Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

2

Сумерки все сгущались. Наконец мама нажала на выключатель, и  резкий свет залил комнату. На ужин пришел Пан Тадеуш. Мы сидели, прижав локти, пытаясь вести благонравные беседы и притворяться культурными. Наших хороших манер надолго не хватало. Пан Тадеуш был не почетным гостем, а просто нашим соседом, старым поляком. Он приехал в Новую Зеландию после войны, жил сначала в Австралии, где у него остались бывшая жена и сын. Сын этот исполнял свой сыновний долг и навещал отца пару-тройку раз в году. А так, Пан Тадеуш жил в одиночестве, и мама жалела его и время от времени приглашала ужинать с нами.  

– Дедушки у вас все равно нет, а он лучше, чем ничего, – говорила она. В мамином голосе звучали ноты тоски по ее покойному отцу, о котором у нас остались только смутные воспоминания.

Папин отец тоже давно умер. И был у нас один Пан Тадеуш, угрюмая, часто не очень разговорчивая фигура за нашим столом, а иногда появлялся его сын, игравший роль дяди в нашей скупой коллекции настоящих и случайных родственников. 

Пан Тадеуш не было его настоящим именем. У него дома была книга на польском языке с таким названием. Я его когда-то спросил, увидев книгу на полке, что это значит, и он сказал, что по-английски это что-то вроде «Mister Thaddeus». Мне стало очень забавно при мысли о том, что кто-то мог называться таким смешным и старомодным именем, даже по-польски. Имя как раз ему подошло, и все мы стали его так звать. Все равно никто не мог выговорить его настоящее имя. Оно писалось «Wlodzimierz Jendrzejczyk», а произносилось это примерно как «Влоджимеж Енджейчик». Так оно звучало в его устах, по крайней мере.

В тех моменты, когда он все-таки решался говорить, он был сдержан и часто резок. Когда я был маленьким, я боялся его мрачного характера и осуждающих складок его молчаливого рта. Но это не мешало мне заходить к нему домой: я знал, что он захочет купить несколько минут моей компании и болтовни вкусным дорогим печеньем из магазина. Он держал в шкафу целую коллекцию этого печенья, и оно казалось мне вкуснее, чем наше, домашнее, которое пекла мама. А когда я уходил, он, бывало, клал мне в руку несколько монет. Говорил, что это небольшой подарок, на конфеты. Он жил довольно скромно, но с нами всегда был щедр.      

Сегодня он выглядел мрачнее, чем обычно. Мы все молчали, уныло смотрели на тарелки с тушеным мясом и кусочками ненавистной брюквы. Я был даже рад безрадостному присутствию Пана Тадеуша, прятался за его суровостью и хоть и порядком истрепанным, но все-таки статусом гостя. Слышно было только звяканье вилок о тарелки и звук телевизора, передававшего последний хит Элтона Джона «Никита». Моя сестра тихонько подпевала Элтону Джону. На экране, женщина в меховой шапке смотрела с охранной будки на то, как прожекторы шарят в снежной ночи.  

– Выключи его пока мы ужинаем, – приказала мама, как только Никита добралась, наконец, до берега свободной Англии, и пошла смотреть на футбол вместо снега и солдат.

– Эван, расскажи Пану Тадеушу, как тебя уволили — сказала она, повернувшись ко мне. 

Мне меньше всего хотелось об этом говорить. Пан Тадеуш тупо продолжал смотреть на уже пустой экран телевизора, но когда мама повторила свою просьбу, он бросил на меня чуть вопросительный взгляд.

Рассказывать было нечего. У меня долго стояло перед глазами пламя зажигалки, вспыхнувшее в руке Анжелы в ночи перед супермаркетом. Прошли дни, а оно продолжало гореть. Может быть, начальник уловил мстительный огонек в моих глазах. Раньше было проще, такие моменты не задевали меня своими острыми краями и не становились шероховатым воспоминанием. Обыкновенно я сопротивлялся событиям недолго. Достаточно было пнуть ногой стену или произнести несколько из тех крепких слов, которые отец называл замечательным германским наследием в нашем великом английском языке. Пары ругательств хватало, чтобы душа успокоилась. Но в этот раз она оказалась упрямой и успокоиться никак не хотела. Снова и снова я слышал мягкий голос Анжелы в тот вечер, видел одинокую слезу на ее щеке. А холодные глаза начальника смотрели на меня свысока, и в них было наслаждение ощущением власти, которое ему давало положение хозяина. Он был мелким хищником, ничтожным тираном, и от этого мне становилось еще противнее.  Издевательство проглядывало на его дряблом лице, в его самодовольном выражении человека, который знал, что конвертики с новыми купюрами внутри мы получаем только из его толстых пальцев.  

– Эван, ты чего такой замедленный? –  говорил он, когда ловил мой взгляд, проходя по рядам. – Работать надо быстрее, а не газеты читать.

Я неохотно кивал, и двигался быстрее. На его лице появлялась одобряющая улыбка, и он продолжал свой путь.

Я скучал по Анжеле. Практически не зная ее, я скучал по ней и искал ее лицо на улице. В нашей комнатке в супермаркете все так же болтали, но ее не вспоминали. Кроме нее, там нечего было замечать и не о чем говорить. Боссу принадлежал супермаркет, но Анжела ему ни секунды не принадлежала. Да, я видел, как его глаза ощупывали формы ее тела. Видел, как он караулил ее у лестницы, ведущей к его офису, и доверительным тоном рисовал ей сладкие картины будущего, которое ей откроют курсы по менеджменту пищепродуктов.  Потом, она станет его помощницей и перейдет туда, наверх, в офис с видом на аккуратные ряды товаров. А он, мерзкое существо, всегда будет рядом.

Она неизменно отвечала ему, что ей наверх не надо, и уходила дальше по своим делам. В эти моменты в ней все было проникнуто достоинством, она была аристократкой в своей выцветшей форме. Начальник смотрел ей вслед раздраженно. Взглядом он говорил ей, что она не больше чем неблагодарная дура, безмозглая, крашеная блондинка, не понимающая, что ее хотят облагодетельствовать. 

Ее уже не было. В тот день после школы я опоздал на работу. Босс, как назло, стоял около машины, регистрировавшей наше рабочее время. Я думал что, сейчас он начнет меня отчитывать, но он расслабленно кивнул мне.

– В мясном отделе есть фарш, который надо продать сегодня, – дружески улыбнулся он  мне. – Скидка большая. Иди, бери пока еще осталось, твоей маме наверняка пригодится.

Он знал, что у нас была большая семья, и мама всегда искала продукты подешевле. Видно было, как ему нравится роль доброжелательного начальника-отца. Он как будто прощупывал меня, искал благодарность в моих глазах.

А я лишь пробормотал «Хорошо, пойду возьму» и опустил глаза.  

Он помрачнел. Я сделал вид, что не заметил, и пошел в нашу комнату надеть форму. Анжела не стала бы его благодарить. Он не смог бы купить ее дешевым мясом. Ему все равно надо было продать этот фарш до конца дня, иначе придется выбросить.   

Не прошло и часа, как он вызвал меня к себе в офис. Я перекладывал гору из пачек спагетти, чтобы она была поустойчивей, когда услышал свое имя по микрофону. Золотые лучи солнца проскальзывали через окна и сливались с белым светом с потолка. Секретарша начальника, девушка красивая, но какая-то слащаво-пушистая, бросила на меня равнодушный взгляд, и снова отвела свои кроткие синие глаза к экрану компьютера.

У начальника было уставшее выражение лица. Он держал в руках коробку галет для собак.

– Это ты цену наклеивал? – спросил он.

– Может быть я, честно говоря, я не помню.

– А мне сказали, что это был ты.

Он тяжело вздохнул, посмотрел в окно на ряды, на кассы, на поток покупателей. Я, оказывается, наклеил не ту цену на галеты, дал покупателям скидку больше доллара. И вообще, я не серьезно относился к своей работе, делал все медленно, небрежно, читал газеты на рабочем месте.

– Я не могу содержать сотрудников, которые несерьезно относятся к работе. Не могу позволить себе такую роскошь – сказал начальник с притворным сожалением. Маленькие глаза пробежались по мне. Ничего особенного в них не было. Просто у человека был свой бизнес, своя ответственность. 

 – С этого момента ты уволен — сказал он.

В нашей комнатке сидели две девушки, у которых был перерыв. Я объявил им, что меня уволили, снял форму и надел куртку. Девушки сочувственно качали головами, а одна из них предложила мне кусок торта, который кто-то принес к чаю. В заднем помещении, ребята принимали новый товар, складывали коробки вдоль стен. Мясник вышел покурить. Я увидел металлический блеск ножа в руке его помощника, овечью тушу на крючке, стол забрызганный кровью, а потом дверь захлопнулась и все исчезло. Мясник не обращал на меня внимания. Он уже столько видел таких как я несерьезных школьников и дерзких девушек, которых нанимали и увольняли легко и регулярно.

– Ну, пока, Эван, удачи – ребята попрощались со мной как бы надолго, и вместе с тем, как будто они меня снова увидят завтра, после школы как обычно. 

«Уволен с этого момента», мысленно повторяя слова начальника, я покинул супермаркет. Это было первое мое увольнение, и оно заставило меня волноваться почти так же, как и первый день работы. Солнце еще висело над холмами, озаряя улицу мягким золотистым светом. Его лучи сверкали, искрились алмазами в окнах домов на склонах напротив. Ощущение свободы и радости вихрем поднималось в моем сердце. Туда, где стекла окон горели в закатном свете, где последние дома цеплялись за вершины, покрытые темными колючками и ярко-желтыми цветами утесника, туда я шел, домой, с новой легкостью в шагах. Я зашел к китайцам и купил пару лепешек из жареной картошки в тесте. Они были вкусные, и главное, самые дешевые из того, что предлагали китайцы. Денег в моем кармане на большее не хватало. Скоро у меня и на лепешки из картошки не останется, зато есть свобода.  

Улицы казались новыми, незнакомыми, будто глаза мои были закрытыми все то время, что я работал в супермаркете, и только сейчас открылись. Я раньше ничего особенного не замечал на улицах этого района, где я прожил всю жизнь, но в тот момент они стали вдруг интересными, стали шире, и каждая их деталь четко вырисовывалась в предвечернем солнечном свете. Краска проезжающего троллейбуса была сочнее, краснее, ветра совсем не было, и все звуки казались необычайно пронзительными.     

Преувеличение, конечно, но я проснулся в тот момент, когда вышел из супермаркета. Пьянящее ощущение новой жизни испарилось, как только я вошел в дом. Мама резала брюкву. Она нахмурилась и сказала, что я могу не рассчитывать, что она будет давать мне деньги. Денег у нее нет. Придется мне ехать в Ньютаун, где супермаркет побольше, и там наниматься на работу. Я пробормотал невнятное согласие. Слова ее наполнили меня предчувствием ужасной скуки. На счету на почте, у меня осталось два доллара и 30 центов. Стыдно тратить плоды собственного труда на жратву без всякого чувства меры. Мама строго смотрела на меня. От плодов моего труда остались лишь прыщи на щеках, да следы жирной еды, которую я покупал у китайцев.

– Ты позвонил в профсоюз? – спросила мама, когда я закончил свой рассказ.

Она настаивала на том, чтобы я позвонил в профсоюз и спросил, было ли вообще у начальника право уволить меня за то, что я по ошибке наклеил не ту цену на галеты для собак. И я позвонил туда, но женщина, взявшая трубку на том конце, сказала, что профсоюз защищает только своих членов. В супермаркете никто не был членом профсоюза. Никто никогда даже не упоминал о профсоюзах.

– Ну ничего, теперь будешь знать  – утешала меня женщина. – В следующий раз  вступишь в профсоюз.    

– А вам не кажется, что это несправедливо? – обратилась мама к Пану Тадеушу.

Пан Тадеуш размышлял, положив свою вилку, и глядя на меня усталыми глазами.

– Пожалуй, это несправедливо, – сказал он медленно. – К сожалению, в жизни много несправедливого. Женщина из профсоюза права: в следующий раз, будешь знать. Ха, как говорили коммунисты, в борьбе обретешь свои права.

Я кивнул. Правда, я не понял, при чем тут коммунисты, да, и если судить по голосу в трубке, женщина из профсоюза не была занята борьбой, а смотрела на часы в предвкушении конца рабочего дня. Пан Тадеуш снова погрузился в свои мрачные серые мысли. Может, в Польше, когда он был мальчиком, у них не было профсоюзов. Теперь они точно были. У них был этот усатый тип, Лех Валенса, я его несколько раз видел по телевизору. Пан Тадеуш редко говорил о польских событиях. Отец любил обсуждать политику, и все пытался втянуть Пана Тадеуша в дискуссию, когда генерал Ярузелский, тот, который выглядел как диктатор из научно-фантастических книжек, объявил военное положение, но Пан Тадеуш упрямо молчал.     

Стена отделила одну часть жизни Пана Тадеуша от другой. На одной стороне была Польша, а на другой Новая Зеландия. Он, как мне казалось, никогда не пытался взобраться на эту стену, чтобы увидеть, что происходило в стране его прошлого. Я не понимал, сам он воздвиг эту стену, или ее воздвигли сами события, от которых он хотел отгородиться.  

Сестра снова запела «Никиту», а мама пошла на кухню, разложить десерт по тарелкам.

– Мне нравится это имя, Никита, красивое имя, – сказала сестра. – Моя подруга Кайли сказала что, может быть, так назовут ее новорожденную сестричку.

– Конечно, они же невежды, – засмеялся я. – Никита – это мужское имя.

– Но в песне она девушка.

-Ну, Элтон Джон, что он знает? Он вообще мужчин любит. Был такой советский лидер, Никита Хрущев. Однажды, он снял ботинок в ООН и постучал им по столу.

Я бы продолжал демонстрацию собственной эрудиции, но странное, застывшее выражение на лице Пана Тадеуша остановило меня. Казалось, мысленно он был далеко от нас, но  почувствовав на себе наши взгляды, он резко схватил салфетку, и его глаза забегали по комнате в попытке понять, где он и что происходит.

– Все в порядке, Пан Тадеуш – осторожно спросил я.

– Да, да, – заулыбался он сконфуженно. – Вы не обращайте на меня внимания.

– Почему он постучал ботинком? – спросила сестра.

Пан Тадеуш неодобрительно посмотрел на нее. Он сделал это не нарочно, просто не смог сдержать вздохов и осуждающего сжатия челюсти. Сестра покраснела. Я тоже нахмурился. У старика на лице было слишком ясно написано, что с его точки зрения мы знаем только последние хиты поп-звезд и больше ничего. Его это видимо беспокоило. Я и раньше замечал это выражение в его глазах. Одинокий и печальный, он смотрел в темное окно,  а мы продолжали болтать, как будто он и не сидел с нами за одним столом.

Он не захотел есть свой десерт. Мы с сестрой поделили его пополам. Мама сказала, что когда сын Пана Тадеуша приезжал последний раз из Австралии, то поделился с ней своими опасениями на счет того, что Пан Тадеуш не вполне в своем уме, и, возможно, это признаки старческого маразма, погружения в мир теней и обрывочных воспоминаний давно ушедших лет. То, что сын Пана Тадеуша говорил такие вещи было нисколько не удивительно. Он был каким-то чиновником в Канберре, и в своих профессорских очках сильно напоминал какого-то сытого грызуна с самодовольными глазками. Его звали Дэн, у него было пузо, и австралийский акцент делал его и без того гнусавый голос еще более противным. Мы должны были хорошо к нему относиться, или, по меньшей мере, проявлять благодарность за ту ненавязчивую помощь, которую он оказывал маме. Дэн был нашим щедрым австралийским дядей, приезжал с подарками, новой одеждой, играми, посылал нам деньги на дни рождения и рождество. Он обосновывал свою щедрость тем, что у него не было детей, а к маме он всегда относился с дружеской теплотой, и радовался тому, что у его стареющего отца нашлась такая заботливая соседка. Для него это было очень удобно.