Литературная критика

Andrew Lownie. Stalin’s Englishman: The Lives of Guy Burgess.  London: Hodder & Stoughton, 2016. 448 стр.

Гай Берджесс, возможно, оказался – у нас, во всяком случае, - несколько в тени своего «коллеги» по Кембриджской пятерке Кима Филби, но, по признанию самих англичан, явно лидировал среди членов The Cambridge Spy Ring. Будучи убежденным марксистом и двойным агентом, имевшим доступ в самые высокие эшелоны и чердаки власти, документы он выносил чемоданами – буквальным образом: он потребовал у своего советского куратора в Лондоне приобрести ему новый чемодан. Шифры и содержания переговоров в Советском Cоюзе знали зачастую раньше самих английских официалов, а добытые материалы по «post-war peace conferences and founding meetings of the United Nations, NATO and OECD, plans for the reconstruction of post-war Germany and the immediate negotiating positions at conferences such as that creating the Brussels Treaty» опять же практическим образом не успевали переводить.

Гораздо интереснее разобраться не в том, какие именно секреты и как он добыл, а в том, что толкнуло его на столь неоднозначную работу – и как вообще был устроен Гай Френсис де Монсис Берджесс. Он работал на CCCР и выбрал закончить свою жизнь там, стать изгоем в родной Англии при том, что мог построить идеальную карьеру (хотя с этим сложнее – слишком уж необычной фигурой он был для ступенек карьерного дипломата), был англичанином «до кончиков ногтей». «No figure could have been more British and Establishment with his Eton and Cambridge education, membership of London clubs, expensive clothes, love of British literature, hunting scenes on the walls of his flat, and final wish to be buried in Britain». Все это и даже более того Берджесс бросил, при его острейшем уме всегда понимал, что может в любой момент лишиться: «the Reform Club, gossip, his circle of lovers and friends, and his mother, to whom he was devoted, for a lonely exile in Stalinist Russia».

Автор, сам выпускник Кембриджа и основатель Клуба биографов, обосновывает выбор Берджесса историческими обстоятельствами – поколение до (да и после) предпочитали теоретизировать, его же поколение пришло к пониманию, что нельзя не действовать, нужно вмешаться в историю, пока история не разобралась окончательно с ними самими. Признает Лоуни и психологическую составляющую, толкнувшую Гая к его выбору, цитирует Г. Риса: «the very existence of a secret service was for Guy a challenge to curiosity and certainly he showed a persistent determination to penetrate its secrets which had nothing to do with his official duties». Его влекла авантюрная игра,  льстила близость к управлению судьбами мира. Идеология и психология – чего в биографическом бэкграунде тут было больше?

Его отец умер очень рано – для Гая это стало трагедией, которую он обыгрывал: трикстер, обожавший высмеивать всех и самого себя, он рассказывал, что отец умер на его матери. С отчимом, причастным, кстати, к военной разведке и работавшим с самим Лоуренсом Аравийским, отношения были непростые. А вот мать он обожал – приводя его письма, биографы даже делают намеки на эдиповские мотивы. Непопулярный в Итонском колледже, привилегированнейшей частной школе для мальчиков, со своеобразными взглядами на дисциплину, он легко был первым в классе: «many refer to his unpopularity, his sense of inferiority and being a loner, whilst others speak of his kindness and warmth». Одна из странностей Гая – Итон он тепло вспоминал, всю жизнь носил галстуки с эмблемой колледжа, переживал, когда их не идентифицировали.

В Кембридже Берджесс запойно читает, общается (уикэнды с Моэмом), в Историческом кружке знакомится с Филби. Был талантливом рисовальщиком – издателям, кстати, нужно отдать должное за вклейки с карикатурами Берджесса,  многочисленные фото и справочный аппарат почти в сотню страниц.

В 1934 Берджесс сам побывал в Советском союзе – набросал спросившим его список авторов для перевода на русский (фашиста Селина он забанил, в Англии же в свою очередь продвигал Зощенко). Сама Москва ему не понравилась своей провинциальностью («just a Balkan town – you know, pigs in the trams»). Но он слишком верил в Революцию, что преобразит мир, социализм и то, что за советской Россией будущее. Он был убежденным марксистом (стоял, кажется, за забастовками профсоюзов) и – завербовался сам. Его не сразу приняли «на работу», очень долго не доверяли. Было за что.

При всех его блестящих способностях, на работу и в своей стране его брать не спешили. Ротшильды платили 20-летнему красавчику Берджессу разово за трейдерские подсказки, Черчилль консультировался. При этом он жил то на наследственные деньги, то фрилансом. Берджесс постоянно тусовался, пропускал через свою спальню армии любовников (предпочтительнее из рабочего же класса), беспробудно пил. И не только не делал секрета, но и бравировал своим марксизмом и гомосексуальностью – пел оды СССР, признавался, что он работает на Коминтерн, показывал всем фотокарточки и любовные письма бесконечных мальчиков. Этим привычных англичан (в тех же частных школах для мальчиков, Кембридже, да и в МИДе гомоэротизм был не афишируемым, но почти обычным делом) было не шокировать – Гай шел дальше. В ВВС или МИДе день он начинал с бутылки (джин или виски в ящике), с обеда приходил пьяным, весь день ел чеснок, как семечки (верил, что это очень полезно для здоровья). После особо бурных ночей являлся сильно намакияженным. По мере возрастания доз всего этого и работы, добавил к джентельменскому набору наркотики – чтобы заснуть, а потом проснуться. Жаловались же – это запротоколировано в досье – британские коллеги и вышестоящие, внимание, на внешний вид: обожая дорогую одежду, не всегда гладил брюки, ногти имел обыкновение иметь черными от грязи, пепельницы его высыпались на стол и пол… Оставаясь при этом выдающимся аналитиком и собеседником, безмерно общительным (часы сплетен по телефону, как Уорхол) – brilliant, witty, and highly sociable. «Guy knew everybody. He was notorious. He liked trouble. He enjoyed being scandalous… Guy tended to cause chaos wherever he went and delighted to do so… He was very clever».

И «крайне умен» тут – ключевое слово. Был ли эксцентризм Берджесса изначально присущим ему благоприобретенным? Можно вспомнить совершенно аналогичный случай Зорге – такие же нарочитые алкоголизм, сексоголизм, изысканность манер и одежды, даже любовь к скоростному вождению они разделяли. Эндрю Лоуни, при поддержке других биографов, склонен списывать это на все возрастающее давление двойного агента, двойной работы. Но я бы предложил другую версию – будучи внутренне склонными к яркому и опасному образу жизни, эти агенты дополнительно культивировали свой имидж, отчасти отвлечь внимание не на свою настоящую работу, а на образ. Так, все знали о марксизме Берджесса, но не только позвали в МИД и MI5, но и долго не верили, когда засвеченными оказались коллеги Берджесса, Филби - под все приближающимся расследованием, а Берджесс исчез в Россию… В любом случае, даже советский центр, найдя поставляемые Берджессом сведения заслуживающими самого высокого доверия, признавали, что он «is a very peculiar person and to apply ordinary standards to him would be the roughest mistake». Начальство же в родной разведке не реагировало на зашкаливающие странности, поведение настоящего скандалиста, enfant terrible, почти рок-звезды от дипломатии, думается, по нескольким причинам. А – увлечение марксизмом в юности тогда еще никого не шокировало (охота на ведьм и маккартизм начались позже), Б – английская тактичность и толерантность хорошо уравновешивают английскую же эксцентричность. Берджесс же, которого пока никто не одергивал, пустился во все тяжкие – читая сюр о том, как он с Филби с утра в одной постели спаивали загостившегося у них приятеля шампанским в пижамах, вспоминаешь то Уайльда, то Дживса и Вустера… Да и кто в британской разведке тех лет был обычным винтиком? Грэм Грин, Сомерсет Моэм, Исайя Берлин, Йен Флеминг…

Ставки повысились, когда Берджесса назначили на работу в британское посольство в США. Там – не нравилось в Америке, не сложилось с начальством – пил до потери человеческого облика, как-то три раза за день был задержан с любовником полицией за превышение скорости, поджег свой кабинет (сжигал лишние бумаги, невозмутимо сказал он, открыв наконец дверь охране). При этом он, находившийся там же Филби и особенно пятый из Кембриджской пятерки Джон Кернкросс получили доступ к американской программе по изготовлению атомной бомбы – и мы через них.

Уже в Лондоне Берджесс, к которому все ближе подбирались, был вынужден бежать. И тут – а бегство и поиски расписаны буквально по минутам – начинается еще одна пьеса Уайльда. Гай Берджесс и Дональд Маклин вроде бы и не собирались бежать, лишь провести уикэнд в Италии. В итоге молча исчезли, и 15000 полицейских искали пропавших дипломатов по всей Европе и в Египте. Журналисты утверждали, что пара в женских платьях, как Ленин у Пелевина, бежала в Буэнос-Айрес, тусуется с Труманом Капоте на Сицилии, а вот они и готовы вроде вернуться посредством итальянской мафии…

<---  Гай Берджесс в Москве. Апрель 1962 года.

Сам Берджесс был тем временем в советской России. Юмор литературных отсылок продолжался – знакомому англичанину он назначил встречу в гостинице в номере 101 (комната пыток из Оруэлла), писал домой письма, исполненные тонкого юмора и обобщающих наблюдений в духе чуть ли не Раскина, а его мать, навещая его, учила сочинских поваров готовить любимый «пирог пастуха».

Все странное и противоречивое вокруг Берджесса продолжалось. Это сейчас беглецу Сноудену тут же аннулировали паспорт, Ассанжа заточили в посольстве Эквадора, а в США грозит им в крайнем случае очень плохое. Тогда же Берджесс выписал из Лондона свою любимую мебель, заказывал те же галстуки, названивал друзьям на предмет любимых сплетен. Более того – доказательства шпионской деятельности против него так и не было (он себя шпионом и не считал, работая на дело мира, против третьей мировой, которой ждал со дня на день), соответствующих обвинений не предъявили. Британское правительство то продлевало ему паспорт, ожидая обратно, то, наоборот, обыскивало советские сухогрузы, когда Берджесс вроде бы собрался на мирную конференцию на Кубу…

В России Берджесс пожелал поселиться в дореволюционной еще даче по дороге в Шереметьево, его обеспечили работой, приставили кухарку (она плакала больше всего на похоронах), отправляли в санатории, лечили. Он стал существенно меньше пить, приезжавшие друзья говорили, что советские порядки пошли на пользу, дисциплинировали. Он много читал, вовремя приходил на работу и даже брился каждый день. Но ему мучительно не хватало сплетен, общения и вольного образа жизни (гомосексуализм был уголовно наказуем – хотя некий молодой Толя у него вскоре поселился). Он продолжал говорить и через годы, что сознательно приехал сюда, любит коммунизм и советскую Россию, не жалеет ни о чем. Но, конечно, его дача была нашпигована жучками, общаться он мог только с редкими иностранными журналистами и экспатами, мучительная тоска по Лондону заедала. Здоровье сильно подводило. Опять началось прежнее – литр водки за завтраком. И на вопрос журналиста о его нынешней жизни он переспросил: «Жизнь? Моя жизнь закончилась, когда я покинул Лондон». Он умер в 52 года.

Пока я добрался до привезенной из Лондона друзьями из ООН книги, у нас буквально на днях вышел русский ее перевод. Пропустить нельзя.