Комментарий | 0

Интертекстуальный локус города в стихотворении О.Э.Мандельштама «Ленинград»

 

                                    

 

 

De profundis(лат.) −из глубин

 

Ленинград

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда, — так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.

Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург, я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.

Петербург, у меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных*1.

1930

 

Мотив возвращения лирического героя в родной город в стихотворении О.Э. Мандельштама « Ленинград» заявлен уже в первой строке. Можно ли в принципе куда-то вернуться, учитывая известные всем слова Гераклита о том, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды. Что значит возвращение в судьбе поэта. Куда стремится вернуться лирический герой стихотворения? Что за «фантомные боли» преследуют его и каковы корни этих страданий? Попробуем во всём этом разобраться.

Возвращение лирического героя О.Мандельштама  необычно. Проблема связана уже с тем пространством, в которое возвращается  герой. Стихотворение «Ленинград» написано в 1930. Мы знаем, что с 26 января 1924 года до 6сентября 1991года  Санкт-Петербург именовался Ленинградом. В тексте О.Э.Мандельштама два наименования города − «ленинградские речные фонари» и «Петербург». Куда же возвращается наш герой? «Я вернулся в мой город, знакомый до слёз, до прожилок, до детских припухлых желёз»− лирический герой связан с городом на уровне телесных ощущений. Это подчёркивается градацией – «до слёз, до прожилок, до детских припухлых желёз». Город постепенно всё глубже проникает в тело ребёнка. «Прожилки», просвечивающие сквозь кожу, и «детские припухлые железы» придают образу особую пронзительность. Уязвимость детства, возвращение в него, погружение в воспоминания-узнавание – все эти состояния переживает лирический герой. Он несёт «болезненные отметины» города детства в себе, становясь частью его. Как писал Н.П.Анциферов: «Прикосновение к Петербургу уводит в мир былого и возвращает утраченную жизнь»*2.

«Ты вернулся сюда,− так глотай же скорей Рыбий жир ленинградских речных фонарей»−во втором двустишии личное местоимение «я» заменяется поэтом на «ты». Это фиксирует  смену точки восприятия. Это взгляд со стороны, появление собеседника, того, с кем общаются, возможно, отстранённый взгляд на самого себя. Возвращение состоялось: «Ты вернулся сюда». Теперь необходимо ощутить энергии современного города: из детства «попасть» в  новую реальность. Из прошлого войти в настоящее. Тире указывает на причинно-следственные отношения: «Ты вернулся сюда,− так глотай же скорей Рыбий жир ленинградских речных фонарей». «Глотай же скорей» − так судорожно человек глотает, ловит ртом воздух, задыхаясь. Это призыв к тому, чтобы город, его воздух, как живая вода, вошли в лирического героя. Метафора вновь подключает в сознании читателя картинку из детства. Рыбий жир давали ленинградским детям, чтобы поднять иммунитет, укрепить их здоровье. Автор этих строк хранит схожие воспоминания. Круглосуточный детский сад, ребятню 3-6лет выстраивали в очередь, и каждый получал свою ложку рыбьего жира из большой бутылки в руках нянечки. Нелюбимый детьми рыбий жир становится живительной влагой, уберегающей петербургских детей от инфлюэнци (гриппа), а детей Советского Союза− от рахита и туберкулёза.

Образ отражённых в реке фонарей (« Рыбий жир ленинградских речных фонарей») – погружение в мир-перевёртыш. В нём нет естественного   природного света, остаётся только мёртвый, искусственный. Это аллюзия на известные строки А.Блока из цикла «Пляски смерти»:

Умрешь — начнешь опять сначала,
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь. *3

Мы попадаем в замкнутый отражённый мир, из которого нет выхода. Даже смерть не может разорвать это бесконечное кольцо перевоплощений. Мотив смерти возникнет и в тексте О.Мандельштама, но об этом речь впереди. Как скажет Н.П.Анциферов: «Образ смерти гуляет по городу, смерти – освободительницы» *2. У А.Блока освобождения не происходит и после смерти лирического героя, а что мы увидим у Мандельштама?

Вернувшись в родной город, герой погружается в мир детства, в прошлое. Но, возвратив утраченную жизнь, он «глотает рыбий жир ленинградских речных фонарей», впитывая в себя воздух нового для него города. «Глотай же скорей», возможно, имеет ещё одно значение − отражение невозможности дышать, отсутствие воздуха  в этом мире - перевёртыше. Повелительное наклонение и частица «же» подчёркивают смысловую связь глаголов: «глотай же» −«узнавай же». Дыша ленинградским воздухом нового города, города, в котором герой долго отсутствовал, он вынужден узнавать его заново. Открывать его новые грани: «Узнавай же скорее декабрьский денёк, Где к зловещему дёгтю подмешан желток». «Декабрьский денёк» напоминает всем жившим когда-нибудь в  Ленинграде-Петербурге о коротком зимнем дне. В нашем городе, известном летними белыми ночами, зимой день короток. Смеркается рано. Самый короткий световой день выпадает на 21 декабря. Потому, вероятно, и «денёк», а не день. «Декабрьский» этимологически связано с десяткой. Десятый месяц древнеримского календаря, начинавшегося в марте. Символика десятки связана с завершением путешествия и возвращением в исходную точку. Это вполне соответствует тому, что происходит в жизни героя.

Узнавая тёмный декабрьский денёк, мы открываем ещё одну его характеристику: «Где к зловещему дёгтю подмешан желток». Эпитет «зловещий деготь» не добавляет жизнерадостности к сумеречному «декабрьскому деньку». Деготь − темное смолистое вещество. Этимологически слово связано с праиндоевропейским корнем со значением «гореть, жечь». Почему «зловещий»? На Руси дёгтем иногда мазали ворота или двери. Для всех соседей это было указанием на греховность проживающей в доме женщины или девицы. К дёгтю прибегали и при наказании преступника. Виновного  измазывали дёгтем, сверху обсыпали перьями и выставляли на видном месте. Таким образом «зловещий дёготь» связан с позором и наказанием, черным цветом и с чем-то, что сгорело, сожжено. Возникает мотив обречённости и уничтожения. Но к «зловещему дёгтю подмешан желток». Желток – густое желтоватое вещество во внутренней части яйца, окруженное белком. В отличие от дёгтя, чего-то сожжённого, в желтке образуется зародыш птенца. Таким образом, желток − знак зарождающейся жизни, а у многих народов он трансформируется в Солнце. Мы оказываемся в отражённом чёрном мире. День в нём не отличить от ночи. Воздуха для полноценного дыхания не хватает. Естественного света нет. В этом мире светит своё Солнце (желток). «Декабрьский денёк» несёт в себе черты не только угасания, но и зарождения чего-то нового. Жизнь продолжается, но иная. «Детские припухлые  железы», рыбий жир, желток – лексика, связанная с темой детства, болезни. Желток, к которому подмешивали сахар, – всем известный лечебный десерт гоголь-моголь.  Но у Мандельштама желток подмешан к «зловещему дёгтю». Это новая субстанция – творение новой реальности, не сулящей ничего хорошего. Если одной ложки дёгтя хватало, чтобы испортить бочку мёда, то «декабрьский денёк» − деготь, к которому подмешали  желток. Деготь черный, зловещий и жёлтый желток. Возникает чёрно-жёлтая цветовая гамма. Безусловно, это напоминание о Петербурге Ф.М.Достоевского (вспомним «желтые обои», «грошовые картинки в желтых рамках» и «мебель желтого дерева» в комнате старухи-процентщицы Алёны Ивановны. «Желтоватые, обшмыганные и истасканные обои почернели по всем углам; должно быть, здесь бывало сыро и угарно зимой»*4). Желтый, болезненный, обманчивый цвет, вызывающий подавленность и неустойчивое состояние. В природе и городской среде чёрно-жёлтая гамма означает опасность, неблагоприятно воздействует на психику, усиливает общее недомогание, головную боль и раздражительность. В стихотворении Мандельштама в Ленинграде творится новая зловещая реальность.

 Всё это подготавливает  следующее двустишие: «Петербург, я ещё не хочу умирать». Петербург – город детства героя Мандельштама, город прошлого, иной культуры. Город, которого больше нет. На его месте творится новое пространство, запредельное и зловещее. Как Петербург остался в прошлом, так и герой, несущий на себе отметины этого ушедшего города, обречён. Момент несвоевременности смерти, но её предощущения подчёркивается употреблением наречия «ещё»: «Петербург, я ещё не хочу умирать: У тебя телефонов моих номера». Двоеточие поставлено поэтом, так как во второй части поясняется, почему герой ещё не хочет умирать. Город хранит «телефонов (его) номера». Люди, с которыми можно связаться и поговорить,− в  прошлом: в Петербурге, не Ленинграде. «Мандельштам покинул Петроград в марте 1921 года. Осенью в Тифлисе он узнал о расстреле Гумилева и смерти Блока. “— Куда же теперь ехать? — сказал Мандельштам. — В Петербург я не вернусь. Смерть Гумилева <…> окончательно превратила Петербург в город мертвых». *5. Лирический герой, находясь в Ленинграде, мертвом, зловещем потустороннем пространстве, ещё жив. Токи живого, исходящие от него, идут к номерам телефонов(метонимия), то есть к людям, жителям города, которого нет…Звонить герой может только в прошлое. Повторное обращение к Петербургу(анафора) и употребление наречия «ещё» скрепляют смысловую связь между двустишиями:

 

Петербург, я ещё не хочу умирать:
У тебя  телефонов моих номера.
 
Петербург, у меня ещё есть адреса,
По которым  найду мертвецов голоса.
 

Инверсией выделяется «есть», звучащее как нечто жизнеутверждающее – «есть адреса». Но употребление глагола в будущем времени «найду» как попытка продолжения жизни пресекается оксюмороном «мертвецов голоса».  Герой несёт Петербургу жизнь, но город её не воспроизводит. Те адреса, которые остаются у героя из прошлой жизни, адреса мертвецов. И тогда движение героя по городу − различные пути в мир смерти.

 Герой и город − близкие друзья, меняющиеся между собой информацией. На это указывают косвенные дополнения: «у тебя» − номера моих телефонов, а «у меня» – адреса мертвецов. Такой вот неравный взаимообмен. Город символизирует ещё и самого человека, его сложный внутренний мир. Поиски адресов – попытки найти самого себя. Как мы видим, они не увенчались успехом.

Что остаётся от родного города лирическому герою? Последнее его пристанище – дом. Дом − символ оседлого человека, его внутреннего мира, души, тайны существования. Дом – это ещё и защищённое пространство. Но и здесь у лирического героя всё неблагополучно: «Я на лестнице чёрной живу, и в висок Ударяет мне вырванный с мясом звонок». Непорядок с жилищем и его обитателями – знак того, что неприятности коснутся самого важного и жизненно необходимого. Инверсией выделяются наиболее значимые слова: «на лестнице чёрной» и «ударяет».

Остановимся на образе «чёрной лестницы» поподробнее. Жизнь на лестнице, даже не на чёрной, не может быть долгой. Символически лестница − переходное пространство между небом и землёй. По лестнице боги, герои- первопредки, души и ангелы поднимались на небо (вещий сон Иакова). Чёрная лестница – подсобная и находится внутри дома. Предназначена она была для хозяйственных нужд и выходила во двор, в противоположность парадной. Черная лестница − символ движения не в небо, а в ад. Безусловно,  образ чёрной лестницы снова отсылает читателя к Петербургу Ф.М. Достоевского и его роману «Преступление и наказание». Родион Раскольников  проживает  в каморке. «Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице. Каморка его приходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру. Квартирная же хозяйка его, у которой он нанимал эту каморку..., помещалась одною лестницей ниже…, и каждый раз… ему непременно надо было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти всегда настежь отворенной на лестницу... Никакой хозяйки, в сущности, он не боялся, что бы та ни замышляла против него. Но останавливаться на лестнице, слушать всякий вздор про всю эту обыденную дребедень… нет уж, лучше проскользнуть как-нибудь кошкой по лестнице и улизнуть, чтобы никто не видал».*4. Мы видим, как чёрная лестница в романе становится важнейшей деталью характеристики пространства главного героя. «Лестница была темная и узкая, «чёрная», но он всё уже это знал и изучил, и ему вся эта обстановка нравилась…» *4, в отличие от лирического героя О. Мандельштама. Родиону созвучно это движение в адское пространство по чёрной лестнице. После убийства Раскольников «стал слушать лестницу», не идёт ли кто? Лестницы, её ступени отделяют Родиона Раскольникова от вернувшегося к месту преступления Коха и его молодого знакомого. Скрываясь от возможного преследования, убийца думает: «Не скользнуть ли разве в подворотню какую-нибудь и переждать где-нибудь на незнакомой лестнице?» *4. Чёрная лестница становится «родным» пространством для Раскольникова, «заболевшего» теорией «право имеющего», а для Родиона-убийцы она оказывается убежищем. Именно чёрная лестница выражает в полной мере внутреннее состояние героя Ф.М.Достоевского. А что можно сказать о герое Мандельштама?

 «Я на лестнице чёрной живу, и в висок Ударяет мне вырванный с мясом звонок». Метафора «в висок Ударяет мне вырванный с мясом звонок» связана с  предыдущими двустишиями: «у тебя телефонов моих номера» и «есть адреса, по которым найду мертвецов голоса». Звонок мог связать лирического героя с прошлым, с Петербургом, хранящим его номера и адреса. Но звонок «вырван с мясом». Последняя возможность соединения утрачена. Не очень понятно, как не звенящий теперь, «вырванный с мясом звонок» «ударяет в висок». Известно, что височная область – одно из самых уязвимых мест человека. Так  в стихотворение входит тема кровавого насилия. Вероятно, эта метафора передаёт и ощущение героя от эмоционального удара, напряжения. Нечто подобное переживает и герой Ф.М. Достоевского. «Звонить зря было нечего…Кто-то неприметно стоял у самого замка точно так же, как он здесь снаружи, прислушивался, притаясь изнутри и, кажется, тоже приложа ухо к двери…потом он позвонил в третий раз…»*4. Раскольников, стоящий за дверью и ожидающий, когда Алёна Ивановна откроет ему дверь, своего рода антипод Раскольникова-убийцы, слушающего, как «Гость схватился за колокольчик и крепко позвонил. Как только звякнул жестяной звук колокольчика, ему вдруг как будто почудилось, что в комнате пошевелились… Незнакомец звякнул ещё раз, ещё подождал и вдруг, в нетерпении, изо всей силы стал дёргать ручку у дверей. В ужасе смотрел Раскольников на прыгавший в петле крюк запора и с тупым страхом ждал, что вот-вот, и запор сейчас выскочит»*4. Обнаруживаются и прямые лексические совпадения: «Кох остался, пошевелил ещё раз тихонько звонком, и тот звякнул один удар; потом тихо, как бы размышляя и осматривая, стал шевелить ручку двери, притягивая и опуская её, чтоб убедиться ещё раз, что она на одном запоре… »*4 – «в висок ударяет мне вырванный с мясом звонок. И всю ночь напролёт жду гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных». Вероятно, героев объединяет не только колоссальное эмоциональное напряжение, в котором они пребывают, но и ощущение загнанности и опасности. Их вот-вот поймают…

Слово «гость» также  повторяется и у Достоевского, и у Мандельштама. Герой Мандельштама «ночь напролёт ждёт гостей дорогих». У Достоевского: «Кончив всё, он (Раскольников) притаился не дыша, прямо сейчас у двери. Незваный гость был уже тоже у дверей Гость несколько раз тяжело отдыхнулся… Гость схватился за колокольчик и крепко позвонил»*4. Вновь мы обнаруживаем лексические переклички. И Достоевский, а вслед за ним и Мандельштам переосмысливают пословицу «Незваный гость хуже татарина». У Достоевского «незваный гость», «человек, короткий в доме» убитых, не может попасть в квартиру ростовщицы, а Раскольников, стоящий в этот момент за дверью, ощущает себя загнанным  в клетку. У Мандельштама  ожидание «гостей дорогих» − явный сарказм. В самом деле, какие же «дорогие гости» ходят в гости ночью? Только приезжающие на чёрных марусях (воронкАх) арестовывать. Так в народе называли  машины НКВД, забиравшие врагов народа: отцов, матерей, детей, − арестованных по доносам. «И всю ночь напролёт жду гостей дорогих» − ночь символически связана с физической смертью. Это время теней, призраков и оборотней,  высвобождения неконтролируемой энергии хаоса. В то же время ночные бдения – символ победы духа над потребностями тела. Это намеренное столкновение с силами зла, сознательный вызов смерти, победа над ней. Ночь высвобождает в человеке первобытный ужас перед неизвестностью, которую таит в себе тьма. Это время страха и опасности.*6.

 Но и ожидание героя несвободно: «жду гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных». Это финальное двустишие требует более подробного комментария. «Цепочки дверные» вновь фиксирует переходное пространство двери. Чёрная лестница, дверь. С лестницы через дверь можно попасть в пространство дома, комнаты. Но герой «кандалами цепочек дверных» прикован, как цепной пёс. Вновь аллюзия на Раскольникова. Он дважды стоит перед одной и той же дверью, отделяющей  вначале его, убийцу, от жертвы, а потом преступника от невольного преследователя. Герой Мандельштама  прикован «кандалами цепочек» к двери. Оба героя ощущают себя загнанными в клетку. У Достоевского Раскольников – убийца, но в то же время жертва собственной теории. А у Мандельштама его лирический герой – жертва, ожидающая своих убийц. Вновь перевёртыш. У Достоевского Петербург – соучастник преступления, адское пространство. Городской пейзаж содержит характерные черты адского мира: «На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, …пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу»*4). У Мандельштама герой несёт энергии жизни в Петербург, мёртвый город, находясь в городе настоящего, городе отражённом, зловещем и запредельном, адском. Пространство ленинградское более низкое, чем петербургское, более зловещее и чуждое. В Ленинграде также совершаются преступления. Сам же герой Мандельштама на пути-переходе из пространства Ленинграда – в Петербург. Все попытки проникнуть в город детства обрываются некой безличной силой. Герой находится во временном прибежище, которое покинуть не может. Он как бы завис между двумя мирами, несвободен, обречён и всё это понимает. Попасть из зловещего и мертвого Ленинграда в город прошлого, детства, Петербург можно, только расставшись с жизнью. Но даже смерть не освобождает лирического героя из этого отражённого, замкнутого мира. «Смерть –освободительница», по словам Анциферова, но она не освобождает ни героя Блока, ни Мандельштама. Они навсегда остаются в пространстве Петербурга.

_________________

*1−Русские поэты «серебряного века». Том второй. Акмеисты. Ленинград, Издательство Ленинградского университета, 1991, стр.179
*2 –Н.П.Анциферов «Непостижимый город», Лениздат, 1991, стр.151-152; стр.120
*3 – https://ilibrary.ru/text/4228/p.1/index.html
*4 –Ф.М.Достоевский «Преступление и наказание», М.,«Просвещение»,1983,  стр. 5-9, 63, 68-72, 252
*5− Мандельштам Н. Я. «Вторая книга». Издательство «Директ-Медиа», серия «Мемуары замечательных людей»,2020 , стр. 76, 105.
*6- Энциклопедия символов, сост. В.М.Рошаль, - М.,АСТ; СПб,:Сова,2007.-1007, стр.638-639
 
Последние публикации: 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка