Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

5

Случалось, я и вправду хотел слушать «слова старого сентиментального поляка», но Пан Тадеуш был на них скуп. Он многое скрывал от меня. Я это чувствовал, но не знал, как ему сказать, что я все-таки хочу посмотреть на мир, хочу, чтобы он открыл мне окно в далекие страны и события прошлого. Может быть, я боялся самого себя. Откроюсь ему, и не смогу долго быть серьезным, что-то сделаю не так, и он увидит, что я лишь развязный, безмозглый парень и с насмешкой выгонит меня.  

Вместо Пана Тадеуша, мой горизонт пытался расширять Нил. Он давал мне уроки политики. По словам Нила, седые старики у власти в странах социалистического блока, которых показывали иногда по теленовостям, ничего общего не имели с Марксом, ну, так же как кровавые инквизиторы в Испании ничего общего не имели с учением Христа. Да, эти седые старики с каменными лицами не казались привлекательными. Даже флаги этих соцстран не привлекали, орудие труда у русских, символы геометрической педантичности у ГДР. Но глаза Нила загорались, когда он говорил о социализме. Социализм, это было не СССР, не армия гимнасток и спортсменов, выигрывавших все золотые медали на олимпиадах, не КГБ-эшные шпионы в меховых шапках из голливудских фильмов, и не то, что Рональд Рейган называл «Империей Зла».     

Мне было проще делиться переживаниями с Нилом, задавать ему свои невежественные вопросы. Он слушал меня спокойно, смотрел с пониманием, без проблеска иронии и насмешки, которые я часто видел в глазах Пана Тадеуша. Пану Тадеушу я не мог бы рассказать о том, что я почувствовал, когда увидел имя Анжелы в газете. Первый раз я увидел имя лично мне знакомого человека в газете. Ее привлекли к ответственности перед судом за какое-то мелкое мошенничество. Дело было несерьезное, и ее приговорили на какое-то время к общественно-полезному труду. Я представил себе, как она сидит там, со своей дерзкой, независимой манерой, отказываясь называть судьей «Ваша Честь». Но мне казалось, что если бы ее не уволили из супермаркета, она бы не была вовлечена в эту историю с мошенничеством, и не оказалась бы на скамье подсудимых.

Это было примерно то, что Нил пытался мне объяснять. Он говорил теми вышедшими из моды словами, которые не нравились Пану Тадеушу. 

– Ты знаешь, твоя Анжела, она не одна. Таких как она очень много. Дело не в ней, а в системе, которая гоняется только за прибылью, и остается абсолютно равнодушной к судьбе людей. Поэтому мы должны бороться.

Был обеденный перерыв в школе, и мы стояли на улице перед магазином, который держали индусы, ели острые индийские пирожки «сомоса». Я был без денег и Нил меня угощал.

– Тебе жалко Анжелу, но разве твоя жалость ей поможет? Ради нее надо идти на борьбу, ты понимаешь? За всех этих жертв негуманной системы надо бороться!»

– Но как бороться? Раздавать листовки о расистах в Южной Африке? Это ей поможет, что ли?

– Тебе надо больше читать, –  вздохнул Нил. – Надо читать Маркса, и ты поймешь, что история, это диалектика, есть неумолимое движение вперед. Дело не только в том, чтобы помочь твоей конкретной девушке, а чтобы готовить переход к следующему этапу развития.

Из его сомосы выпал зеленый горох, а он все жевал и рассуждал о переходах по этапам развития человеческого общества. Трудно было принять все это всерьез.

Но я послушался, явился в центральную городскую библиотеку, и спросил у библиотекарши, где мне найти Маркса. Она отправила меня в отдел политики и экономики. Там был целый ряд книг, и его труды, и книги о нем. Я посмотрел на даты штампов на бумажке, наклеенной на внутренней стороне обложки. Эти скучные на вид тома, видимо, не пользовались большим спросом. Я поставил их обратно на полку, и взял одну тонкую книгу, которая называлась «Маркс для начинающих».

Я спустился в подвал, в зал, где хранились ноты и книги о музыке. Там было тихо и малолюдно, ничто не отвлекало. Лампы там испускали мягкий оранжеватый свет. Я нашел свободное место и принялся за чтение. Книга была с картинками, представляла собой этакий комикс о коммунизме, с юмором разъяснявший внутренние противоречия капитализма, диктатуру пролетариата, и будущий переход к настоящему коммунизму.     

– Привет, Эван, что ты читаешь?

Тихий голос девушки нарушил мою сосредоточенность. Я поднял голову. Аманда стояла перед мной, со стопкой нот под мышкой. Она наклонилась, чтобы прочитать название книги, и улыбка осветила ее лицо. 

– Дай мне посмотреть.

Она выхватила книгу у меня из рук, пролистала ее, весело кивая головой. Ноты выскользнули у нее из под мышки, и рассыпались по полу.

– Ты действительно интересуешься Марксом? – спросила она, бросая на меня скептический взгляд. Я пожал плечами, и забрал книгу у нее из рук.

Вокруг царило молчание. Глаза у Аманды были серые, цвета зимнего неба, цвета железного занавеса. Да, этот железный занавес, я себе всегда представлял его не метафорой, а самим настоящим занавесом, сотканным из тысячи листов серого метала. И за ним жили серые люди, в серых местах, в сокрытой от моих глаз Польше, например, где было военное положение и генерал Ярузельский в темных очках. Нил оказался прав, все это ничего общего не имело с моим Марксом из картинок, который сбежал из Германии со своей женой, имел целую кучу детей, и познакомился с Фридрихом Энгельсом, чьи деньги и позволяли им размышлять о судьбе рабочих и писать манифесты.

В то время, люди трудились как рабы в саже и грязи, и еще не слышали о восьмичасовом рабочем дне, выходных, или запрете на труд детей. Неудивительно, что Маркс с Энгельсом хотели их защитить. А в Новой Зеландии заводов было мало, и непонятно было, где взять этот пролетариат, который был, судя по моей книге, основным ингредиентом социалистического рецепта.           

Аманда повторила свой вопрос, спросила, что я думаю о Марксе. Я не ответил, начал собирать ее ноты с пола.

– Это был Римский-Корсаков, да, то, что ты играла для зачета в школе? – спросил я.

– Тебя же не было, – нахмурилась она. – Тебя выгнали.

– Да, но я стоял у двери и слушал. 

Она улыбнулась и ее выражение смягчилось. Стало легко. Мы заговорили о школе, о музыке, о том, почему преподаватели математики всегда самые нудные, и к тому же, почему-то любят носить короткие штаны и носки до колен. Мы вышли из библиотеки. Начинало вечереть, свет тускнел, и березки перед библиотекой качались туда-сюда от порывов ветра. Мы прошли по пешеходному мосту, ведущему к порту, и сели на лавочку возле непонятной скульптурной композиции, которая, согласно маленькой табличке на ней, должна была изображать альбатроса.

Аманда сказала, что она часто приходит сюда, к альбатросу. Решетка отделяла нас от причалов, кораблей, складов, серых волн порта. Корабли-то и манили ее сюда, они приплывали и уплывали, маленькие вестники большого мира.

– Эти холмы со всех сторон, из-за них ничего не видно. – Она сделала круг рукой, указывая на покрытые утесником вершины, образующие кольцо вокруг города. Но корабли, они вырывались из окружения, переплывали моря, океаны, входили в далекие порты. Аманда приходила сюда мечтать, представляла себя на борту этих кораблей, представляла, как маяк у входа в порт удаляется и становится крошечной точкой на краю огромного океана.

– Я не хотела переезжать сюда, – вдруг гневно воскликнула она. – Это моя мама стала тосковать по дому, заставила меня приехать вместе с ней. 

Ее мать, как оказалось, родилась в Веллингтоне, уехала в Англию, вышла замуж и осталась жить в Эдинбурге. Проблемы начались после того, как они с мужем расстались, и ей захотелось возвратиться в родную страну.

– Я хотела с папой жить, – продолжала Аманда свой рассказ, – но мама была против. Она обещала, что здесь все будет замечательно, ну, и папа…Он на самом деле не очень хотел, чтобы я осталась с ним. Наверно он хотел быть свободным, и думал, что мне лучше будет с мамой.   

Я время от времени кивал, больше слушая ее смешной шотландский акцент, чем ее слова. Было не совсем понятно, мне она все это рассказывает, или морю, облакам, и кораблям. Она смотрела не на меня, а в сторону Ориентл Бей, где легкий туман спускался по склонам, и покрывал тонким одеялом крыши домов.  

Аманду я тоже видел как будто сквозь туман. Судя по выражению ее глаз, даже когда мы смотрели на одно и то же, мы видели разные картины. Она воспринимала эти улицы, здания, дома на крутых склонах, как что-то инородное, вирус, который вторгся в нее и атаковал ее сущность. А эти тысячи фрагментов моего города, они были частью моей сущности, слоями накопившимися у меня внутри, переплетшимися с моей плотью.  

Но то, что мы живем в окружении сопок и не можем смотреть вдаль, было правдой. Она видела дальше меня. Она носила в себе память о других местах там за горизонтом, а эти сопки и море были моими границами, и было очень трудно представлять себе другие страны, другие города, где жизнь людей проходила иначе, чем в знакомом мне мире. Аманда как будто попала к нам из какой-то дыры в пространстве, и ее тоска по родным местам была для меня не более, чем тоской по нескольким маленьким черным буквам на карте.  

– Мой папа, он социалист, – заявила она, и улыбка озарила ее лицо.

Так, вот оно что. Ее социализм не был реакцией на несправедливость мира, или просто проявлением бунтарского духа, а был всего лишь семейной традицией, результатом воспитания.

– Когда ты была маленькой, твой отец объяснял тебе диалектику истории, типа, версия для детей, как у других есть Библия с картинками, например, – спросил я. 

Она рассмеялась.

– Да, другие дети ходили в воскресную школу, и им там говорили, что они попадут в ад за свои грехи. А папа говорил, что это все опиум для народа.

«Опиум для народа» тоже был в «Марксе для начинающих». По словам Аманды ее отец понимал, что в социализме тоже не все идеально и не без проблем, но считал, что в нем больше справедливости.

В отличие от Нила, Аманда и ее отец любили Россию. Он побывал в СССР еще до ее рождения. В составе тур-группы посетил Москву, Ленинград и Киев, и то, что он там видел, вдохновило его. Он считал СССР чем-то вроде родины мирового пролетариата, страной, где рабочий человек был на первом месте.

– В молодости, он даже думал о том, чтобы поехать туда жить, – сказала Аманда. – Но потом, он познакомился с мамой, и оставил эти планы. Я не очень понимаю, почему он женился на ней. Она никогда особенно не интересовалась политикой.

Стало холодно, и Аманда подняла воротник куртки. Небо потемнело, и у меня онемели на ветру уши.   

– Конечно, если бы они не поженились, я бы не родилась, – размышляла она вслух.– Но жалко, что она не разделяла его взгляды, они могли бы поехать вместе в Россию, и я бы родилась там.

– Что, тебе хотелось бы родиться в России? – с удивлением посмотрел я на нее.    

– Да, родись я в России, я могла бы чего-то достигнуть в жизни, – сказала она с сожалением. – Я ходила бы там в специальную музыкальную школу, где преподают самые лучшие преподаватели, и все бесплатно.

– У тебя и в Эдинбурге, судя по всему, были неплохие преподаватели, – возразил я.

– Да, в Эдинбурге есть хорошие преподаватели, – согласилась она. – И в Эдинбурге нет, как здесь, ощущения, что ты живешь на краю света.

Она хотела моего сочувствия и понимания. Но краем света был Блафф. За Блаффом был только Остров Стюарта и несколько крошек земли в южном океане. А Блафф был последним настоящим городком на пути к Антарктиде.

– Тебя это не угнетает? – спросила она. – Ты не чувствуешь, как мы далеко от всего?

– Да нет, никогда особенно не думал об этом, – признался я ей.

Мне всегда было жалко таких людей, как те социалисты, Питер и Шерил, жившие в Лоуер Хатт, и каждый день ездившие в Веллингтон на электричке. Это они были далеко от всего. «Далеко» было понятие относительное. Теле– и кино экраны пестрились далекими и экзотическими пейзажами, и на самолете можно было облететь весь мир за сутки. В физическом смысле, наша отдаленность от мира уже не имела прежнего значения, но Аманда, конечно, скорее намекала на то, что она продолжает существовать в наших головах. Да, мой мир был маленьким. Все что мне было нужно, я находил здесь, на улицах Веллингтона. Я в самом деле никогда не мечтал о том, чтобы путешествовать и увидеть далекие страны. Для этого нужны были деньги, и паспорт, а у меня ни того, ни другого не было. Я даже никогда в жизни не видел паспорт, в моей семье, ни у кого не было паспорта. Мы никуда не ездили.