Проза

Они бегут и хватают по пути палки, отламывают уличные витрины, подхватывают урны. Что попадется. Заранее даже подобие оружия приготовить нельзя, отследят и зарубят. Один на бегу кидает и ломает стул, хватает его ножку. Сжимает ее. Не замечая ни своего оружия, ни своего бега. Это как полет – если задуматься, сразу упадешь. А упасть должны не они. Сегодня – не они.

Она в середине отряда. Следит за бегущими впереди, за бегущими сзади. Прозрачные сапоги, набеленные ноги и прямоугольник лобка. Все по последней моде. Впрочем, моду в эти дни диктует во многом она.

Ведь у богов страха всегда самая верная паства.

Все происходит тоже очень быстро. Немного криков – удивление, переходящее в боль. Шум, удары и топот убегающих ног. Кровь еще не успела вытечь, а они уже скрываются за углами. Все надо сделать очень, очень быстро. Глюк, сбивающий программу опознания лиц, работает столько, сколько не замечает его программа. А замечает и устраняет она все быстрее. И стая дронов подлетит скорее, чем скроются снявшиеся испуганные птицы и шарахнувшиеся прохожие.

Стоны, завихрения потревоженного воздуха, сирены.

И надпись Junak где-нибудь на стене. «Герой». На одном из забытых языков. Словенском, как быстро выяснили люди, кликнув в Большом Черве. Кликуши все знают. Из песни одной против чего-то протестовавшей или просто фашистской группы. Ее никто не помнит. Какой смысл помнить прошлое, с этим давно уже все согласились. Прошлого – нет, мы – есть, но и это еще нужно отработать.

Она сидит на кухне, курит контрабандный табак, пьет контрабандный кофе. Контрабандный – можно добавлять почти ко всему, не ошибешься. Все произошло, как описывали в самых банальных фильмах. Даже удивительно. Только случилось так быстро, что на это почти не обращали внимание. Like a car crash, как уроненный стакан. Воду не поймаешь, а вот со стеклами в ладонях надо что-то делать. Вот это, пожалуй, действительно удивительно, банальность – она всегда слепит.

Она и есть этот Junak, только об этом никто не знает. Не знает и она сама. Ну, почти.

Стены прозрачны, как витрины шлюх в Амстердаме, как окна протестантов, которым нечего скрывать. Но сильно в грязи. Это – штраф, но это – не преступление.

Оцифровка идет полным ходом. За пару сантиметров от самой гибели государства неожиданно быстро пришли к консенсусу. Что это единственное спасение. Довольно легкое – если объединить все усилия, бросить все финансы. И, что странно, довольно продуктивное – душам в цифре не нужна будет ни еда, ни площадь для жизни, никакого производства, никаких расходов. Души будут вечны, свободно летать, развлекаться в Сети, как в одном таком большом айфоне. Путешествовать, учиться новому, жить вечно. Необходим мощный и почти вечный дата-центр – Великий Дигиталь - и кто-то, кто будет обслуживать возникающие неполадки. Люди или роботы, это не важно. Ведь далеко в будущее, как ни странно, никто не думает. Решили одномоментно цифровать. И на этом успокоились, разжмурили глаза.

Цифровать, конечно, всех. Ведь не всех, даже одного не – это же скандал и плевок в лицо идеалам человечества. Да и еще взрыв войн и неповиновений уж точно всех доконает.

А она и есть это неповиновение. Полутайное пока. Она, Юнак, считает, что будущее – это игольное ушко, в которое пролезть не всем. В старой запрещенной книге через ушко проходил верблюд. Но и это ошибка перевода, на самом деле слово означало «канат». Уже уже. Но неважно. Если взять всех, то в будущем устроят то же, что и в этом их сейчас. А виртуальные копии вместо людей – их никто уже не спасет. Никто и никогда. Финита.

Если все в будущее – это уже не будущее, это нонсенс, абсурд, точно не будущее. Может, все то же настоящее. Будущее же – это то, чего никогда нет.

Поэтому она убивает. Прореживает. Особенно тех, кто сказал, что он ровнее всех. И правит. И тех, кто им верит. Что так правильно, что подчиняться – не означает бунт. Она – выпалывает и выкорчевывает.

И – коричневый жмых кофе застрял на губах в почти такой же помаде – это легко. Люди вымирают миллионами, но никому и в голову не придет ходить с охраной или оружием. Это же давно – хуже предательства и отцеубийства считается.

И оружия нет, значит – оно запрещено. Разрешено только то, что есть.

Плевать, она убила своего отца. Не убила, но сделала кое-что для того, чтобы это случилось. И это случилось. Вспышка черной молнии, немного меньше груза и больше дыхания. В общем-то и все. Без особых эмоций – она думала, что будет все же иначе.

Плевать на все.

Она будет убивать, пока люди сами не вспомнят вкус крови, запах убийства, дыхание жизни.

Когда вы в последний раз видели кровь? Лужу на асфальте? Размаз на палке в своей руке? На своем лице? Умирающем и впервые пробующем на вкус улыбку?

Хруст зубов и вкус крови – это не попкорн и не жвачка.

Да, смерть, а что же еще. Новостные пульсации с безликими рядами цифр жертв. И настоящее жертвоприношение. Тебя или меня. Мы обнимемся. Впервые касание человека. Just a human touch. Впервые дрожь. Снятые очки и капля на зрачок.

Когда ты поймешь что-то о смерти, когда посмотришь очередные новости или выкопаешь могилу у себя в саду?

Люди должны прежде всего почувствовать страх. Не тот страх, с которым они почти привыкли жить. Нет, тот страх, после которого не жить уже не страшно.

Когда почувствуют миг, а не вечность.

Welcome to the garden.

Она накидывает голографическую накидку, включает безумные кадры на смайлике своего лица – что-то нейтральное, наоборот, привлекло бы внимание к ее фигуре – и выходит из окнодвери. Она идет убивать, потому что произошло, стало так, что только это еще и может спасти.

Дефибриллятор на грудь, осиновый кол в сердце. Что-то вроде того.

Спаситель обещал жизнь вечную, а Спасительница дает смерть точную.

В уличном воздухе запах дынь и пыли затяжного лета. Она может включить анализатор атмосферы, который отследит все вплоть до доли молекул ее пота, но зачем. Вирусы каждый день новые. Как и проблемы, как и жизнь.

Как и эти постоянные флэшбэки, заманивающие ее в прошлое. Кто еще думает цитатами из прошлого, когда известно, что прошлое – и есть вредоносный код. Это же элементарно просто: как отрезать хвост прожитых лет и стать моложе. Отбросить хвост и отрастить новый.

Поэтому те, кто ее преследуют, взяли самый простой и эффективный способ – натравили на нее прошлое. Самые простые решения вообще давно уже единственно верные, на другие признано не трать времени.

Поэтому она тоже ненавидит прошлое. Даже больше, чем они. Даже больше, чем будущее. Они хрустят на ее зубах, когда она улыбается. Улыбка режет ее лицо, делает его похожим на старую японскую маску. Потрескивание и замыкание, озон и прятки. Жухлая трава подминает под собой воздух.

Фрактальные дома о тысяче углов колышутся в такт листве, дизайн которой они призваны олицетворять. На улице довольно много народу – обязательная пятиминутка отдыха, оздоровительного цигуна,

С ней рядом бежит человек-реклама. Увязался человек-зебра. Семенит десятком копытцев в ее тени ее личная сервис-поддержка. Да, и у ошметков общества с самого дна есть такие. Особенно у них. Да и она не на самом дне, на самом – подозрительно.

Услужливо стоят гипоаллергенные собаки и кошки из телесного пластика.

Она идет убивать. И даровать новую жизнь. Когда играли белыми, а потом их вдруг назвали черными, о противоположностях забывают.

Камешек в ботинке может натереть ногу, может–  попасть в пращу. Davidoff и Gauloises.

К ней присоединяется Фрейлина в модной пелерине из использованных прокладок и Мальчик-ночь, сегодня в образе умирающего от голода африканского мальчика. Тетушка Иерефанта и кто-то с виртуалом игрушечного слона.

Все они – трудно читаемые завихрения голограммы, плывущие в ночи куски кода.

Реки выпиты, иначе бы они вздыхали. В их бывших руслах молчаливо ныряют поезда. На уцелевшей как памятник прошлого стене дацзыбао сегодня гласит: «Кусок жизни против жизни без куска». Скоро его зачеркнет подпись Junak.