Литературная критика

(Начало)

VI

Мы видим, что акмеисты представляют как бы различные способы выбора своего пути интеллигенцией после Октябрьского переворота: от сознательных противников режима до носителей его идеологии (и членства в Компартии), от жертв тоталитарного чудовища до его трубадуров. Причём страшным образом личные судьбы акмеистов оказались как бы запрограммированы изначально: личными декларациями приверженности определённой системе ценностей (и жизненных и культурных) и всем корпусом художественно-опосредованной продукции: стихами, прозой, статьями и т.п., то есть выбор делался в одной системе координат, позволяющей быть не более чем эстетической, а верифицировался уже в такой системе, где от выбора зависела не качество строк, но сама жизнь.

Гумилёв, Мандельштам, Ахматова[1] – до конца соотносившие себя с акмеизмом в обеих его ипостасях: как школы-завершённости и как течения-длительности – стали жертвами новой системы.

Нарбут и Зенкевич – адамистское крыло акмеизма – попробовали сотрудничать с системой, но Нарбут – не сумевший уступить ей даже на эстетическом уровне – стал жертвой ГУЛАГа, Зенкевич поплатился молчанием и разрушением поэтического начала в себе.

И лишь Городецкий – до конца вымывший из себя «ересь» акмеизма – сумел приноровиться к «новому миру» и заговорить на обычном для советского писателя поэтическом «новоязе».

VII

Мы видим, что типологическая неоднозначность акмеизма как культурного объекта и его же репрезентативность позволяют нам некоторые вещи высказывать как бы впервые:

а) нетерминологически;

б) недедуктивно, то есть на уровне гипотезы.

На фоне громадного количества работ, анализирующих историю и тексты акмеистов, в основном Ахматовой и Мандельштама из-за их большей актуальности для выработки новой поэтики – «семантической»[2] (что само по себе тоже не более чем гипотеза) , среди работ от охватывающих общесемантические проблемы поэтики акмеизма (Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа, Ю. Левин, стр. 310) до статей с анализом конкретных текстов (почему-то в основном«Египетской марки», «Прославим, братья, сумерки свободы» и «Стихов о неизвестном солдате». Мандельштама, и «Поэмы без героя» А. Ахматовой[3] весьма мало таких, которые хотя бы ставили вопрос о цели написания того или иного произведения, что, несомненно, является самым важным для автора.

Анализ не переводится из дифференцирующей устремлённости в синтетическую, где цель анализа – оценочно-побудительная ‑ совпадает с целью сотворяемого автором[4].

В соревновании семиотических толкований авторы толкований в силу настойчивой убеждённости в правильности именно своей догадки (порукой тому почему-то служит «метод») формируют убеждение, что мы имеем дело с неким видом спортивных соревнований: семиотическими гонками: кто раньше найдёт ещё один подтекст, а ещё? А ещё? Причём экзегеза становится основой для мифотворчества – создавая в определённом жанре научную беллетристику, которой почему-то статус научной работы придаёт обязательная языковая скука и вялость – видимо, за это язык и признаётся научным. Даже в физике и математике «красота» формулы есть один из критериев её правильности!

Лучшие образцы подобных работ вполне сводимы к выходу кибернетических устройств, что вполне должно удовлетворить авторов, поскольку формализованный язык высказывания делает его терминологически безупречным, а логически неуязвимым[5].

Забывается лишь два следующих факта: что в принципе текст дифференцируется не до уровня слов, а до уровня букв – что открывает широкое поле деятельности для семиотического анализа, и, во-вторых, формальная логика работает лишь на непрерывных множествах, а в дискретных – существуют разрывы логических связей, которые приходится описывать неформально.

Но творческий акт есть именно разрыв в цепи логических связей[6], преодолеваемой так нелюбимой учёными интуицией, требующей не интеллектуального, но духовного напряжения[7].

Другое дело, что интуиция – не Вергилий. Она знает дорогу в царство теней, но вывести оттуда уже неспособна. Но она – и не тень отца Гамлета, если она указывает цель, то подсказывает путь её достижения[8].

В мою задачу не входит более подробная критика понятий «текст», «доминанта», «семиосфера», «метод» и др., бытующих ныне в литературно-научном обиходе. Странно лишь то, что вера во всесилие научного языка и метода заслоняют совершенно очевидную вещь – катарсис перестройкой не отменён, а он – явление случайное, как рождение нового электрона или распад «старого» атома, он в принципе не поддаётся формализации и вычленению.

Введение нового понятия – извод – попытка концептуально осмыслить взаимосвязь История-Культура-Личность.

Извод – то, что открыто как совокупность смыслов над определённым базисом (ценностной системой координат), то есть дифференциал процесса; текст – то, что можно определить как совокупность знаков (то есть извод не покрывается текстом).

С другой стороны извод отличается от семиосферы тем, что последняя характеризует взаимоотношение подобных себе семиотических пространств, а извод характеризуется взаимоотношением семиотического пространства с наблюдателем, что требует введения в пространство телеологической оси координат.

Здесь, скорее, не схема Вернадского-Лотмана, но о. Флоренского-о. Тейяра (пневматосфера – точка ω) и идеи квантовой механики и Пригожина.

Во всяком случае то, что в семиотике называют «изоморфностью внесемиотическому миру реальности»[9] называется значительно проще – верой в Бога.

Пафос «множительного» литературоведения, то есть множащего смыслы, которые вполне могут не совпадать с предлагаемыми автором, – приводит в конце концов к самозамкнутости анализа, то есть поиск подтекстов, субъектов, метатекстов и текстов в тексте начинает противоречить сам себе, что легко увидеть на примере существующих интерпретаций «Египетской марки», где один исследователь находит тыняновский подтекст в «Е.м.»[10], другой – мандельштамовский – в «Смерти Вазир-Мухтара»[11], третий отсылает нас к Мальтийскому ордену и истории Цеха Поэтов и акмеизма[12], а в конечном итоге оказывается, что «подтекстом» является всего-навсего – сама жизнь[13], что Д. Сегал устанавливает совершенно простым способом – анализом периодики того временного отрезка, оставив все остальные трактовки поедать друг друга.

Для того, чтобы избежать самозамкнутости в пределах одного ряда, следует каждый из участков дифференциации (дифференциал истории + семантический дифференциал[14]) описывать на «внутрисистемном» языке, то есть на том, который изучается (язык задания автора).

Там, где говорится о «телеологическом тепле» и где это постулируется, надо включать вопрос о telos΄е в анализ, а не пытаться мифологически объективировать то, что в принципе является всего лишь одной из инерционных систем (то есть сама система относительна – она одна из многих, а не «формализованная истина»)

Если говорится о генезисе, то следует этот генезис рассматривать, то есть включать в анализ и саму идею, и предшествующие ей фантомы общественного сознания.

Там, поскольку все акмеисты были примерно в одно и то же время студентами ПГУ, то есть учились у одних и тех же профессоров, и все так или иначе участвовали в работе романо-германского кружка, то естественным образом их формообразующие представления о задачах культурной деятельности в определённой степени были продиктованы петербургским «формализмом» того времени. Так возникала одна из интенций акмеистов.

Так же для того, чтобы мы могли ныне с удивлением обнаружить «неоднородность»[15] как свойство акмеистического способа выражения, необходимо было, чтобы сознание стало воспринимать само пространство, в котором существует носитель этого сознания как «неоднородное», то есть, чтобы идеи Эйнштейна об «инерционных системах», об относительности одновременности – а именно эти составные есть базис для возникновения подтекста и текста в тексте как «инерционных систем», - необходимо было, чтобы идеи С.Т.О. (1905 год) стали общим местом в данном культурном пространстве – и подтолкнули определённую группу воплотить эти идеи уже на вербальном уровне.

Причём мы можем сказать, что образовывать эти общие места не прямой передачей текстов, в которых формулировались те или иные положения, но через культурную среду России тех лет, то есть через философию «всеединства», представители которой – Вл. Соловьёв, о. П. Флоренский, о. С. Булгаков (многочисленные свидетельства о чтении этих философов и биографических пересечениях с ними и другими русскими «всеединцами», а также философские «инварианты» – в главе «Философия революции и метафизика акмеистов»(9), но очевидные отсылы к «Столпу и утверждению истины», а через эту книгу – к преобразованиям Лоренца, т.е. к С.Т.О. – одна из действительных составных «Стихов о неизвестном солдате» – охристианизированной физике и космологии.

И, наконец, идея совпадения творческого пути и личностного шла от Ницше[16] – как и «эллинизм», и Скрябин – части «дионисийской ереси», которой противостоял акмеизм[17].

Таким образом, создание группы провоцировалось целым рядом причин внеличностного плана: новое бытие требовало нового языка для выражения новых реалий: а) релятивности пространства и времени (Эйнштейн и Бергсон[18]) и (соответствия нового языка новому бытию) закон тождества: А=А у Гумилёва,Мандельштама, С. Франка[19], Хайдеггера (где ряд Гуссерль – Шпет[20] – Хайдеггер – Шестов и биографически являлся поводом для пересечений) также включался в разрабатываемый акмеистами вопрос – об этом же, то есть о художественной интенции: быть – в произведении тождественна истине ( est - быть – бытие по о. Флоренскому)[21] в) рефлексия христианского индивидуализированного сознания по общности, «соборности», «гурту»[22].Язык для этих интенций как ни парадоксально искали не прямые последователи Соловьева – символисты, но как раз акмеисты, через предтеч – Чаадаева и Фёдорова, то есть ряд общекультурных проблем, которые по Хайдеггеру заставили бытие говорить об этом или же по антагонисту Хайдеггера – Лотману – «сигнализировать актуальность проблемы», то есть искать через кого заговорить на одном из своих языков.

VIII

Теперь мы можем вернуться к нашей – камнем для спотыка – неопределённости: русская революция, и наложить на неё определённые рамки.

Событие А есть совокупность произошедшего и его последствий. Про-изошедшее конечно и описывается суммой фактов, последствия – длительность, то есть протяжённая во времени последовательность локальных (через «расслоение») событий над базисом события А (события-матки).

Мы видим наряду с А цепочку а₁, а₂, …. а_N, где а_kÎ А " k от I до N (N – число насыщения – предел, после которого все последующие последствия события начинают различаться столь мало, что все попадают всё в ту же ε-окрестность события а_N, то есть – количество архивов, фактов, свидетельств, источников, пересечение – которых даёт одно и то же событие с разных точек зрения, то есть конечное множество ).

Для нас существенная та часть (то есть область пересечения), в которой proto-импульс (формообразующее единство интенциональной жизни – необходимое и достаточное условие возникновения со-общества, группы) и все его расслоения-отображения над базисом: на художественные произведения, литературную презентацию личности, судьбу и т.п. – то есть извод по определению выше – совпадают, пересекают или противоречат значимому единству События (смысловому контексту События), где последнее мы можем представить как конечное множество (счётное множество др. словами).

Поэтому ниже мы можем привести общую методологическую схему исследования...