Литературная критика

Харуки Мураками “Призраки Лексингтона”, М. “Эксмо”, 2003

“Закрыв глаза, я почувствовал запах ветра. Сочного майского ветра,
похожего на спелый плод. С шероховатой шкуркой, плотной
мякотью и косточками семян. Когда мякоть лопалась в воздухе,
косточки мягкой картечью падали на мою голую руку, слегка
покалывая кожу.” О да, уже почти старый, но все еще добрый Му -
надежды на то, что его обширное наследие все больше будет
переводиться на русский язык оправдываются чаще и чаще. Писать о
том, что Харуки Мураками “стал культовой фигурой на нашем
книжном рынке” как-то нелепо - да и от таких фраз зубы
начинают понемногу ныть. Ну, стал и стал. И замечательно.
Настолько замечательно, что, к слову сказать, это даже позволило
просочиться на отечественные лотки его однофамильцу Рю
Мураками.

Сборник новелл “Призраки Лексингтона” 1996 года издания - это

довольно известный продукт писателя, включающий в себя короткую
прозу пятилетнего периода (с 1991 по 1996), включая “
Слепую
иву и спящую девушку”, созданную в 1983 и переделанную в 1995.
Перевод А.Замилова существенно не отличается от переводов
прошлых лет Д.Коваленина и В.Смоленского. Разве что в случае
с чтением Мураками порою невыгодно лезут в глаза наши
расхожие жаргонизмы, как то “по-любому”, “немеряно”, “прибалтывал
девчонку”. Зато Замилов не использовал наших архетипических
“типа”, “чиста” и “развел братана”, наверное, припас на
будущее.

Семь новелл мастера Му, конечно же, способны порадовать
университетскую интеллектуальную молодежь и интеллигенцию чуть постарше
- как выяснено, этот автор избрал себе стабильные волну и
диапазон и не готовит неприятных сюрпризов читателям. Тем же
читателям, которые по каким-то невероятным причинам еще не
открыли для себя прозу живого японского классика я бы
рекомендовал начинать знакомство с его романов. Потому что рассказы,
и это хорошо видно по “Призракам Лексингтона”, являются
десертным блюдом или же, если посмотреть с иной стороны, служат
своего рода plug-in”ом к крупноформатному творчеству Му. Я
наблюдал, как неподготовленные люди с недоумением относились
к Мураками, даже начав читать его ранний роман “
Слушай
песню ветра” (1979). Видимо, как это ни странно, эффективнее
открывать для себя манеру Му с его знаменательной “
Охоты на
овец”, по крайней мере русскоязычному читателю. Тогда отлично
ляжет и все остальное, в том числе и этот сборник.

В сборнике новеллы, созданные ближе к 1991 году, кажутся чуть проще,
слегка анемичнее и порою отдают какой-то неуловимой
дидактикой. Таково, например, “Молчание” - излюбленный Мураками
способ пересказа достаточно незамысловатой истории устами
персонажа столь же неяркого; затрагивается, в общем-то, вечная
проблема противостояния личности и толпы, перекосов социальной
адаптации индивидов в столкновении со стадными инстинктами,
однако, сегодня подобный пафос воспринимается действительно
как нечто, относящееся исключительно к середине-концу 80-х.
Только у нашего автора ситуация бы обязательно вылилась в
лужу крови и клубок трагических страстей, а у Му все
сворачивается интроверсивной японской улиткой на склоне
традиционного, патриархального общества. Все, в общем, живы, просто
кто-то заразился недоверием к ближним.

“Тони Такия”, рассказ, написанный в 1993 году, уже несколько отходит
от этой тенденции, в нем уже больше знакомого стиля Му и
присутствует тот глубокий колорит, который так загадочно
проступал в “Голубом периоде де Домье-Смита” Сэллинджера. Большая
же часть новелл - это все тот же Му, только компактный и
предельно экономный. Традиционные японские “волшебные
страшилки”, немного от европейской мистической новеллистики и язык
лучших авторов старого американского детективного романа.
Пожалуй, пара миниатюр - “Зеленый зверь” и “Ледяной человек” -
напомнила мне малые “головоломки” Кафки. Ну а самое приятное
- так называемый “тонкий лиризм”, который не загромождает и
не загораживает фабулы. В этом Мураками достиг просто
фудзиямовских высот, хотя мне лично кажется, что он таким
уродился. Когда я читаю прозу Му, время от времени меня “включает”
то или иное лирическое отступление, чаще всего пейзажного,
атмосферно-пространственного толка. На несколько бесконечных
секунд я оказываюсь там... ну, может, не совсем “там”, но в
своем варианте предлагаемой иллюзии. При этом ощущения
бывают, не сравнимые с другими от иной прозы иных авторов.
Казалось бы, так просто: “Если открыть окно на клумбу, по комнате
разнесется запах весенних цветов, слегка колышутся от ветра
шторы, где-то в глубине рощи ухает филин.” Гештальт,
импринт, разноцветная тайна... То же касается и сравнений, которыми
пересыпана эта проза: “если смотришь на сад, время течет,
точно вода на стремнине”, или “одинок, как айсберг в
темноте”, или “молчание, наполняющее все вокруг своей холодной
водой”. В отрыве от самой прозы может выглядеть даже банально, а
внутри нее, в нужном месте в нужный момент - совсем другое
дело.

Прозу Мураками нельзя считать метафорической, даже преимущественно
метафорической. Видеть в его текстах метафоры и уж тем более
пытаться как-либо трактовать их смогут только те, кто к
этому способен (приучен) или же те, кто непременно ставит себе
такую цель. Однако, на мой взгляд, поступать так в данном
случае совсем не обязательно. Так или иначе, какой-то уровень
автоматической метафоричности при чтении будет работать. Но
произведения Мураками основательно базируются на той
иррациональности, которая всегда дает повод для неких агностических
ощущений. Эта иррациональность самодостаточна - поэтому и
доминирует в творчестве Мураками с такой интенсивностью и
внушительностью. Она малопредсказуема, обширна и в принципе
бесчеловечна. Непроницаема и обманчива. Это образы иллюзии,
которая через свою загадку приносит человеку одиночество и беду
(одиночество как беду). В сборнике “Призраки Лексингтона”
практически сплошь - призраки, тени, пустые оболочки (сотни
пальто и платьев умершей хозяйки или утонувший друг детства,
приходящий в снах), и все это более иррационально, чем
метафорично. У Мураками призрачно все в этом мире бушующем, а
значит призрачен, ненастоящ сам мир - и лишь на островках
организованных автором в ирреальном океане бытия одиноко и
по-натуральному страдают люди. Это чарует, как чарует высокое
искусство умирать. Мураками, кажется, пишет свои полотна толстыми
слоями прозрачной краски, которая дает невидимому
невидимый, но ощутимый объем.

Мураками часто вводит в свои рассказы коллекции старых джазовых
пластинок (“Призраки Лексингтона”, “Тони Такия”). Вполне
естественно сравнение этого сборника новелл с джазовым альбомом,
где каждая новелла - определенная музыкальная тема, особое
настроение; при этом альбом звучит спокойно и неизбывно
меланхолично. Иррациональный японский джаз.

В одном из интервью В.Пелевин озвучил мысль, что популярность у нас
Мураками связана, скорее всего, с удачной семантической
трансляцией японских идеом в русскую языковую среду.
Иероглиф-понятие, ставший словом из кириллических букв, обрел свежесть
и необычную ауру. В том смысле, что Мураками в этом повезло
больше, чем Кобо Абе, Кэндзабуро Оэ и Акутогаве Рюноске.
Думается, что это касается не одной только письменности.
Визуальные образы совершают подобную же адаптацию. Вспоминается,
конечно же, Такеши Китано - трогательность некоторых сцен в
его фильмах близка к настойчивым мотивам его земляка Му.

Ну вот, приходим к тому, что определенная муракамность бытия
обладает отменно аутентичным трогательным иррационализмом, что
японский писатель, похожий лицом на китайца, а еще больше - на
хомячка является толерантным агностиком и романтиком. Тогда
интересно, отчего в издательстве Эксмо оформитель обложек
Всея Руси Андрей Маргинемович Бондаренко уже как минимум во
второй раз ваяет для Мураками обложки столь мучительно-зловещие
и столь инфернально-устрашающие. “Призракам Лексингтона” в
этот раз “крупно повезло” - помимо маленького зеленого
монстра, проживающего по всей видимости в пределах мониторов, на
всю обложку расплылся пористый апельсин мужского японского
лица, искаженного неуемным озлобленным страданием. Понятно,
что экзистенциализм в эпоху выжившего поп-арта выглядит
скорее всего именно так, но очевидно, что Харуки Мураками из всех
современных писателей не является первейшим претендентом на
подобные “кавера”. Даже Пелевин не стал бы отрицать этого.
Вот так, значит, метафоричность и двойственность автора
могут к нему вернуться, вот с таким лицом.

Вообще, когда Мураками в новелле “Призраки Лексингтона” начинает
так: “Эта история не вымысел. Она действительно произошла
несколько лет назад. Я лишь изменил имена, а все остальное -
чистая правда” - ему не очень-то и веришь. Даже, когда главный
герой он сам - писатель Мураками, все равно не веришь, что
чистая правда. То есть, конечно, веришь, но веришь как-то
наоборот.