Проза

 

 

 

 

Иногда мне кажется, что она все-таки выползет из комнаты. Застучат копытца, или что там у них на лапках, и в узком коридоре зашелестят старые желтые обои. Потому что ее тело с шипами и какими-то наростами.

И если она не сможет легко пройти, то будет продираться и царапать стены.

Но это мечты. Когда все случилось, я был в магазине и ключ с собой не взял – выскочил на полчасика, а вот когда уже стоял под дверью, и звонил, вдруг стало страшно.

Из-за двери какой-то скрежет, цокот, рычание. Хотел звонить в милицию, но потом все-таки просто вызвал мастера и мне вскрыли дверь.

 

Врач потом сказал мне, что что-то похожее уже придумал один немец. Капка, кажется. Не знаю, я мало читаю. Не мое это. Могу фильмы посмотреть, что-то типа детективов. Фэнтези там, где рыцари, драконы… Блин, и тут пресмыкающиеся. Да, я его прочитал, странный рассказ. Как будто он про меня наперед знал. И про мою беду. Но там все-таки он пишет о каких-то других людях, а мне вот что делать в своей квартире. И там отец это насекомое пришиб, оно и померло. Ну или его сын, а не насекомое. А я так не могу. Я хотя и плачу каждый вечер, и нажираюсь, как свинья, но все-таки не могу ни сам ее убить, ни у других попросить. Пусть все-таки она там пока живет – живет. Даже если она уже и не человек. А кто из нас человек. Я вот когда напьюсь – свинья свиньей.

Дашка, когда я ее трахаю, визжит и хрюкает как антилопа какая.

Не знаю, рука бы не поднялась Разве что от страха. Но я в ту комнату не захожу. Только иногда чувствую – мочой воняет. Говном. Там сиделка сидит, все убирает, моет ее. Как-то они поладили. Моя задача – бабки зарабатывать и отдавать врачам и сиделкам. Нянечкам. Они часто меняются, долго не выдерживают. Предлагали продать ее квартиру и отдать ее куда-то, где держат насекомых или змей.

Я бы и отдал, но вот подумаю – блин, а если однажды со мной такое случится – и меня тоже на хер вышибут куда-то в клетку? К слону или того хуже – тигру.

Когда мы еще проходили практику в морге, я понял, что человек – куча дерьма. Причем особая странная куча. Уже труп, а фекалии выходят. Помню свой первый опыт по переворачиванию трупов – нас отправили в больницу на практику и там, в каких-то подземных коридорах, мы нашли маленькую комнатку.

Больница была в центре города, большая, а комнатка под ней была метров 8-10. Не больше. С холодильных установок стекала вода и пол был в лужах. Грязный цемент пол, лужи. Желтый цвет – и вся комнатка была забита носилками. Был праздник и трупы не вывозили – поэтому пришлось свалить их по два, по три на одни носилки, чтобы все носилки оказались внутри морга.

И когда мы переворачивали один труп, вдруг из-под памперсов – а его так и отправили в морг в памперсах – потекла желтая жидкость.

Это был блин апофеоз моей веры в человечество.

Венец природы. А если батюшек послушать – так каждый прям сын божий. И вдруг желтая жидкость течет из тела. Последнее слово.

Ну и какой тут смысл? Какой такой высокий блин смысл в это вложили эволюция боги бог инопланетяне?

Я потом нажрался как свинья и почти так же из меня – из всех дыр потом лилась то ли такая жидкость то ли слезы.

А теперь за стеной это существо, говорят, моя мама. Или мой отец.

Подарили мне жизнь, а теперь сами как-то разлагаются. Умирают. И что я должен как-то их спасать, помогать. Ну я и помогаю – я теперь на трех работах, хотя и в морге зашибаю до хрена. Еще езжу массаж одной дуре старой делать – жирная похотливая. Так и норовит меня за задницу схватить, за член.

Я еле уклоняюсь. Ну не подписывался я на такое. Помассировать – ок. Умею, учили. Сам обучался. Но не радовать же это жиропобное влагалище своим молодым и крепким телом.

Я вот недавно с Дашкой заскандалил.

Прям трахались и вдруг мне как будто оскал одного из жмуриков – я выпивши был. И я аж заорал, лежа на ней. Она чуть дуба не дала от страха.

Потом не звонила неделю.

А что поделать – мне по ночам теперь приходят эти синие товарищи. Как за стеной поселилась эта несчастье. Ну я ей не могу такое сказать, что вот теперь живу рядом с непонятно кем. Мудаки писатели из такой канители разводят, романы пишут, сюсюкают – а я вот живу.

Пригласил сиделку, из зоопарка. Только сам продукты покупаю, ей плачу, сам боюсь заглянуть.

Вы можете меня стыдить – это же твоя мама. Знаю. Что мама. Но не могу. Разве эта она. Я ее помню красивой, радостной. Детство там  и все такое.

А тут – даже слов нет, я же не писатель.

Мне некому об это рассказать, вот и начал записывать.

Даже понравилось

Типа психотерапия. Почти как онанизм.

А все равно ведь никто читать не будет – можно не приукрашать себя. И умные мысли не выдавливать. Да и что такое умные мысли, когда желтая жижа из человека течет.

Что важнее – мысль выдавить или обосраться?

Вот без мыслей большинство вообще всю жизнь проживают, а попробуй пару дней на унитаз не садиться – сразу к врачу и слабительное дадут.

Опять же мне кто-то говорил, что аристотель прикольнулся – сказал, что в искусстве – слабительное и есть главное. Опорожнение.

Я вообще со многими дружу, ну не то чтобы дружу, общаюсь.

Говорят, что обо мне слава идет – типа когда хотят труп покрасивее сделать – я лучший.

Художник понимаешь. Рембрандт или Шишкин.

И поэтому много разных знакомых – от чиновников до философов. И после похорон многие зовут побухать. То есть поминки устраивают. Видать, думают, что мертвым от этого веселее или сытнее.

А может, свою совесть так пытаются заглушить. Говорят, что совесть всегда мучает живых перед мертвыми. Не знаю.

Я вот когда обрабатываю труп – не болит моя совесть. Перед живыми – бывает. А перед мертвыми – нет. Это ж не я смерть придумал. Не я.

А вот сколько спрашивал и батюшек и философов, ну не чиновников же спрашивать – откуда смерть. Так и не понял.

Вроде как не бог ее придумал. И сам от нее пострадал. И он всесилен. Но со смертью ничего сделать не может.

Вернее – может. Воскрес его сын, бог.  Вначале умер страшно. А потом воскрес.

Ну я батюшек  и спрашиваю. Ок. Сын бога воскрес – а вот мои трупы. Вернее, не мои трупы, а мои клиенты – они чьи дети? Они-то не воскресают.

Мне все священники говорят в один голос – что воскреснут.

Ну хрущев коммунизм обещал, ленин коммунизм. Сталин коммунизм, рай многие обещали.

А тут еще больше – не просто рай, а все воскреснут. А вот как – я каждый день вижу трупы. Попавших под самосвалы, после операций – без рук, ног, голов, половины тела.

Это-то зачем? Это как потом – части тела будут каждая отдельно воскресать? Зачем все такое городить? Вначале позволят расчленять, а потом снова сшивать и воскрешать?

А сгоревших в крематориях? А сгоревших в войнах печах, пожарах? А утонувших и там разложившихся – на всяких морских и речных донышках?

Вот я с трупиками общаюсь – о каком бессмертии мне можно лапшу на уши вешать. Жизнь ведь вот какая – есть она и нет ее. И все в одно мгновение. И как его измерить. Есть ли жизниметр, смертиметр?

Просто бог ждет, когда наберется определенное количество нужных ему, лучших – он их для какой-то своей коллекции собирает, нас отцеживает, чтобы мы сами тут конец мира встречали.

Блин, что я заладил?

Снова из-за стены какой-то то ли стон, то ли шорох.

Сиделка на часик ушла – а я боюсь зайти.

Мама, мамочка, что с тобой?

Я же тебя так любил. И ненавидел. И проклинал, и обожал.

Я торчу со всех проповедников и добродеев.

Вместо всех этих речей – вы в больницу к этим несчастным старикам пойдите – да хоть в морг, чтобы не заваливать по несколько трупов на одни носилки.

Раз уж все так твердят – смерть это таинство, это тайна, это... и всякую хрень – смерть – это отрезанные ноги и руки. Жижа из-под памперсов – истерики близких или, наоборот, предательство.

Смерть открывает в человек самую хрень, какая только в нем есть.

Ни разу не видел света от трупа.

А смрад слышал много раз.

 

Вчера была Дашка, все рвалась в соседнюю комнату. Я ее не пустил. Потом долго ее имел, она сегодня снова приползла, просится еще. Говорит, я ни от кого и никогда так не кончала – ты просто зверь. Настоящее животное. Вчера меня покусала. Я аж плакал от боли. Но было приятно.

Дашка – больная на всю голову. Мы на бульваре познакомились, случайно, я сидел бухал прям из горлышка. Вижу – идет молодая, в очочках, а глаза так и пылают. Увидела меня – я подмигнул, а она чуть дальше прошла.  А потом вдруг повернулась и ко мне, и прямо рядом на скамейку – не угостите?

Так и началось.

Я уж не знаю, что молодую красивую девчонку, студентку ко мне привлекает, ну не старику пока конечно. Но вдвое я ее точно старше.

А она говорит – я девинантная. Меня всегда ко взрослым мужикам тянуло и всяким извращенцам.

Начиталась, дурочка, фрейда – в детстве что ли ее отец бил или что там было – учится на философском, днем в очочках такая себе студентка, а как ко мне прийдет – мы такое вытворяли.

Говорит – я тебя люблю

Дура.

Извращенка. Я ей что-то или кого-то заменяю. Что-то вытесняю. Обидел ее кто-то в детстве – ну она о себе совсем не говорит. Да и обо мне не любит. Просто бросается ко мне с сразу в постель.

И там нам хорошо.

Может мы оба от чего-то прячемся, просто я старше и лучше скрываю.

А вот она ушла, а за стеной снова скребется и стонет.

 

Помню, как-то был у меня момент – потянуло душу облегчить, с кем-то духовным поговорить – а тут как раз в морг тело привезли – и привез священник. Говорит – маму хоронить. Я и думал с ним о жизни, смерти, о том, что меня мучает.

А он мне денежку сунул и говорит – сделай мою маму самой красивой, молодой. Пусть вся в гробу светится.

Я и сдуру сказал – ну чтобы какую-то дорожку протянуть между нами – я с вас не возьму. Вы ж духовное лицо. Так он с такой радостью деньги забрал, что мне вдруг перехотелось с ним о вечном говорить.

И деньги обратно забрать. Не от жадности. От вредности.

Да и вообще перехотелось.

 

Я когда думаю о своей работе – уже давно не чувствую границы. Обрабатываю трупы, а ощущение, что они такие же люди. И это не мистика – они так же разные, телами. Даже повадками – один легко переворачивается. Будто помогает. Видать, при жизни был отзывчивым и добрым. Другой тяжелый и неповоротливый. Видать, все вредил, гадина, при жизни-то. Есть красивые, есть безобразные, есть с ужасными лицами – есть  со светлыми.

Ну разве что в отличие от нас уже ничего не хотят

Может, это и к лучшему.

Я вот хочу понять – почему все утверждают, что бог справедлив и милосерден.

Почему он меня не наказал, а мою маму?

Уж я грешил и грешу так, что по мне катком проехаться – и то мало.

А мама честную жизнь прожила, трудовую. Фабрика, сына одна воспитывала – помогла, когда я в меде учился.

А теперь что там за стеной – человек, существо, животное.

Я боюсь войти.

Я поймал себя на том, что вот трупов не боюсь – а живых иногда боюсь.

Не могу смотреть что там за стеной.

Если это вам милосердный бог меня так наказывает – взяв в заложники самого близкого человек а- то какой он на фиг милосердный?

Бандиты тоже заложников берут, террористы.

В чем тогда милосердие.

Да и не видел я ни бога, ни ангелов в морге.

 

Я даже не помню, как это началось – но было вдруг. Сразу жизнь разделилась на две части – вот ты живешь как все, ну почти как все, со своими прибамбасами, но все-таки типа в русле общего потока. Ну вместо продажи компьютеров – обмывание трупов, или как говорят в широких массах, чтобы не шокировать цинизмом – омывание тел усопших. Смешное слово – усопший, уснувший то бишь. Может, раньше народ так и помирал – усыпая. Но нынче что ни клиент – то или мучения, или страшные травмы, или врачи не долечили, или перелечили. Чтобы сам да своей смертью, да с улыбкой – я бы такой день объявил общенациональным праздником.

Почему вообще празднуют победы? Рождения героев  итд.

Ведь смерь даже важнее рождения.

Ну не родился -  и нет тебя по факту,  а вот когда ты есть, когда вся мировая культура и твои родители. И твои бабы. И школы да университеты тебе долбят – твоя жизнь самое ценное. И вдруг это самое ценное – исчезает, вот это же событие.

Не то, что личное. И даже не государственное – тут бы всему миру праздновать – что-то было и вдруг нет!

 

Это было ночью. Вернее, под утро, вроде еще вчера заходил в комнату к ней – общались, смеялись – и вдруг я проснулся от невероятного ужаса.

Я такого ни разу не испытывал – какой-то шорох, шепот, будто повеяло могильной пеленой, холодом каким-то.

Смешно, я же каждый день в морге в таком холоде. Среди смерти – и никак.

А тут в своей постели, в своем доме – и все тело покрылось пупырышками – будто меня кто-то позвал оттуда – не словами, даже не звуками – вот этим жутким замогильным дыханием – я ощутил будто ко мне летит беззвучно какое-то легкое черное покрывало и вот-вот меня накроет, и от него исходит неземной неописуемый голос-холод.

Именно так – это был одновременно как какой-то вздох и одновременно как температура.

Что-то вроде сынок, сыночек но так, что я начал задыхаться и не мог даже от ужаса пошевелиться.

Будто меня позвали с той стороны, вернее, кто-то пытался пробить стенку между нашими мирами.

 

У меня есть корифан, вместе учились, штаны протирали на задних партах, он после школы даже ширялся, чуть не помер, в тюрягу попал за наркоту и там выжил. Ломка была страшная, но потом, как он рассказывал, ему прямо в камеру явился Христос.

Говорит, он лежал на заблеванном полу, почти кончался от токсикоза. Не есть, не пить не мог. И тут видит – какой-то охранник. Вроде в такой же форме, а что-то не так. И даже связка ключей в руке болтается. Но голос какой-то неземной, добрый. Будто его мама окликает – сыночек. Иди кушать. Или будто он маленький ванне стоит, и сверху на него из кувшина мамочка льет теплую мыльную воду, а он пяточками топает, смеется, голой попкой вертит, как на рекламе подгузников.

Ну и этот охранник присаживается и говорит ему – тебе тяжело, Вовик? Прямо как мы его называли? А Вовик даже кивнуть не может, так ему плохо. И еле шипит что-то в ответ. Мол, помираю, дайте дозу, спасите мою никчемную жизнь.

А этот охранник улыбается как-то странно. С любовью, и будто все о вовкиной жизни знает, и кладет ему руку на лоб. – Сейчас я тебе дам другую дозу – так  в голове вовика проносится. Дозу неба, райскую дозу.

И Вовик вдруг застывает в блаженстве. Ни боли. Ни блевотины на полу, ни храпа соседа-туберкулезника, ни мата. Ничего. Тишина и какая-то музыка. Сладкая, свежая и теплая одновременно. Вот такая как корка только что испеченной поляницы, чуть хрустит и ладе сладость в рту от горячего хлеба.

И он в потоках воздуха лежит. Или летит. Раскинувшись. Как на поверхности океана лежишь, и вода сама тебя выталкивает. И она тёплая  и ласковая, и ты сам ее часть.

 И вот Вовик так висит плывет летит в своей камере, а охранник встает и прям сквозь стену уходит, и музыка льется.

А через два дня корифан мой очнулся от комы в тюремной больницы и вдруг пропало у него желание материться, ширяться, он всех полюбил, даже туберкулезника с третьей ходкой. Который рыгал и пукал, и всех своей слюной заражал.

А когда его выпустили через полгода за примерное поведение – он таким стал верующим, бороду отпустил, жену завел, она ему каждый год по ребенку рожает.

В храм ходит всегда по воскресеньям.

И я, когда у меня такое случилось, звоню ему – Вован, помоги, подскажи. Ты же молитвенник. Помолись за меня, вот за маму мою, а, Тебя услышит Господь. ты же теперь святой.

А он мне в ответ и говорит. Конечно, помолюсь. Но ты особо не надейся на мою молитву, ты сам молись. Хотя и на свою молитву не надейся.

Господь сам приходит, сам уходит. Молитва как лотерея. Ты билетики купил, а выигрыш все-равно не от тебя зависит. Так и молитва. Ты ее в небо посылаешь, а вот дойдет ли она, так ли господь ее поймет, интерпретирует по-современному. Фиг его знает.

Может, он тебе муки послал специально, чтобы ты свою жизнь печальную кончил. А твоей мамочке – чтобы она искупила прошлое, ну или, наоборот, в награду за прошлое, чтобы смерь была без мучений..

Я его спрашиваю – ну тогда на фиг такой Бог, когда ты его просишь об одном.  А он в ответ посылает другое или вообще ничего. Ты вот в магазин за колбасой пришел, а тебе продавщица приносит кирпич – ты как? Порадуешься?

А он, мудыло, мне и говорит. Может, ты на улицу выйдешь,  а там скорпион сидит и тебя поджигает.

Ты вот колбасой его не убьешь, а кирпичом – легко.

Ну или ребенка спасешь от бешеной собаки…

Я ему отвечаю – ну если так рассуждать, то лучше бы мне сразу в магазине динамит вынесли я бы все подорвал, весь этот мир гнилой, ну и всех бы спас от скорпионов.

А он говорит – ну вот видишь, поэтому когда ты пойдешь в магазин, то тебе именно колбасу и вынесут, причем даже в магазине оружия. Потому что ты о себе думаешь, а не о ближнем.

Но я тебя люблю. Так что помолюсь.

Ну  и поди разбери, в чем его вера. Молиться будет, но надеяться на молитву нельзя. А на что же тогда еще?

 

 

Трупы – идеальны. Они целостны, не то, что мы все. Они думают, говорят и делают одно   и то же. Гармония, одним словом. Я вот расколот на хрен знает сколько частей – одной рвусь в соседнюю комнату. Упасть. Стать на колени. Заплакать, ткнуться головой в знакомую плоть, другой – аж дрожу и боюсь даже мимо пройти мимо дверей в ее комнату.

Трупов не боюсь.  А живого самого близкого человека. который умирает, боюсь. И ненавижу себя за это. Презираю. И ничего сделать не могу.

А Дашка иногда вся в таком строгом чем-то почти некрашеная, строгая, умненькая, чистая, а потом как станет ко мне раком, как застонет, когда я в нее войду и кричит и плачет еще еще хочу хочу. Что это – мы животные, а где любовь. Где всякая там чистота? Жертвенность. Вот я и думаю, что не случайно там в морге остался – там спокойно. Честно даже.

Хотя теперь мне при слове духовность блевать хочется, а трупный запах кажется более вкусным чем Дашкины духи.

А иногда она лежит рядом и смотрим на меня, чистая такая, уютная. И вдруг спрашивает – а ты когда внутрь к женщине залазишь скальпелем – оргазм испытываешь?

Я даже краснею. Хотя почему, и сам не пойму. Вообще мне непонятен этот механизм стыда.

Я каждый день вижу голые тела, самые страшные, раздутые, со швами и шрамами. И чистые белые – девичьи  и мальчишечьи.

Нет различия между телами. Они нам не отвечают. Вернее, язык  их ответа таков, что нам непонятен.

Они уже спокойны.

Хотя и тут вру – бывают очень беспокойные типы – с оскаленными ртами, будто не закончили спорить тут, на земле, и собираются там продолжить. Но там – нету. Нету там ничего.

Я так Дашке и отвечаю – какой оргазм? Нету там ничего. Ни оргазма, ни болезней, ни слез. Только ничто есть. Хотя  и его нет.

А она вдруг так приблизит свое кукольное личико, выдохнет прямо мне в глаза – за ушко зубками укусит и шепчет -  а если Он есть? если там тоже что-то есть?

Я опешу, а она вдруг заорет, да  и вскочит на меня – как мы там трахаться будем? Без тел-то? И ржет, прямо безумная какая.

А последний раз она заглянула. Прямо с порога вдруг что-то учуяла – то ли шорох за дверью, то ли придыхание какое? – но вдруг остановилась – прямо побелела и спрашивает меня7 – Там кто?

Я ей и сказал все. Она постояла минуту и вдруг, ничего не говоря – бросилась бежать.

Хотел я ее догнать, но не стал. Захочет –сама придёт – она дикая, все равно ее не упросишь, не остановишь.

А так хотелось – мне ведь тяжело сейчас и страшно.

 

Звонил комдиву – это мой дружбан еще со школы, мы столько вместе бухали, баб имели, столько пережили, он теперь банкир – он с охраной ходит, но меня к себе подпускает. Иногда с ним в баньку ходим, он снимает випсауну в центре, на Кресте, девочек вип тоже . И еда вип, и даже вода там морская – прямо и средиземного моря ему самолетом привозят в контейнерах…

А как набухаемся – он всегда плачется, что смерти боится, что снится ему смерть по ночам – потом зовет баб или даже девочек и такое вытворяет, что и мне с дашкой не снилось. Он тоже бешенный. Хотел у меня дашку купить,  я ему привез ее домой, она посмотрела на него  и вдруг говорит – ты гнилой внутри, тебя смерть изнутри сожрала и ушла. Он аж опешил.

А потом мы нажрались -  я трупы режу. В морге пашу. А она со мной спит, а он полон сил, мускулов и бабок – а она его мертвяком назвала.

А комдивом его назвали после того, как он нас в повел  в атаку на сельских парней, когда мы в школе выезжали на картошку и наметили с местными разборки – вот он тогда и встал впереди всех – с кривым ножом таким, типа флибустьер – и вдруг как заорет – за родину за сталина и побежал. А мы за ним. Местные как такую атаку увидели типа в как в фильме чапаев копелевцы идут – так и дали деру.

А комдив мне потом признался, что пока бежал с ножом на эту ватагу полудурков – чуть не обосрался.

 

Я так думаю. что смелость – оборотная сторона тяги к смерти.

Пока она в нем бушевала, он шел вперед, а как она внутрь ушла, в него самого – так стал всего бояться.

Мы даже такую гипотезу с ним придумали – о жидкости снаружи  и жидкости внутри.

Первая – снаружи – она приходит с неба и вроде скафандр одевает человека и дает ему силу.

Но в каждом человеке есть дырочки – вроде как изъяны, христиане бы сказали – грехи.

И чем дерьмовее человек, тем дырочек больше – и вот жидкость начинает сквозь них просачиваться в тело человека, по капельке, по зернышку и в какой-то момент вдруг человек уже заполнен ею изнутри и тогда он начинает всего бояться. У жидкости такие свойства…

 

Трупы – идеальные люди. Лучшие. Не обидят, не оскорбят. Всегда выслушают, никогда не перебивают, чтобы рассказать о своей вшивой жизни?

Что еще от собеседника нужно.

Хоть женись на трупе – и никаких забот. Ни кормить не надо, ни одевать.

А тут – нанимать сиделку. Лекарства каждый день.

Приходится цены повышать в морге – а все на тебя смотреть начинают – ну ты  и сука, Сашка. Как же ты с людей дерешь втридорога, как ты их за самое больное.

Разве можно на таком наживаться? На чужой смерти?

А мне по хрену все. На моей жизни вот все наживаются. А рядом мама страдает. Или уже не мама.

Я даже не знаю, кто там теперь и почему я все-таки должен за этим ухаживать…

Живешь нелепо, умираешь тупо. Болеешь мучительно, а обратиться не  к кому. Некому спасать нас.

Некому.

 

Соседи таки настучали. Мол кто-то скребется в пол, стучит по ночам, стонет. Мол что там сверху происходит. Странные существа соседи.

 

У меня был случай – а накануне Нового Года вдруг пошли помирать трупики, один за другим. А морг – основное здание закрыли на каникулы. На три дня. Осталось лишь помещеньице в подвале больницы. На мест эдак 10. А трупов уже под два десятка скопилось к Новому году – и  я стал их по несколько на каталку класть – чтобы всех поместить. Трупики уважать надо, ценить. Они долгий путь прошли. Страдальческий до своего последнего земного местечка. И что же – как же их не уважать? Тут целая арифметика получилась, даже высшая математика – я ее еще не забыл в морге, однако. Как на одном месте нескольких человек уложить? Как класть – с уважением к полу и возрасту – или исключительно по геометрическим параметрам и объемам?

А они такие все напряженные – суровые – мол я же заработал за свою никчемную или кчемную жизнь на хотя бы отдельную каталку.

Это да – думаю я, только не в нашем отечестве.

Тут мы вообще и живем должниками и помираем. И все должны государству.

Ну как его на хер не послать?

Вот в моем морге на одной каталке всемером. И соседи все какие-то случайные. Но ни один трупик другой не заложил, не настучал на него, не написал в вышестоящие инстанции о нарушении режима тишины.

Вот у кого соседствовать нужно учиться моим стукачикам.

Написали и мне сказали – ждите, говорят, теперь инспекции.

Может, Вы там незаконное что-то делаете или вашу маму мучаете. Что-то давно ее не видно.

 

Я все это трупикам своим и рассказал. Лекцию о свободе прочитал, шампанского с ними за Новый год выпил.

Что это за странный праздник? – Новый год? Ну ведь ложь это – что время можно разрезать! Труп можно – я даже знаю как  и где. А вот время не режется. Ну или если режется, то не новыми годами и всяким таким хламом – а скажем болью, изменой, смертью вот.

Вместо Нового года ввели бы праздники – всего два: праздник Жизни и праздник Смерти…

 

Когда ее выносили, я спрятался вначале. Впервые испугался трупа. Но это же не вообще труп. Это труп, из которого я появился в мир. И было так страшно, что я губами в стенку уткнулся, вошел в нее как в Дашку в поцелуе. Всосался. И решил, что меня больше нет, что никто меня не видит.

Если так решить – то ты исчезаешь, и тебя никто не видит. Только если услышать всхлипывания. Или учащенное дыхание.

 

Но меня вытащили из стены. Из всхлипывания. Ну поддержали, иначе бы упал. Ау, трупы, мои милые. Поддержите тоже. Вы же так учтивы, никогда не перебьёте, не остановите. Я вам все могу рассказать, а тут – вы вдруг замолчали.

Ни слова мне в поддержку не сказали.

 

Я бы в небо закричал – если бы там хоть какое-образ был. Уха, зуба, да хоть соска. Так же нельзя, нельзя было дать мне появиться на свет, а потом и меня, и весь свет поставить под сомнение – она превратилась в такое, что и каждый может. И мир может.

Вот он есть и уже его нет.

Мир живых становится миром трупов.

Я бы закричал в небо, но вот вынесли тело, и я не нашел неба.

И стою на коленях.

И я бы в землю тоже закричал, ведь если бог есть, то он должен и под землей быть, и в небе, и даже в моем морге.

Но у меня нет слез и почему-то голос сел, все мои слезы ушли в ужас и боль.

 

Я думаю, нужно поменять местами живых и мертвых. Мертвые тихие, справедливые – каждый свое место занимает. Не воюют, не отпихивают друг друга. Если бог есть, то он явно в мире мертвых всемогущ – научил их любить друг друга.

А я вот даже мамочку полюбить не могу – она уже не мамочка, а кто же она? И Дашку, когда она предлагает трупы трахать.

Не могу полюбить, а хотеть – хочу. И тоже трахаю.

Бред. Блевотина. Больно

 

Я падаю на колени, бьюсь лбом о воздух. Как о стену бьюсь. Тук-тук-тук. Больно, больно. Прошу – спасите меня, спаси меня. Услышь и спаси. Так же больше больше нельзя. Нельзя в таком страхе или совсем без страха. Почему тебя нет? Почему я тут один. Я и мои трупы? А где же души – любимые, родственные, любящие?

Тук-тук-тук.

 

Приходила инспекция…

 

Дашка ушла сегодня. Как-то по-настоящему. Обычно мы с трудом различаем настоящее и типа прикидывается. Но тут вдруг я понял – навсегда. Какой-то иной прищур глаз, голос вдруг безразличный. Будто я сам труп.

Было так. Она пришла. А я ей не сказал, что только что с кладбища. Ну она и как обычно на меня напрыгнула. Сверху села. Стонать начала сразу же. А я вдруг ее скинул, отшвырнул – такая меня гнусь взяла. Такая обида. Что вот кто-то жив,  а мамы нет. Нет, – я так и заорал. Нет, нет нет! И еще какую-то хрень про ненависть. Она сидела молча, смотрела на меня. Видно было, что наливается слезами – голенькая, сладкая, юная, совсем для другого предназначенная. Сдержалась, оделась и мимо просто прошла – и уходя сказала – мы больше не увидимся.

И я вот стою тут в комнате. Где это было, где еще вчера ночью шуршало, шевелилось, а теперь только пустота и на протёртом паркете – пятна. ОТ мочи, чужих ног, носилок и тд..

Вот чешуйка одна на полу – вот слезинка. Вот ее дыхание. Вот шепот.

И я один, совсем одни. Навсегда один.

Только плачу и лижу пол, он мокрый, соленый от слез и слюны.