Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

 

8

В доме Пана Тадеуша пахло капустой. Он не ждал моего прихода, был простужен, сильно кашлял, смотрел на меня вопрошающе и неприветливо.

- Я утром говорил с твоей мамой, сказал, что мне ничего не нужно. К тому же заезжала Барбара, привезла продукты и приготовила суп.

- Да, супом пахнет, - сказал  я.   

Пахло не только супом, но и спиртным. Запах шел от Пана Тадеуша, и по глазам его тоже было видно, что он выпил. Он не был пьян, но, казалось, будто я совсем некстати побеспокоил его, заставил открыть дверь и притворяться, что все в порядке. 

Он болел и в прошлый раз, когда я заходил к нему по приказу мамы, чтобы передать письмо от Дэна. Мы нашли письмо в пакете с подарком, который Дэн послал моей сестре на день рождения. Мама смеялась, сказала, что люди странные существа, вот Дэн, например, и щедр и скуп, купил сестре подарок, но сэкономил на марке для письма отцу.    

Я тогда передал Пану Тадеушу письмо, и сказал, что был у Барбары.

Хорошо, - не глядя на меня, он с трудом открывал конверт.

- Ты многому у нее научишься, - добавил он, вынув наконец из конверта маленький лист бумаги, исписанный аккуратным почерком Дэна. 

Мне хотелось расспросить его о Еве. У меня уже не вызывала такой брезгливости мысль о том, что старики тоже думают о женщинах, не просто о сексе, может быть, но и о чем-то большем. Было что-то интригующее в этой истории, и мне пришла в голову мысль, что Барбара это и есть Ева, только почему-то живущая под другим именем. Они с Паном Тадеушом думали, что потеряли друг друга, пронесли память о прошлой любви через годы и расстояния, и случайно нашли друг друга десятилетия спустя, словно Бог пожалел их, и пустил их на старости лет обратно в рай.  

Но Пана Тадеуша больше интересовало письмо. Он отвернулся и стал читать, а я молчал. Вдруг Пан Тадеуш весь как будто осел, с трудом сглотнул, и у него начали трястись руки. На миг, я увидел жесткий блеск гнева в его глазах, странный блеск в котором слились горечь и ярость. Но он быстро овладел собой, и спрятал письмо в карман.

- Кстати, тебе случайно не нужны деньги? -  сделал он попытку улыбнуться.

- Ну, если честно… - я растерялся. Не мог понять, как это он так видит меня насквозь. Поднимаясь по его ступенькам, я действительно размышлял, как уговорить его дать мне денег, чтобы поехать в Пиктон вместе с Нилом, Амандой и Джошем.

- Твоя мама думала, что ты, наверно, будешь просить у меня — сказал он, не то со смехом, не то с осуждением. - Хм, она сказала, чтобы я тебе ничего не давал, и что тебе надо подать заявление на работу в супермаркете в Ньютауне. 

На минуту он исчез, вернулся с купюрами, и положил их в мою руку, будто какую-то неприятную вещь, от которой он хотел поскорее избавиться. Потом он заболел, начал нас избегать, перестал выходить из дома, и пускал к себе только Барбару.

Теперь, он смотрел на меня с порога и вздыхал.

- Ну, что тебе нужно? - спросил он сухо.

- Вы сами позвали меня прийти поговорить о жизни, - сказал я с упреком. - Конечно, если вы больны, или не хотите со мной говорить…

- Нет, нет, что ты, - лицо его немного просветлело. - Входи, пойдем на кухню. Выпьем чаю, посидим.

Он поставил чайник и, как в старые времена, достал из шкафа печенье. Удивительно, что он все еще его держал, а может, он и сам был не прочь иногда побаловаться сладостями. Окно выходило прямо на глинистый склон холма, и в кухне было темно. Черные пятна плесени виднелись в уголках потолка. Я почувствовал тесноту и сырость. Хотелось включить свет. Ноги Пана Тадеуша почти касались моих ног под маленьким столом. Мне стало тяжело, его взгляд давил меня. Я жаждал глотка свежего воздуха, а дышать было нечем, сырой воздух душил смесью одиночества и неуверенности.

Пан Тадеуш расспрашивал про поездку в Пиктон, признался, что сам никогда там не был. Странно, что он объездил весь свет, но так никогда и не удосужился доплыть на пароме до Пиктона на другой стороне пролива Кука. Маленький городок, ничего особенного, несколько улиц, сопки вокруг, тихий порт, слабые лучи солнца, сонное и скучное место, и мы там провели всего несколько часов. Воздух там был теплее, чем в Веллингтоне, ветра не было, но солнце скоро исчезло, и пошел дождь.  

Лучшим моментом путешествия был паром. Я плыл на нем впервые. Вблизи он оказался большим, и я с интересом пронаблюдал за тем, как он глотает длинную вереницу машин. Столько раз я с берега видел эти паромы, маленькие игрушки в море, они качались на волнах, а и порой полностью исчезали из виду, скрытые огромными валами. 

Мы стояли на палубе и смотрели назад, на стеклянные фасады офисных зданий, на которых гонялись друг за другом тень и солнце. Чайки кричали, кружились над нами и подлетали совсем близко. Воздух пах солью и топливом. Новый вид открылся передо мной, новый Веллингтон, я растворился в нем, и не заметил, как подошла Аманда с бумажным стаканчиком кофе в руках, и выражением на лице таким же изменчивым как небо над нами.

- Представь себе, что бы ты чувствовал, если бы знал, что ты этого больше не увидишь, что это прощание навсегда - тихо улыбнулась она.

Я пытался представлять себе такое, но мы собирались всего на всего переплыть пролив, и поехать в Пиктон, и должны были вернуться в тот же вечер. Люди не отправлялись в далекие путешествия по морю. Они летели в Окленд, там пересаживались в большие самолеты, и быстро исчезали в небе. Не было времени попрощаться как надо. Невозможно было запечатлеть в памяти фасады отдельных зданий, и то, как они сверкали на солнце, в секунды взлета самолета. Невозможно было смотреть, как знакомые места постепенно удаляются, становятся все меньше, расплывчатее, потому что в самолете все мигом остается позади, и вскоре покрывается облаками. 

Когда-то, мои предки стояли на палубе корабля, и прощались с родными краями. Неделями, месяцами, они странствовали по морям, теряли ориентиры в странной, тревожной монотонности бесконечного океана. Они были простые люди, раньше, наверно, никуда не ездили, потом сели на скрипучие парусники и отправились в неизвестное. Они, наверно, с трудом представляли, что их ждет в конце пути.

И тут наш паром пришел в движение, вода забурлила, покрылась белой пеной, и верфь начала удаляться. Только тогда я смог вдруг представить себе прощание. Мой город уходил от меня. Стена моря вырастала между мной, и теми улицами, которые я так хорошо знал. Расстояние стало казаться чем-то твердым и непреодолимым, и мне вдруг пришло в голову, что я действительно больше не увижу эти места, мы поедем далеко-далеко, и оставим позади границы знакомого мира. Да, наверно, было больно попрощаться по-настоящему. Я украдкой посмотрел на Аманду. Она стояла неподвижно и тоже смотрела на удаляющийся город. Видимо, прощание оставило такой же след в ее памяти, какой мощная струя от парома оставляла на воде порта. Я видел этот бурлящий след в ее глазах, и думал, что может быть, прощаться всегда трудно. Невозможно приготовиться, спокойно махнуть рукой, и дать всему этому осязаемому и важному превратиться в воспоминание.   

Пан Тадеуш сидел с полузакрытыми глазами, подперев подбородок рукой. Может быть, он видел какие-то свои корабли, свои города, которые, то удалялись, то приближались. Свист чайника заставил его очнуться. Пока он готовил чай, то размышлял вслух о традициях чаепития. Когда-то он больше пил чай с лимоном, а теперь, полюбил чай с молоком, как заведено здесь.     

Я разглядывал плесень на стене.

- Ты еще о чем-то хотел поговорить? - спросил он, заметив, что мне стало скучно.

- Да, о коммунизме, - ответил я.

Он удивленно поднял брови.

- О коммунизме?- повторил он за мной. - Хм, я так и знал, что от этой твоей книги Троцкого не будет ничего хорошего.

Он тяжело вздохнул.

- О каком коммунизме может идти речь здесь, в Веллингтоне? Почему ты ко мне пришел? Почему ты думаешь, что у меня есть, что сказать по этому вопросу? Ты бы лучше к своему отцу обращался, он расскажет тебе о коммунизме, ты же знаешь, как он любит обсуждать политику. 

- Да, но это только слова, все из книг, все понаслышке. Вы бежали от коммунизма. У вас должно быть свое собственное мнение.

- Нет, Эван, - слегка покачал он головой. - Я бежал не от коммунизма. Я бежал из руин Европы, от смерти и потерей войны, от постоянной боли внутри и вокруг. Но почему ты хочешь знать о коммунизме?

- Хм… Ну…

Нелегко было выразить словами все то, что накопилось у меня внутри. Я принялся изучать пятна жира на духовке. У меня не было конкретных вопросов. Мне просто хотелось поговорить о коммунизме. Мне хотелось держать это странное слово в своих неопытных руках, ощущать его тяжесть, рассмотреть его поближе, увидеть, как падает на него свет, заглянуть в трещины на его холодной, скользкой поверхности. Я пришел к Пану Тадеушу, потому что в темных уголках  своего дома он держал не только сладкое печенье моих детских воспоминаний, но и это. Какое-то внутреннее чутье подсказывало мне это. 

- Расскажи свои секреты — усмехнулся он. - Что вы там творите со школьными товарищами, а? Революцию готовите, небось. 

- Мы продавали пирожные, и полученные деньги отправили в Никарагуа.

 Я пытался говорить с достоинством, но смутился и поспешно отвел взгляд.

Мисс Дрейк предложила эту идею, и мы дружно согласились. Я никаких пирожных не пек. Аманда испекла целый торт, и украсила его серпом и молотом из сахарной пудры. Одна девушка с художественными способностями, Серена, вырезала из имбирной коврижки кучу маленьких фигур, и с помощью глазури превратила их во вполне узнаваемых Лениных и Троцких. Нил немножко сомневался, можно ли продавать и есть великих лидеров революции, но, в конце концов, решил, что было бы еще большим кощунством их просто выбросить.

Мы разложили все на столе и стали ждать покупателей. Каждому покупателю мы давали листовку о ситуации в Никарагуа. Наш товар был дешевым, и скоро выстроилась очередь. Моя сестра тоже купила кусок торта с серпом и молотом, и одного Ленина, но листовку она сразу бросила в урну, сказав мне, что ей плевать на ситуацию в Никарагуа, а просто захотелось кушать. Мало кто брал с собой листовку, почти все следовали примеру моей сестры. Мы продали все сладости. Нил взял деньги, собрал оставшиеся листовки, и отдал их мне, попросил меня взять их домой, мол, потом пригодятся. Я забросил их под кровать, вместе с листовками о преступлениях режима апартеида.

Пан Тадеуш презрительно хмыкал.

- Продавать пирожные в пользу Никарагуа, что же, не самое плохое дело, но вряд ли это приведет вас к новозеландской революции.

«Новозеландская революция» - Нил употребил точно те же слова в Пиктоне, когда он вдруг заявил нам, что проводить день без пользы непозволительно, и предложил обсудить наши планы на будущее. Мы в тот момент ели жареную рыбу с картошкой неподалеку от порта, и говорить на серьезные темы не было настроения.

- Будем экспроприировать магазины рыбы с картошкой? - спросил Джош, кидая толстые куски золотистой картошки жадным и наглым чайкам.

- Давайте не будем трогать те, которые держат итальянцы, - сказал я. И принялся рассказывать ему о том, как наши местные итальянцы раньше наказывали меня за дерзость, заталкивая в помещение, где горами лежали куски рыбы в кляре и холодной картошки.

- Тебя в кляре тоже сделаем, и в масле поджарим, если будешь себя нагло вести, - предупреждали они.

После того, как стал работать в супермаркете, я чаще ходил к китайцам, они были ближе. Но иногда по пятницам мама отправляла меня за картошкой к итальянцам. Они меня все еще помнили, подмигивали. На стенах их магазина висели картины далеких приморских деревень в Италии, а в углу стоял смешной автомат, бросаешь монетку в щелочку, и он выдает ценные советы на будущее, вроде «берегитесь двухметровых гусениц».

Наша праздная болтовня раздражала Нила. Он нетерпеливо сказал, что есть дела поважнее: надо обсудить новозеландскую революцию. Питер, глава организации, сказал ему, что почву для революции можно подготовить за два года. Два года, значит, будет 1988. Я как раз к этому моменту закончу школу, и стану пропагандистом или кем-нибудь еще.

Нил сказал, что наша революция осуществится по принципам и идеям Троцкого. Джош одобрил этот вариант. Он предпочитал Троцкого другим революционерам в наших учебниках по истории. У Троцкого были классные очки, смешная прическа, да, и ледоруб в голову, это запоминающаяся смерть. Джош не интересовался теоретической стороной вопроса. Его привлекали разрушительная сила и нигилизм революции. Он увлекался музыкой стиля хард рок, сам играл в группе, и хотел создать саундтрек к революции, мощный и на полную громкость.  

Пан Тадеуш уже не смеялся. Он закрылся где-то в своих собственных мыслях, и мои рассказы его не интересовали. Мои события и открытия были слишком тривиальны. Какое ему могло быть дело до того, что Нил говорил глупости о невозможной революции, или что, в школе в тот день, мисс Дрейк собрала нас в обеденный перерыв, и мы выясняли классовое происхождение каждого из нас. Меня они назвали мелким буржуем, и я принял свой ярлык со смехом, но остался какой-то неприятный осадок, и именно из-за этого осадка, я и пришел к Пану Тадеушу. 

Мелкая буржуазия, репродукции английских пасторальных пейзажей на стенах, подделанные под золото рамки зеркал, тяжелые занавески, жаркое с зеленым горохом, и пудинг с четвертью пинты сливок по воскресеньям, все это были признаки моего мелкобуржуазного мира. Мама заставляла нас одеваться во все самое нарядное, когда брала нас с собой в центр города, а в Ньютаун можно было ехать просто так, в неряшливом виде. Она настаивала, чтобы мы читали Диккенса, потому что культурные люди читают Диккенса, и купила несколько томов в магазине секонд хэнд около Польского Дома, но мы ни разу не открыли эти нудные на вид книги. Наверное, много буржуазного было и в частных уроках музыки, и пианино. Мои мелкобуржуазные родители неохотно дали мне деньги на тот единственный урок у Барбары, а потом сказали, что если хочу еще ходить к ней, придется мне самому зарабатывать деньги, чтобы ей платить.    

Конечно, я понимал, что это лишь игра. Я сидел среди них, социалистов, и сомнения мелкобуржуазного индивидуалиста терзали меня. Игра, просто игра, ведь, если и была на свете страна, где социальные классы были мало заметны и не имели большого значения, так это Новая Зеландия. Мы попусту тратили время, делали вид, что мы в Европе со ее классами и несправедливостями, а за окном был только наш незначительный маленький Веллингтон. 

Нил призывал нас к действию, но я знал, что дальше разговоров дело не пойдет. Не будет никакой новозеландской революции, а я ее и не хотел в любом случае. Но когда Нил сообщил нам о предстоящем марше против апартеида, и спросил, будем ли мы участвовать, я кивнул вместе с остальными. Я лично не хотел никакой революции, но я хотел, чтобы чернокожие в Южной Африке получили свободу и равенство, и чтобы у детей в Никарагуа было чем писать в школе.

Пан Тадеуш изучал взглядом почерневший чайник.

- Что за фарс, история, - пробормотал он. - Какой год у нас на дворе, 1986, а до сих пор есть идиоты, которые и так практически живут в раю, но все еще мечтают об утопии.

- Выходит, я идиот? - спросил я обиженным тоном.

- Нет, нет, - его выражение смягчилось. - Я подозреваю, что у тебя утопия более скромного масштаба. Ты хотел бы зажечь костер, дать людям возможность согреться. Но ты боишься силы огня.

Он поднял глаза к потолку и его выражение стало серьезным.

- И это правильно. Держать костер под контролем никогда не получается. Не зря же говорят, что играть с огнем опасно.

Он улыбнулся, откинулся назад, и стал размышлять. Его слова напоминали мне изящные изгибы и детали медных безделушек, вазочек, колокольчиков и так далее, которые собирала мама. Она украшала ими наш дом, и время от времени продавала их, когда денег на продукты становилось мало.

Любовь, поэзия, и война, Пан Тадеуш назвал их тремя нитями, бесконечно сложными и запутанными, проходящими через весь наш мир, всю нашу жизнь. В молодости, острота и новизна всего этого пьянят нас. Мы вдохновляемся поэзией бунтарства, и жаждем возможности объявить войну серой картине будущего, каким его рисуют взрослые с потускневшим и увядшим воображением. Но не было в молодых равновесия. У них была страсть, но только потом приходила любовь. Поэзия и музыка обладали у них силой, дерзостью, но только потом появлялась гармония, только после того, как уже иссякло желание воевать, и в сердце вселилась надежда на мир.    

- Конечно, лучше быть идиотом пока ты еще молод - подытожил Пан Тадеуш свои размышления. - Жизнь чаще прощает глупости молодых. 

Этакий профессор, все умные слова говорит, надо бы ему носить очки, как Дэну, и смотреться мудрым стариком. У него были очки, но он отказывался их носить. Мне было странно, что даже у морщинистого дедули с артритом было какое-то свое кокетство.

- Я когда-то тоже был таким, - сказал он. - Мальчиком из мелкобуржуазной семьи, которого соблазнял огонь. Да, в твоем возрасте, будь я на твоем месте, я бы тоже ходил на марши, и собирал бы деньги, чтобы купить детям в Никарагуа карандаши. Ты нашел спички, чтобы зажечь огонь, но не забудь, что огонь легко выходит из-под контроля.  

- Хорошо, - кивнул я, - я не забуду.

- Ты хочешь поговорить о коммунизме? - испытующе посмотрел он на меня. - Раз так, то пошли со мной.

Мы встали и прошли в залу. Там тоже висели картины, портреты Евы в том числе. На столе стояли бутылка и пустой стакан, подтвердившие мое подозрение, что Пан Тадеуш пил в одиночестве. Он молча взял со шкафа еще один стакан, открыл бутылку, и налил в стаканы прозрачную жидкость. Он не спрашивал, хочу ли я выпить, просто положил стакан в мои руки, и сказал, что эту вещь стоит попробовать. Я раньше водку не пил. Она была крепкая, огненная, и я сначала закашлялся, и сделал гримасу. Пан Тадеуш хитро улыбнулся.

 - Это польская водка, - сказал он. Он быстро налил себе еще, выпил залпом, и спрятал бутылку в шкаф. - Без водки коммунизм не обсудишь. И кто пробудил в тебе этот интерес, а? Девушка, небось.

Щеки уже горели от водки, и я только больше покраснел от слов Пана Тадеуша.

- Нет, -  начал было оправдываться я, но остановился, увидев насмешку во взгляде Пана Тадеуша. 

Ева смотрела на меня со стены. Пан Тадеуш сделал из нее красавицу. Наверное,  она и вправду была красавицей, но если бы она собрала свои длинные волосы в строгий пучок, как Аманда, и надела мешковатый свитер и джинсы, вместо элегантного платья, в котором ее изобразил Пан Тадеуш, она бы выглядела обычной. Глядя на Еву, легко было представлять себе Аманду такой же портретной красавицей, в платье, холодной и недосягаемой.

- Правильно, забудь про Ленина, лучше на нее смотри, - проследил за моим взглядом Пан Тадеуш . - Красивая, да? Ее звали Евой, и она была коммунисткой. Она на самом деле выглядела не совсем так, как на моих картинах. Она говорила, что нет смысла тратить времени на красоту. Но я всегда видел в ней красавицу, и я хотел ее помнить именно такой. Она боролась за идеи Маркса и Ленина, а мои интересы были более обыденными, но я следовал за ней, потому что, только так я мог быть рядом с ней.

Тепло от водки разлилось по всему телу, все горело и искрилось внутри, я чувствовал приятный жар, и слушал Пана Тадеуша с каким-то новым упоением. Может быть, моя мелкобуржуазная сущность нашла утешение в мыслях о традициях и преемственности, и я с энтузиазмом воспринял слова Пана Тадеуша, радуясь тому, что на другом конце света, в уже ушедшей эпохе, жил такой же парень как я, парень который мыслил, как я, и который любил такую девушку, как Ева.

- Она была из состоятельной семьи, - продолжал Пан Тадеуш. - Она могла бы носить дорогие вещи, красиво одеваться, но она говорила, что ей было бы стыдно носить шикарную одежду, когда другие носили тряпки. Это было поколение такое, принципиальное. Мы серьезно относились к принципам и идеалам. Ха, в газетах пишут о том, как нынешняя молодежь нюхает всякий клей и другие гадости, портит себе мозги. А мы нюхали идеи, и мне кажется, эффект от них был еще сильнее. 

- Что с ней стало? - спросил я. - Она погибла во время войны?

- Нет, она не погибла.

В тон Пана Тадеуша появились отрывистые жесткие нотки.

 - Я уже говорил тебе, что революция сделала Троцкого богом, а потом свергла его с пьедестала и убила. Говорят же, что революция пожирает своих детей. Ева была одной из них.

Он замолчал. Я медленно переводил взгляд с одного предмета на другой. Ему, видимо, больше не хотелось рассказывать. Он был на той стороне стены, в Польше, в своей молодости. Кроме портретов Евы, и книг на польском языке, здесь не было сентиментальных обломков прошлого, фрагментов Европы, собранных из руин и пепла, и взятых с собою в далекий путь через моря и годы. Это был обычный веллингтонский дом, сырой, со сквозняками. Обогреватель, сделанный в виде камина с весело горящими бревнами, еле грел. На одной фотографии, на книжной полке, был более молодой Пан Тадеуш с маленькой группой мужчин и женщин, скорее всего коллег по бывшей работе. Они стояли на вершине холма, одетые в теплую спортивную одежду, и жмурились от яркого солнца. Такая новозеландская фотография, новозеландские люди, новозеландский пейзаж, и Пан Тадеуш уже давно жил здесь. 

Он буркнул вдруг, что у него есть дела, и мне пора идти. Я снова вспомнил день, когда он рассказал мне про войну. Как если бы он приподнял меня над стеной, и дал заглянуть на другую сторону. Ему было больно так, как будто его старая спина послужила мне лестницей, а он еле держался на ногах, и слабел с каждой минутой, и поэтому выгнал меня, защищаясь от моего жестокого любопытства.

Он закрыл за мной дверь, и я снова оказался на ступеньках его крыльца. Дом был одним из последних на склоне холма. Внизу во все стороны видны были крыши и улицы, знакомый пейзаж, сопровождавший всю мою жизнь, но было такое чувство, что я смотрю на него впервые. В моем районе все улицы носили имена великих рек мира. Волга, Темза, Дунай, Сена, другие ребята знакомились с этими названиями на уроках географии, а для меня это были места, где жили друзья, где я бегал, лазил, разносил газеты, ходил в школу. Мои карты сильно отличались от карт в атласах. Европу я видел через витрины кафе и булочную «Аида» на улице Кубы. Польша была не больше, чем этот старик в соседнем доме, живущий своей, казалось бы, совершенно неприметной стариковской жизнью. 

Я ощущал странную легкость, может быть, от водки, и мне казалось, что я вернулся издалека. Однако, спускаясь по ступенькам, я протрезвел, и подумал, что я все-таки впечатлительный человек, так легко увлекающийся рассказами старого поляка, просто потому, что он из другой страны, и его слова приукрашены печалью и экзотикой. Но если присмотреться, это было то же, что и снисходительный взгляд Барбары, или высокомерное выражение Аманды. Вопреки своей воле я верил тому, что подразумевали их слова и взгляды, а именно, что только за границей люди живут полноценной, глубокой и значимой жизнью.

В Новой Зеландии мы только делаем вид, что живем. Мелкобуржуазные дети, вроде меня, растут в эрзац Европе, где моя мама заставляет меня изучать французский язык, хотя между нами и Францией больше 20000 километров. Мама брала в районной библиотеке британский журнал «Дом и сад», и черпала из него эрзац европейские идеи для нашего интерьера.       

Возможно, это было естественно, и даже неизбежно. Остатки Британской империи, последние отзвуки колоний. Наши солдаты воевали за ту далекую Англию, умирали за нее, и их потомки до сих пор тосковали по какой-то «старой родине», как моя мама, со своей трепетной любовью к английским усадьбам и замкам. Те, кому везло, повторяли путь предков в обратную сторону, ехали в Лондон, скучали по Новой Зеландии, и понимали, что смотреть на старую Англию в книгах и фильмах и жить там на самом деле - разные вещи. Тогда, они возвращались домой, наши несостоявшиеся европейцы, хвалили нашу зеленую, экологически чистую землю, поселялись где-нибудь в тьму-таракани, правильно произносили все маорийские слова, и рисовали мрачные картины заграничной жизни.  

Я немного испытал вкус этого возвращения в тот вечер, когда мы вернулись из Пиктона. Стоя на палубе маленького грузового парома, мы прижимались друг к другу, чтобы согреться. Ветер хлестал по нам антарктическим холодом. Точки огней появились в темноте, окна домов на склонах моего района. Яркий луч маяка на Пенкарроу освещал вход в порт. В окружении холмов ветер ослабел, волны уменьшились, и город открылся перед нами в нежном сиянии своих стеклянных фасадов.

- Какой он красивый, приветливый, - тихо сказала Аманда, - какой-то теплый в этом свете.

Да, теплое, приветливое место, она была права. Первые европейцы восхищались этой естественной глубокой гаванью. Они нашли в ней чудесное укрытие от свирепого южного моря. Они купили землю у местных маори за одеяла и какие-то еще повседневные предметы, и построили новое поселение. Они заманивали сюда из Англии бедных горожан обещаниями о замечательной новой жизни. Этих новых поселенцев не приветствовали длинные ленты фонарей и оранжевые фасады офисных башен, но наверно, даже несколько темных домов и тихие удары волн о деревянный пирс были утешением после долгого путешествия.

- Все так тихо, нежно, знаешь, прямо зачаровывает, - шепнула Аманда.

8.

Мы стояли немножко в стороне от остальных, смотрели, как приближается причал. Я кивнул в знак согласия. Я не хотел, чтобы это кончалось. Меня зачаровывала не только нежная ночь вокруг, но и что-то в самой Аманде. Она так доверчиво шептала мне, задумчиво, чуть печально, и я вдруг особенно отчетливо увидел красивую линию ее профиля, стройность ее тела, выпуклость ее груди.

- Эта нежность - иллюзия, - вздохнула она. - Отдашься ей, и она тебя свяжет навсегда. Ты никогда ничего не увидишь, никогда не узнаешь, что там, за горизонтом, есть столько чудес.

Она отвернулась, и пошла к остальным, не дождавшись моего ответа. Впрочем, у меня его и не было. Просто она так резко изменила свой тон, будто она хотела произнести целую тираду негодующих и горьких слов. Она, очевидно, меня даже не видела. У нее были глаза Евы, не замечавшие того, что рядом, но ищущие чего-то вдали.

Я усмехнулся. Ерунда, чушь какая-то, эта убежденность в том, что за границей люди жили по-другому. Ведь, и в Англии мужики также пили пиво и смотрели регби. Старые хрычи в Польше ностальгически вспоминали любовные похождения своей молодости. Жители Эдинбурга варились в такой же рутинной монотонности жизни. И Пан Тадеуш лишь пытался мне объяснить, что, придет время, когда я смирюсь с этим, и заурядность моей жизни перестанет меня раздражать. Это его немножко необычная, экзотическая манера, его польская водка и умный тон ввели меня в заблуждение, и я искал глубокого смысла там, где его не было. 

 

Седьмая глава романа (с ссылками на предыдущие части публикации): http://www.topos.ru/article/bibliotechka-egoista/poezd-trotskogo-7