Литературная критика

Илья Масодов. «Черти». Роман. «Митин журнал», «Kolonna Publications», 2003.

На последней странице обложки «Чертей» приведена фраза из рецензии
на предыдущую книгу Масодова, которую не обойти: «Трудно
избавиться от впечатления, что автор – не реальный человек, а
литературный проект, и даже фамилия его – составная. «Ма» –
это «Мамлеев»: центральные персонажи всех трёх повестей –
ходячие покойники, зомби. Ну или те, кто вот-вот ими станет.
«Со» – это «Сорокин». А «Д» – «другие»...» («Русский журнал»,
автор, по аннотационной традиции, к сожалению, не указан).

Остроумно, и не лишено смысла, потому что имена Мамлеева и Сорокина
приходят в голову, при чтении «Чертей» автоматически.
Ходит-бродит тут и там всяческая нечисть, люди с песьими головами,
полу-съеденные труппы, полусгнившие старухи, монстры всех
мастей, копрофаги, насильники и каннибалы. Ленин, опять же,
таки.

«Она испугалась, что Ленин сейчас узнает в ней убийцу своего друга,
и вот этот самый пожилой рабочий придушит Клаву по приказу
вождя своей узловатой рукой. Но Ленин только смотрел на
Клаву, лукаво, с прищуром, даже по-доброму, и от этого взгляда
Клаве стало невыносимо страшно, она поняла, что Ленин знает о
ней ещё больше, чем все её преступления, он знает о ней то,
чего она не знает о себе сама. Лукавые глаза Ленина наводили
на неё ужас. Пусть бы делал с нею что угодно, только не
смотрел бы так. Только бы перестал смотреть. Клава икнула от
ужаса, приготовившись провалиться в обморок. Ленин взмахнул
рукой со скомканной в ней кепкой и стал подниматься вверх,
будто стоял на лифте, на несколько метров поднялся он сквозь
морось дождя над застывшей в оцепенении толпой».

Ленин тут нужен, потому что приключения монструозной (жизнь довела,
заставила) Клавы Орешниковой в поисках метафизического
освобождения и каменной церкви происходят на фоне исторических
декораций – гражданская война, раздухарившийся большевизм,
выпустивший на волю всех духов, всех монстров, дремавших в
русской душе, в русском человеке. Как написали бы раньше, на
лицо «широкая панорама революционной действительности», но
словно бы вывернутая наизнанку, показанная (со всеми узелками,
узелочками) с точки зрения упыря или недотыкомки. Вот и
обычная буржуазная девочка Клава после всевозможных насилий и
истязаний (Моника Беллучи в «Необратимости» отдыхает)
превратилась в тень, в тень тени, странное полуживое существо,
путешествующее со своим мёртвым другом Петькой, у которого вместо
мёртвой головы – пёсий оскал.

«Вид у девочки был такой слабый и несчастный, что Петька даже не
изнасиловал её, а стал сторожить. Если Клава умрёт, думал он, я
её съем. Если Клава оживёт, думал он, я буду продолжать
любить её».

Нравы здесь, в «Чертях» (неважно, крестьянский ли это подпол или
ленинские Горки) царят действительно запредельные,
потусторонние, все едят друг друга поедом, насильничают самыми
извращёнными способами, бьются за свою мёртвую жизнь, нагнетая
буквенные ужасы до самой последней стадии. Отсюда – и Сорокин,
отсюда – и Мамлеев, когда нас пугают, а нам не страшно, потому
что видно же – картонные муляжи, лабиринт страха, плавно
переходящий в комнату смеха.

Впрочем, нагнетаний мук ада и свинцовых мерзостей военного
коммунизма для Масодова – не самоцель, это, блин, метафора,
необходимая для описания исторических процессов, для передачи
революционной ситуации. Поэтому под «Другими» (в сцепке с трупаками
Мамлеева и извращенцами Сорокина) легко встают писатели,
экспериментировавшие с альтернативной историей – Владимир
Шаров или, к примеру, Павел Крусанов. Недавно вышедший второй
том романа «Мифогенная любовь каст» Павла Пепперштейна,
сказочно-альтернативная история Великой Отечественной Войны,
описанная как противостояние фольклорных сил и персонажей из
сказок, имеющих конкретное авторство, оказывается просто-таки
продолжением этого цикла. Не за горами, видимо, ситуация,
когда весь школьный курс новой и новейшей истории, обрастёт
такими вот текстами, описывающими разные периоды истории России
в таком вот фантасмагорическом ключе.

«Здание вздрогнуло от далёкого титанического взрыва, зазвенели окна.
Над ржаными полями, где-то на востоке, вспыхнуло
рукотворное солнце, погубив в себе скорую победу коммунизма на всей
земле.»

Ненависть Масодова к большевизму делает этот, далёкий от политики и
общественной надобы, текст, настоящим публицистическим
произведением, яростным памфлетом, изобличающем системные пороки
нашего коммунистического прошлого. Кто бы мог подумать, что
извращенцы, получающие за свой тексты предупреждения от
минпечати РФ, тоже, оказывается думают о судьбах Отечества.

А чтобы этот общественно-полезный пафос скрыть, Масодов прибегает к
сказовым ситуациям и интонациям, заставляющим вспомнить
прозу Андрея Платонова и Михаила Булгакова. «Котлован» и
«Собачье сердце», из которого и возникает Петькина голова,
«Ювенильное море» и «Роковые яйца». Или, вдруг, промелькнёт
зощенковская интонация или обериутские обертона, Даниил Хармс,
например, со своими «Старухами».

До высот их прозы Масодову пока ещё далеко, но вот свежесть
ненависти и восприятия неправильности мира – она словно бы оттуда,
из тех времен проистекает. Как если боль и недоумение –
только-только начали зарождаться, распирать грудь и, поэтому,
чувствами этими невозможно не поделиться с читателем. Масодов
реконструирует не стилистические особенности прозы того
времени, но оптику ненависти, градус неприятия всех этих
чудовищных социальных экспериментов.

«К исходу второго дня пришли две полумёртвые старухи из сожжённой
некогда бронепоездом деревни, кожа их почернела и ссохлась от
смерти, которая навеки поселилась в старухах, избрав их
своим средством передвижения, глаза уже побелели, но старухи
ходили по земле и шептали что-то хриплыми, ветренными голосами.
Иногда какая-нибудь из них вовсе обмирала, переставала
дышать, даже члены заходились в скупой агонии, но после
понемногу старуху отпускало, хотя жизнь уже никогда по-настоящему не
могла вернуться в её усохшее тело».

Прозу Ильи Масодова делает современной эта похожесть на всё сразу,
когда возникают внутри текста тропинки к реальностям других
авторов. Россия не обладает монополией на чудовищные
перипетии своего собственного развития. Может быть, не случайно,
поэтому, в «Чертях» восемь с половиной глав, которые (а почему
нет) должны соответствовать кругам какого-то там Ада.