Литературная критика

Невский проспект (1835)

Эта повесть открывает цикл «городских повестей» Н. В. Гоголя, рассказывающих о «странных происшествиях», которые кажутся почти невозможными, как посмертные приключения Акакия Акакиевича, или даже совсем невозможными, как самостоятельные похождения носа Ивана Яковлевича. Для Н. В очевидно, что исчезновение старого русского света, особенно из больших городов и столиц, для их обитателей осталось совершенно незамеченным: они продолжают жить так, как будто ничего не случилось, как будто они – все те же русские люди.

Теперь на Руси всем заправляет Невский проспект, в шуме и блеске которого скрылась, если не исчезла совсем «сокровенная русская порода»; более того, она стала игнорироваться, третироваться и даже преследоваться. Русское перестало быть обычным, меркантильность выдавила его на обочину социума, в небытие подвалов, чердаков и темных углов.

В таких условиях любое экзистирование русского, любой его «живой факт», как говорит Гоголь, не может не быть странным, идущим в разрез общему тренду, не может не восприниматься большинством как болезнь (Пискарев), ничтожество (Акакий Акакиевич), фантастика («Нос»), сумасшествие («Записки сумасшедшего»). Однако для Н. В. именно такое – «странное» проявление «русскости» является подлинно и единственно живым, не только сохраняющим, но и развивающим русскую культуру, пусть даже на периферии общественной жизни.

«В самом деле, никогда жалость так сильно не овладевает нами, как при виде красоты, тронутой тлетворным дыханием разврата. Пусть бы еще безобразие дружилось с ним, но красота, красота нежная... она только с одной непорочностью и чистотой сливается в наших мыслях. Красавица, так околдовавшая бедного Пискарева, была действительно чудесное, необыкновенное явление. Ее пребывание в этом презренном кругу еще более казалось необыкновенным. Все черты ее были так чисто образованы, все выражение прекрасного лица ее было означено таким благородством, что никак бы нельзя было думать, чтобы разврат распустил над нею страшные свои когти. ...она была какою-то ужасною волею адского духа, жаждущего разрушить гармонию жизни, брошена с хохотом в его пучину.

Проникнутый разрывающею жалостью...

...Но что это? что это? «Это она!» – вскрикнул он почти во весь голос. В самом деле, это была она, та самая, которую встретил он на Невском и которую проводил к ее жилищу...»

Снова Н. В. Гоголь вводит в содержание своей прозы очень знакомую семейную историю. Вспомним случившееся с его отцом, который, увидев во сне свою будущую жену, потом узнал ее в девочке. И, прежде всего, его собственную историю узнавания в реальной женщине своего видения. Узнаванием в покойнице давешней ведьмы был поражен и его философ Хома. Главное, существенное для Н. В., по его определению, не может быть выдумано или воображено. Описанное им по одному алгоритму «узнавание» в двух разных произведениях, несомненно, имело прообразом действительное событие, случившееся с самим писателем.

Видение, живой сон прекрасного женского образа, по времени совпавшее со смертью младшего брата, в потом – отца, тогда еще не было им принято, как образ самой Смерти. И только впоследствии, в «петербургском» или «невском видении»  он окончательно согласился с этим.

Но чего ему это стоило! Узнавание в какой-то действительной женщине виденного им раньше и твердо запечатлённого в его памяти «огненного Ангела» имело тотальное эмоциональное воздействие на Н. В. Гоголя, увидевшего в этом судьбу, предназначение, таинственный знак, который он не может и не должен игнорировать! Вполне вероятно, что воспроизведённое в повести «Невский проспект» событие: преследование незнакомки, приведшее его героя  в бордель,  имело место и в жизни самого писателя. А своей явной определённостью и недвусмысленностью оно так «раздавило» Гоголя, что он был вынужден, для того, чтобы «приободриться», как он всегда делал в страшную минуту, уехать за границу.

Фатальность этого события была в том, что Н. В. получил явное указание не на то, что он должен был вернуть заблудшую душу к чистой жизни, не на то, что он должен приложить все свои силы к её спасению, – о, это было бы великим утешением для Гоголя и именно так сначала он воспринял свое «странное происшествие».

«Она бы составила неоцененный перл, весь мир, весь рай, все богатство страстного супруга; она была бы тихой звездой в незаметном семейном кругу...».

Нет, Н. В., как бы ни было тяжело принять это, стало окончательно ясно именно теперь, что он должен спасти не эту девушку, а сам образ смерти, самого ангела Смерти от постигшего её в этом мире разврата. Спасти Смерть, которая «была какою-то ужасною волею адского духа, жаждущего разрушить гармонию жизни, брошена с хохотом в его пучину»; то  есть спасти этим гармонию жизни.

«Так он спал! ... О, как отвратительна действительность! Что она против мечты?

Вседневное и действительное странно поражало его слух...

Наконец сновидения сделались его жизнию, и с этого времени вся жизнь его приняла странный оборот: он, можно сказать, спал наяву и бодрствовал во сне».

Это прямое описание Н. В. Гоголем своей жизни, «опиумом» которой теперь стало – воспоминание видения женщины-смерти.

«Беспрестанное устремление мыслей к одному наконец взяло такую власть над всем бытием его и воображением, что желанный образ являлся ему почти каждый день, всегда в положении противуположном действительности, потому что мысли его были совершенно чисты, как мысли ребенка. Чрез эти сновидения самый предмет как-то более делался чистым и вовсе преображался...

Но мой подвиг будет бескорыстен и может быть даже великим. Я возвращу миру прекраснейшее его украшение»».

Н. В. Гоголь понял, что должен вернуть миру то, что ушло вместе со старым русским светом – Смерть как «прекраснейшее его украшение», и это вернёт в мир гармонию жизни.

«Так погиб, жертва безумной страсти, бедный Пискарев, тихий, робкий, скромный, детски простодушный, носивший в себе искру таланта, быть может, со временем бы вспыхнувшего широко и ярко. Никто не поплакал над ним, никого не видно было возле его бездушного трупа, кроме обыкновенной фигуры квартального надзирателя и равнодушной мины городового лекаря. Гроб его тихо, даже без обрядов религии, повезли на Охту...»

Тихий, робкий, скромный, детски простодушный, носивший в себе искру таланта, – точное описание – в образе Пискарёва – восприятия Гоголем самого себя. Однако не менее правдивое описание самого себя дано им во втором персонаже повести: и Пирогов – тот же Гоголь, только такой, которому – «всё трын-трава». Пирогов характерен прежде всего тем, что для него все происходящие с ним события стекают «как с гуся вода»: если первый герой повести был потрясён случившимся с ним событием так сильно, что подчинил ему всю свою жизнь, даже до смерти, то второй – его прямая противоположность: ему всё нипочём, даже побои.

«Ничто не могло сравниться с гневом и негодованием Пирогова. Одна мысль о таком ужасном оскорблении приводила его в бешенство. Сибирь и плети он почитал самым малым наказанием для Шиллера. Он летел домой, чтобы, одевшись, оттуда идти прямо к генералу, описать ему самыми разительными красками буйство немецких ремесленников. Он разом хотел подать и письменную просьбу в главный штаб. Если же главный штаб определит недостаточное наказание, тогда прямо в государственный совет, а не то самому государю.

Но все это как-то странно кончилось: по дороге он зашел в кондитерскую, съел два слоеных пирожка, прочитал кое-что из «Северной пчелы» и вышел уже не в столь гневном положении. Притом довольно приятный прохладный вечер заставил его несколько пройтись по Невскому проспекту; к девяти часам он успокоился и нашел, что в воскресенье нехорошо беспокоить генерала, притом он, без сомнения, куда-нибудь отозван, и потому он отправился на вечер к одному правителю контрольной коллегии, где было очень приятное собрание чиновников и офицеров. Там с удовольствием провел вечер и так отличился в мазурке, что привел в восторг не только дам, но даже и кавалеров».

Пискарёв и Пирогов – не противоположные натуры, а как бы один и тот же человек во всей широте, растянутости, протяженности всего себя в культурном континууме; здесь можно вспомнить такую же широту казаков из «Тараса Бульбы», которые – одновременно – и спали прямо на дороге или пропивались до дыр в карманах, и с любовью встречали смерть за отчизну. Как тут не удивляться этому размаху жизни, непредсказуемости и разнообразию её сюжетов, когда один случай тебя убивает, а другой, казалось бы, не менее важный, ты к вечеру забываешь!

«Дивно устроен свет наш! Как странно, как непостижимо играет нами судьба наша! Получаем ли мы когда-нибудь то, чего желаем? Достигаем ли мы того, к чему, кажется, нарочно приготовлены наши силы? Все происходит наоборот».

Самым искренним желанием Н. В. Гоголя, несомненно, была тихая, спокойная, незаметная семейная деревенская жизнь, описанная им в  «Старосветских помещиках», а не служение грозному Ангелу.

«Как странно играет нами судьба наша!

Всё обман, всё мечта, всё не то, что кажется!... Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде».

Вот главная ложь Невского проспекта, то есть современной Н. В. Гоголю жизни: самое прекрасное и величественное на свете – смерть, теперь живёт в борделе! Для людей нынче смерть стала синонимом мерзости, безобразия и отвращения. И они этого даже не замечают!