Чистоты изначальное сияние
Александр Закуренко (23/12/2021)
***
Под снегом бога нет, но есть Его тепло,
Смотри – вот ангелы лепечут о стекло.
Их речь – полёт, язык их – крыльев плеск,
В пространстве бога нет, Он сам – пространства лес.
И времени река, и жизни палимпсест.
Под снегом – снег живёт, а бабочки – окрест.
Слетаются к окну. Сквозь крестовины рам
Глядят в открытый мир, и Бог приходит к нам.
***
Певучего дождя слоистая структура
Как будто органист – и цель, и партитура
Как будто в ней живут волокна и валторны,
И окна в никуда, и воскресенья горны
Струись и пой, дружок, а может, враг небесный
В тумане пустоты, в обители телесной
Как будто нет воды, живой ли или мертвой,
Воздушные кроты пройдут норою торной
Слепые – в никуда, прозреют – водяные,
Звучи, орган-вода и струи лей живые.
***
Я совопросник века сего,
Больше не знаю уже ничего.
И, как Спаситель, алкая в пустыне,
Бога ищу, но не знаю о Сыне,
Вечного жду и теряю мгновенья,
Бога люблю, не поняв воплощенья,
Знаю силлабику, тонику, даже
силлаботонику ведаю, я же
зная о слове, путях воплощенья
слова, не знаю ни слова значенья,
ни сердцевины звучащая речи.
Встреченность чаю. Не ведая встречи.
Знаю любовь, но и с нею в заботе
вместо любви размышляю о плоти,
Сущность теряя, цепляясь за форму
Норму разрушил я поисках нормы.
Плачу слезами, но сухи глазницы,
Рею с руками, но перья – у птицы.
Вкусен суглинок, но сухо во рту мне,
Брежу в жару. Но, измеренный ртутью,
жар этот – только тельца кровяные,
Где же, душе моя, сферы живые?
Где же во мне это место спасенья,
Вместо которого – топос владенья,
Локус захвата, железная хватка,
Сердце открытое скрыто лопаткой,
клеткой грудною. Как дерево Ноя
Скрыто спасенье для мира иное.
Где же во мне этот орган бессмертья?
В песне ли или в уменье не петь. Я
в тщетной надежде на милость и силу -
белой бумаги холоп и чернила, -
строки мараю, авось да поможет
перед концом оправдаться. О, Боже,
слово заветное, грамотку эту
кинь словно псине голодной, поэту
косточку крепкую, сладкую, чтобы
сытость приять хоть в преддверии гроба,
чтобы поверил в неверьи безумном
в нотку бессмертия в гомоне шумном,
чтобы в пустыне, в пиру, на работе
воздух прорвался – в захлёбе, в полёте -
тело бы поднял, как птицу в потоке
пота, надежды, отчаянья, в оке
у Саурона, где хоббитов тени,
вдруг отразится любовь и прощенье,
мира пустыня и Бога улыбка…
Только бы жизнь не рассеялась шибко,
Только б успеть мне заветное слово
Словно плотву в речке выудить снова
И на подсеке, на взлёте уды той
Не оказаться бы речью убитой
***
Никакая поэзия не нужна
Никакая родина не страшна
Только тихий голос – какого рожна
Только – в слезах жена
Никакие дети не продолжат нас
И никто никогда никого не спас
Только тот на кресте – в неурочный час
Обнял всех¸ а потом – угас
И когда суббота пришла опять
Все отправились в храм, лишь один тать
Вдруг увидел – случилось: и стал рыдать,
И земля ответила словно мать
А теперь весна и цветет сирень
А теперь до пасхи – какой-то день
И не помнишь ты эту тьму окрест
И не помню я – что цена мне – крест
***
Ночь уходит как в поезде точка туннеля,
Как разорванный воздух в прорехах апреля,
Не оставив ни тройки, ни одеколона,
Боль уходит как римлян в туманы колонна,
Как во чрево кита золотушный Иона.
Остаётся пощёчина воспоминанья,
Аонид в неразвёрнутом небе рыданья,
Ожиданье прощенья с дверными хлопками,
Крыльев ангельских клёкот на бедными нами,
Одурманенным дном, золотистыми снами.
Над селеньями нищими, скудной природой,
Над родным, над чужим, сумеречным народом.
***
Он сам не знал, куда идти теперь.
Поскрипывала в милый терем дверь
ведущая, но странный поводырь
вёл вдоль реки притихшими дворами
державы заспанной, как будто нетопырь
в пещере мельтешил крылами.
А инде на дворе царева дочь
развешивала сны, чтоб истолочь
в дубовом коробе кремля горчичный свет.
вставал рассвет, шёл по реке рыбарь,
в хоромах умирал последний царь,
и смута тяжкая ворочалась некстати
в дубовой домовине на полати.
***
Кто там в чём виноват
Это знает солдат
Во сырой земле.
Это знает отец, он в раю, – молодец, -
Молится обо мне.
Это знает вон та – болью поражена,
Кровь отравленная.
Там у моря – гора,
За горой – ты да я
Так неужто – пора?
Кто спасётся, кто нет -
Это знает поэт
Во сырой земле.
Он – у чёрной реки, у второй он реки,
И стреляет с руки.
Он во стылой земле
Молится обо мне,
И тебе, и о нас.
Ну, а что там ещё
Для судьбы и в судьбе
Бог припас?
Кто тут мёртв, кто там жив
Это знает прилив,
Облака в вышине,
Дед и баба мои,
Ивняки у реки,
Рыбы, птицы вовне.
Кто плывёт, кто кружит
Кто в землице лежит
Кто рыдает о нас
Это знает Она, Божья Матушка на
Одре жизни лежит.
Как Успенье придёт, как Успенье пройдёт
В сон погрузимся, но
Ты пробудишься лишь
Если с Нею вспаришь…
А иного ведь и не дано.
Знает Божий певец,
Знает воин-живец,
Знает в небе отец,
Знают баба и дед,
Знает облачный пруд,
Знает ивовый прут,
Знает праведный суд,
Да и ты всё поймешь наконец.
***
Сквозь суд по длинному коридору
Там, где сужается перспектива, приговору
подобно, стискивает виски у времени,
нудит истца на поиск опоры, по стремени
вверх – туда, где над всем закон,
и ответчику его облик небесный знаком –
но забыт, как и то, что у личности нет себя:
тяги к вещи, вещности, пустому ядру для
не полёту к Луне, где Ум пребывает единый,
а к расколотой в зеркале своей же чужой половины.
Ибо только в Законе, единстве, она бы могла
выйти из алчности, ненависти, угла
и оказаться в центре окружности мира
как-точка-лик-личность, а не лента кассира,
мир подсчитавшего по линии ряда
натурального, а не по спирали ада.
Но там, где все встанут и скажут Суд идёт
и будет закон, а не зеркальные полулюди:
Там встреча отца и сына как вечность произойдёт
и будут держать в руках не приговор судьи,
а циркуль, изображающий полноту истца,
восстановленье ответчика, единство лица
и закона/судьи – высших теперь в одном
(тропа-палисадник-двери-лестница-коридор-дом)
соединивших перед собой отца-
в себе-сыне,
во век и отныне.
Сны с отцом
1.
Во сне ко мне отец пришел сегодня,
вернее, позвонил, я в доме был старинном,
в квартире
с лепными потолками, изразцами,
в той самой львовской, а отец
звонил
из онкоотделения, врачи
его обследовали и сказали, что
анализы плохие, в этом сне,
который даже сном не назовешь и даже
реальностью,
ведь все, что было – было
на самом деле,
мой отец меня поцеловал.
Колючая щека, и кожа бледная, прозрачная,
прохладная
он мне
все предлагал какой-то шоколад
в хрустящей импортной обертке,
а я ему отказывал и говорил –
в больнице
тебе нужнее,
он же усмехался,
уже предчувствуя ту, вечную палату,
в которой шоколад совсем не нужен.
Его прикосновенье было легким
и нежным, нежнее, чем при жизни,
и лёгкость, свет, и радость, и прозрачность –
все это я почувствовал в душе,
когда отец вдруг рядом оказался,
и мы о многом говорили ночью.
Я был слегка простужен,
Но вдруг дыхание очистилось, щека
Отца была колючей, а рука
Его в моей теплела ощутимо,
хрустела шоколадка, этот звук
в той комнате был частью его рук,
а комната была реальна, зрима,
и ночь плескалась во дворе и в доме
как озеро холодное в истоме
усталого мороза за окном.
Отец был в доме. Он стоял, как дом,
и я к нему шел через сон, иду,
и если это бред, то пусть с ума сведу
я собственное зренье и сойду
туда, где сновидения основа,
где ночь, и сон – отец со мною снова
в две тысяча семнадцатом году
от Рождества Христова.
2.
Отец приснился снова
Так хорошо
Мы шли по городу и Теза
Чуть впереди бежала и она
Приснилась тоже, и на ней
Была попона странная, как время,
Когда уходят
Те, кого ты любишь,
Ты остаешься, чтоб за них
Молчать, присутствовать, любить
И уходить за них.
Был март и снег
Уже подтаявший и лужи:
И Теза прыгала по ним,
Каталась по снегу – пыталась
Попону сбросить
А отец
Со мной беседовал, прохожим
Кивал, и ничего не помнил
С момента своего ухода.
Будто застыло будущее
В том проклятом прошлом,
Где умер он.
Как будто
Смерть одаряет нас беспамятством
Обратным,
И мир
В миг нашего ухода
Застывает
Как пленка тонкая
Как плечи тонкие
Над мартовской водой
Ведь прошлое – поток
Из будущего лиц, погоды, мира,
Подтаявшего воздуха, пространства,
Заполненного полыми телами
И временем пустым, и голосами,
Как будто века опустилась шторка,
Но наледь наледью была
И корка
Под мощною собакой
Не ломалась
А он как будто все это слушал
И ничего не понимал
***
Мимо
И – лиловый
Ливень
Так повторяя
Время приходит
Время идет
С горчичной горо-
шиной
С горьким минда-
лем
Голем
Иерусалим, не узнавший
Путника
Сена, сено, семя
Духов(н)ое
так пирожки
запекала бабушка Гинда
Время уходит
Время идет
Капельками по сте-
клу,
блю,
капельками алого
мака
по коже
по ко
же
лилия не восходит
день не зацветает
миндаль не взрастает
***
Вот воздух встал как в кресле инвалид:
Беспомощно и ожидая чуда.
Безумный шмель, что гоночный болид,
Рассёк крылом то место, где посуда
Когда была бы, разлетелась всклочь,
И ранила ладонь и роговицу,
Но тишина, когда наступит ночь,
Такая, что от совести не спится,
И нет дыханья рядом, и шмеля
С пространством для полёта нету тоже,
И слово каждое, как доску грифеля,
Пронзает сердце, не поранив кожи.
* * *
А.Г.
Какое-то сиротство, впопыхах
Натянутое на матрас вселенной.
Не роза белая на траурных устах,
А роза чёрная, пронзающая вены.
Не тело белое младенца средь воды,
Но туловище смертное нагое,
И если я завис на ниточке беды,
То он висит на волоске покоя.
Осталось только: жёлтое пятно,
Мокрота в банке, сквозь стекло на кухне
Видать неоновую надпись. Но окно
Внезапно гаснет. И слова потухли.
***
Маме
Заходишь в комнату. Все вещи, как при ней,
И тот же воздух, но слегка осипший,
И тени те же на полу лежат,
У ног хозяина в клубки свернувшись.
И слышно иногда из-за дверей:
Родимый смех и голос, милый сердцу,
И кухня та же, как была при ней,
И тот же скрип, когда откроешь дверцу.
Ночь за окном и ночи тень в окне,
И голос твой: «Сынок, проголодался?»
И стылые мурашки по спине
Бегут, как будто ты не расставался
ни с детским временем, ни с мамой никогда,
и смерть – не смерть, а тень, что за порогом.
И если в кране вдруг вздохнет вода,
то станет страшно, как при встрече с Богом.
В миру теней, где входа смертным нет,
Теперь она, но здесь,
здесь всё не изменилось даже,
И стены те же, и протёрт паркет,
И зеркало стоит как бы на страже
Пространства черного, и ты его жилец,
Провала гладкого без слов и вне движенья.
А комната – из тех краёв гонец,
Приносит шёпот, шорох, дуновенье.
Как будто в горле острый волосок,
И ты повис на грани тьмы и света,
И тихо капает из вены чёрный сок,
Но капли не касаются паркета.
***
Качели мне напоминают рост
Не времени, а несколько иначе –
Квант воздуха, когда откроешь рот
В реке времён, и будешь им захвачен
И не пространство, будто от волны
Оно чуть искривляется в движеньи,
А той реки, и рока глубины,
И мальчика на сломанном сиденьи.
Когда тебя отцовская рука
То в небо посылает, то на взлёте
Вдруг остановит…
***
Вложенное не знает знака,
Сердце – это вечная драка
между стыдом и желанием,
помноженными на расстояние
от прощения до наказания.
Смотришь в зеркало и видишь внутри:
Кто-то тебе говорит: «утри
Слезы и снова на образ свой посмотри!»
И ты вышел из мира,
И стал как лира,
Где каждый слог – ты сам, звучащий собой.
Это были – гобой,
Саксофон, клавир.
Но это еще не весь мир.
А мир становится в любом звуке
Ангела, бабочки, травы, излуки
речной, лесном шуме, уме.
Так человек приближается к себе, то есть ко мне.
Рифма – созвучие – гармония – это прощенье.
Человек – звук, возникший из посещения
Себя самого не собой.
И снова – звучит гобой,
Орган, клавир, флейта.
Орган, клавир, флейта.
Моцарт говорит: «налей-ка!»
И Пушкин фалернское льёт вино.
Любовь – это то, что в нутре и внутри,
Или то – что извне дано?
И я выхожу, Гийом, по тому Парижу,
Которого никогда не увижу
В своей передоновской глуши.
Это и есть испытание души:
Гордыня, обида, ненависть и прощенье.
Пытки, насмешки, смерть, воскресенье…
Мой Львов не хуже Парижа, Киев – не жиже,
Москва – числительное от Рима, -
глубже чисел, и поправимо
Ее державное охмеленье.
Люди, машины, аскеза, влеченье
К форме, которая между ног.
Пошло, но так заповедал Бог:
видеть в телесном небесное, наоборот,
небесное видеть в теле – не только манящий грот
или рот, провалы, зияние,
но чистоты изначальное сияние.
И старец сирийский прослезился, увидав наготу
Не совращающую, не мучающую, не ту,
Которая, как Лилит, отравляет сознанье,
А ту – которая есть основа мирозданья.
И вот я иду Львовом, Парижем, Москвой, Петербургом.
И думаю, что мне не тягаться с демиургом,
Но маленькое, своё, вселенную, размером с лампу,
Я создам на столе, подобно эстампу,
Штампу, подписи на стене рейхстага,
на коре дуба, на древке флага:
на коре дуба, на древке флага:
Здесь был я, имярек, горы, орлы, природа,
Реки, озёра, поля, мусорные отходы,
Тропа, протоптанная уверенным ходом народа,
Альфа, омега, струна, натянутая до свода
то ли небесного, то ли земного. Свобода
как производная от цели моего пути,
речь, бьющая из ключей, сердца, ума, нити
горизонта, разрезавшего космос на верх и низ.
Hel, Miðgarðr . Paradis .
Выпивая свежее пиво из севастопольского автомата
с Абрамсоном. СССР. 1983.
В 6 утра с моря дует бриз.
Пенные барашки пахнут воблой.
Три дня голода и внезапный приз –
Цистерна свежака у автоматов обло
Стозевно, стоструйно, аки Иов в чреве
Вяленого кита. В мировом бокале
По усам течёт и, подобно деве,
Сладкими устами, гранями Грааля
То ли зашивает на сердце рану,
То ли расширяет мировую дырку.
Пьяное солнце из моря рано
Встаёт, протискиваясь к небу впритирку –
Поднатужится, выпростается, мы скушаем пива,
И пойдём неспешно до самой Тамани.
А на дне бокала расцвет на диво
Алая роза в голубом тумане.
Распивая вино с Рыженко
на таманском берегу. СССР. 1983.
Солнце стоит в небе, как ковбой,
Жара такая, что противень пышет
Под соком устриц и, сам не свой,
Словно кит выбросился – со свистом дышит.
В трёхлитровой банке играет вино:
Перламутрово-золотое, терпкое, как Овидий,
Мы тут две недели сидим и дно
Пролива изучили, как и всех мидий.
Впереди – десять лет, счастливых, как тут
Вино и мидии в тишине света.
А потом – нож в сердце и тебя не спасут
Ни ангелы в небе, ни море это.
И уже не выпростаться из чрева кита,
И в пустую воду не войти дважды.
Ешь, Рыженко, мидий, вино глотай,
Кровь хоть и густа, не утоляет жажды.
09.11. 2017. Бар «Жигули».
***
Я столько прожил, что уже пора.
Но вот с утра плескалась детвора,
И воробей клевал зерно, и голубь
таращился на проезжавший Лаз,
И от любви так сдавливало горло,
Как будто сквозь державинское жерло
Мир не исчез, и разум не угас.
И вот стою под серым фонарём,
Вокруг блевотина. И вечер по-московски
Вокруг блевотина. И вечер по-московски
слегка промозгл и, кажется огнём,
в коптильне еле плещущимся, в нём
сгорел в бассейне эмигрант Янковский.
И я сбежал бы, если бы не весть,
И не любовь, похожая на корку
на луже во дворе, и этот весь
сквозь сумерки сочащийся и горклый
нелепый воздух смерти. Есть
такое ощущение, что здесь
всё кончится, но воробей с пригорка
вспорхнул…
***
Я бы выпил с тобой, но тебе нельзя,
Потому что УК РФ,
Потому что любовь означает – взять,
А возьмешь – аутодафе.
Я бы ночью гулял вдоль Днепра с тобой,
Где осока и влажный песок,
И горячая ночь, как травы настой,
Или пуля в спящий висок.
Я читал бы стихи и глотал слезу,
И плевать, что в РФ – УК,
И губами ловил на лету стрекозу,
И в руке бы дрожала рука.
Но к зиме стрекоза оставляет мир,
Днепр уже не в РФ давно,
И похоже сердце на в дырах сыр,
И трещит, что плёнка в кино.
И УК не страшит, и нагорный глагол
Вверх зовёт, но силы ушли.
Я любил бы тебя – то горчит рассол,
Да и он отрезвляет ли?
***
Гадамер сказал – нет переносу
Рикёр сказал – метафора – не философия
Помнишь?
жаркий полдень на Крите
машина с кузовом и надписью на нём:
μεταφορά?
Будто
ты вошёл в поток времени
и оказался богом
***
Студент прохладных вод. Кладбище. Кололацы.
Bez pracу рыбы нет, а без игры – паяца.
Что rid … mi cor, что корь, что с трубкой кардиолог:
Блаженных на Руси блаженный мартиролог.
Я на колени встал и отключил сознанье:
Коллега мой, устал, услышь мои стенанья.
В Преображенский пруд, в Черкизовскую замять
Не выпусти из рук исколотую память,
Как некогда земляк в тоске о чернозёме
Сквозь холода и мрак героев спрятал в Доме.
Как огоньки горят из детского вертепа,
И ослики жуют начинку от госдепа,
И как звезда горит в юродивом эфире,
И как блаженный спит, и слёзы льет о мире.
Последние публикации:
Трупы –
(04/04/2023)
Как русский писатель Булгаков служил добру там, где победил Воланд. К юбилею писателя –
(19/05/2021)
Тетралогия " Путешествие Глеба ". Ко дню рождения Бориса Зайцева (10 февраля 1881 г.) –
(11/02/2021)
Мастер и Маргарита как пространство шизоидной оптики –
(20/08/2020)
Инженер Достоевский, или Авраам и пространство (герменевтика пространства как взламывание текста) –
(10/08/2020)
Фрателлократия, или как мы обустроили Россию –
(22/10/2019)
Гоголь и симулякры (св. Игнатий Брянчанинов и оптинские старцы о «выбранных местах из переписки с друзьями») –
(14/03/2018)
Русская революция в творчестве акмеистов (проблема метода: историческое событие в художественном высказывании) –
(23/02/2018)
Русская революция в творчестве акмеистов (проблема метода: историческое событие в художественном высказывании) –
(21/02/2018)
"Как птица в янтаре..." –
(15/02/2018)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
