирует ли героиня, и если да, то в каких
именно местах своего прославленного монолога.”

Я
намеренно процитировал практически весь раздел комментария “Сюжетный план” 18
главы пера С.С. Хоружего, который наглядно демонстрирует природное остроумие
толмача-интерпретатора, рассказывает кое-что и о западной литературоведческой
науке, но непосредственно к 18 главе имеет самое касательное отношение. Надо
отметить, что подобная стилистическая, далекая от научной сухости
“примечательная” беллетристика (sic!) свойственна как другим разделам
комментариев, так и другим комментаторам. Так, рассматривая галерею пародийных
текстов, демонстрирующих развитие английского литературного языка в главе “Быки
Солнца”(14), переводчик риторически сетует на сложность поставленной перед ним
автором (J.J.) задачи: “Любители лингвистической тяжелой (весьма)атлетики
приглашаются !”

При
том, что сам С.С. Хоружий не какой-нибудь там постмодернист недобитый, навроде
Мартины Хюгли, задавившей комментариями поэму М. Палмера (не отца) “SUN”, но
весьма достойный ученый муж, автор, помимо прочего, весьма серьезного труда под
не менее серьезным названием “Диптих безмолвия”(Аскетическое (!) учение о
человеке в богословском и философском освещении) title=""> style='font-size:12.0pt;font-family:"Times New Roman"'>[3].
Он и был подвижником-исихастом, пока в лихие годы, не очень-то надеясь на
публикацию переводил себе с “другом Витей”(В. Хинкисом) с одного языка на
другой. Но ( после появления на нашем горизонте “Диптиха безмолвия”) становится
особенно понятным, легитимным  и следующий его жест. Комментарии — та же самая
часть романа,только написанная невидимыми чернилами и напечатанная на невидимых
страницах. Комментирование было заложено Джойсом в сам механизм прочтения
романа, поэтому толкование реалий ни чем качественно не отличается от
перетолкования слов, предложений, абзацев. Лишь следовать за замыслом, следуя
за Джойсом, за Блумом...

 

                                                
7.3.

Хулиганская
сущность “Улисса”(“комичность это космичность”) сама невольно (вольно!
вольно!) провоцирует на со-творчество, делая любого читателя автоматическим
комментатором, толкователем, точнее, перетолковывателем. Конечно, любое
институизированное комментирование провоцирует на всяческие хулиганства,
которые (при всем при этом) таким образом моделируют некое условное приближение
к сути(которая дух) или к духу (который суть).

Неудача
комментариев Е.Ю. Гениевой, сопровождавших журнальную (первую) публикацию “Ulуsses”
—  в буквальном следовании второисточникам, которые сами по себе — лишь сами по
себе. Кстати, как комментирует ситуацию с комментариями Гениевой другой
комментатор: “Том новых комментариев Гиффорда имел две коварные черты: он
был слишком толст, давал информацию с избытком; и (внимание!)он был
написан не обычным языком, каким пишут обыкновенно комментарии, а с некоторыми
загибами, с претензией на иронию в духе Джойса.” Которая и попутала
не-вольную (в смысле “безвольную”) компиляторшу (а что такое “хороший”,
добротный, без загибов и претензий на иронию в духе духа, комментарий к
“Ulуsses”, как не компиляция всех предыдущих под-ходов?!).

И
не зря нас воспитывали на серии “Пламенные революционеры” — мы пошли другим,
более аутентичным путем. Имитируя специфику имитируемого текста. И, там самым,
привнося вместе с нарочитостью субъективизма новый, свежий как осетрина второй
свежести, смысл. И, тем самым, обособляя, сколько можно, паразитов
комментаторского оптимизма от донорского тела текста. Для чего требуется, не
больше и не меньше, высший пилотаж владения...

                                                

                                                
7.4.

Итак,
С.С. Хоружий строит некий свой “безмолвный”, на руинах старого-нового, текст.
Он наполняет его ненужными сведениями и личностными оценками, всяким прочим
хламом, сором, джазом etc. Однако главным свидетельством стремления к
самостийности, к как можно большей автономизации, оказывается бессознательная
ошибка издательства, “типографии”, имеющих свои претензии на. Все три раза(“Иностранная
литература”-1988, том в “Республике”-1992, наконец, последний и наиболее полный
трехтомник “Знака”-1994) комментарии составляли единый и отделенный от текста,
обособленный организм. Книга, которая как никакая другая нуждается в
непрерывной шизофрении собственно чтения и — понимания через дополнительные
источники всегда (на русском языке) печаталась без привычной россыпи звездочек
или цыфирек на страницах романа. То есть массив примечаний, по сути, был
оторван от коммуникативной системы, от своих кровеносных сосудов, от самого
механизма внедрения себя в текст. Мне, как читателю послушному и
дисциплинированному пришлось проделать гигантский труд проставления в тексте
карандашом меток соотношения текста и примечания, привязок одного к другому.
Сделай или раскрась сам, прояви соучастие, прочитай еще и по диагонали. Может
быть, ты и прав, и не проделай я этой странной работы (на которую способен или
очень педантичный или очень одержимый человек), не было бы и этих не менее
одержимых или педантичных заметок.

 

           
                                     7.5.

Герметичность
примечаний возрастает от публикации к публикации. Обратим внимание на аннотацию
к заключительному тому трехтомника, в которой “как в капле воды”: “По
обстоятельности и объему материалов настоящее издание превосходит все
существующие (sic!) издания “Улисса” на всех языках. Комментарий
включает аналитическую(!) картину каждого эпизода в четырех планах:сюжетном,
реальном, Гомеровском и тематическом. В данном издании он капитально (!)
расширен, давая более полное объяснение текста и, кроме того, указывая впервые
(!) все его связи с другими текстами Джойса, художественными, критическими и
черновыми. Вместо обычной статьи роман сопровождает его “русское отражение” —
тоже своего рода “Одиссея”, повторяющая его темы, формы и даже отчасти стиль.
Здесь первая часть говорит о Джойсе, вторая — об “Улиссе”, третья же,
“Возвращение”, — рассказ об их связях с русским искусством, а также о
приключениях перевода — со всей джойсовской откровенностью” (все
подчеркивания и восклицания — мои). Так я о полноте, да. Которая достигла
апофеоза и готова подмять под себя сам первородный текст (безоценочно, хотя,
скорее, мне это ндравится).

Вот
вообще — интересно было бы узнать, что думало “товарищ издательство”, публикуя
столь нуждающийся в повышенном внимании к комментированию текст вне
комментария. А именно сосредоточив его, милого, в одном, третьем томе. Две
части книги — в одном, а третью + примечания — в другом. Вся эта возня с
книжками, загибание страничек, закладки, выпадающие при совпадении контуров,
карандаши или ручки...

Важно
иное — вдруг со всей очевидностью нарисовавшийся в такой ситуации “новый
Вавилон”. Третий том — это одна четверть канонического текста ( заключительные
три главы) и три четверти, глава за главой какой-то новой книги, которая(в
отличие от своего прародителя) умудряется-таки сохранить цельность! Сам
джойсовский “Улисс” можно уже не читать, вы примерно будете знать о чем
говорится в той или иной главе, в том или ином месте. Предложен облегченный,
саморазвивающийся вариант, в котором все точно так же, как и положено роману,
только с еще большей ясностью и прямолинейной логикой, вытекает одно из
другого.

Какая
разница, как любит говорить Айвар, ведь в том и красота...

 

                                    
            7.6.

Параллельный
параллельному (русскому) “Улиссу” “Улисс-Хоружий”, тем не менее, производит не
меньшее впечатление. Особенно если вспомнить родной концептуализм и его
методики... Если вспомнить поэтику Льва Рубинштейна, уверяю вас, можно получить
дополнительное удовольствие. “Улисс-Хоружий” распадается на собственно
нарративную, действенную часть, в которой конспективный пересказ событий и
символов “Улисса-Джойса” ведет развитие сюжета от главы к главе, и на некие
суггестивные прокладки, между главами. Которые наполняются метками собственно
Джойсовского текста, которые собственно и вызвали к жизни параллельного
“Улисса”. Именно эти следы канонического текста и оказываются  в
“Улиссе-Хоружем” сосредоточением прекрасной неясности, имманентной шифровке и
одновременной дешифровке. Их и нужно так читать — одно за другим, одно за
другим, не прибегая к подсказкам опущенных звеньев  “Ulуsses” и отмечая все эти
стыки, монтаж, приобретая дополнительную, но весьма полезную информацию,
которая не только питает читателя эстетическими впечатлениями, но и расширяет
ему кругозор, сообщая о особенностях ирландского национального возрождения или
деятелях гормуля.

И
совершенно правильно, что в этой самодостаточной стихии роль некоего “пятого
колеса” выполняет то, ради чего все и затевалось. То есть, выплеснутый с водой
оригинальный оригинал. Иначе зачем в пояснении к упоминанию в тексте “Адама
Кадмона”вспоминается русский материал: “Отсутствие пупка у Евы (и у Адама) —
популярный мотив оккультной и теософской литературы, а также средневековой и
народной религиозности; еще (?!) в “Детстве” Горького в разговоре русского
простонародья прочтем, что Адам и Ева “не родились, а созданы, стало быть, у
них пупков нет.” Будь Хоружий много помладше, он вспомнил бы детский роман
Томина (тот самый, который “Шел по городу волшебник”), в котором отсутствие у
главного героя пупка выдавало его иноземное происхождение. И т.д. — мало ли
куда заведут кого ассоциации ? — Много ли ! Или тут же(не могу не
процитировать) отклик на вполне невинную метку из J.J. “возненавидевший род
свой...”(которая, в свою очередь — реакция на слова дядюшки Ричи,
предлагавшего поджарить ломоть сала с селедкой(в доме шаром покати, одни пилюли
от поясницы): “Распад в домах: у меня, у него, у всех...Оставь их, Стивен,
не здесь красота...(111)”: “мотив мизантропии, отталкивания от
окружающих как от “черни” стоит, натурально, под знаком Свифта, присяжного
мизантропа ирл. культуры... Как считали в эпоху Джойса, к концу жизни он
испытывал все растущую мизантропию, перешедшую в безумие...” Или “чиппендейловское
кресло”(III.), не имеющее у Джойса никакого отношения к мультипликационным
барсучатам, но лишь к названию мебельной фирмы. title=""> style='font-size:12.0pt;font-family:"Times New Roman"'>[4]
И так далее, и  так далее, до бесконечности, да-да, без начала, без конца.

 

Окончание
следует

                           
Челябинск, 1995