Литературная критика

Письма

В письмах Н. В. пользуется возможностью более «безопасного» раскрытия своего отношения к смерти.

«Вы боитесь глубоко устремленного взора. Вы робеете сами устремить на что-нибудь глубокий взор, любите по всему скользнуть недумающими глазами.

Как пустота и бессильная праздность жизни сменяются мутною, ничего не говорящею смертью».

Смерть должна быть прозрачна, ясна, должна нечто говорить, не должна быть мутною, как, собственно, и жизнь.

«Как это страшное событие совершается бессмысленно».

Смерть имеет смысл, точнее, смерть как событие должна совершаться человеком осмысленно! и, конечно, не в том христианском смысле, в котором смерть должна быть постоянным предметом памяти, потому что в этом христианском представлении смерть, если говорить образно – безжизненная старуха, а не красавица-панночка, то есть смерть в христианстве – ужасна, безжалостна, неумолима, тогда как для Н. В. Гоголя, впрочем, как и для всей древней культуры человечества, смерть – сестра жизни, столь же прекрасное, осмысленное, полное жизни событие, как и сама жизнь.

«Не трогаются. Смерть поражает нетрогающийся мир».

Если мир не трогается, то его поражает ужасная мутная смерть; если мир трогается, трогается и смерть, превращаясь в то, что завершает п о л н о т у   жизни, дополняет жизнь до совершенства.

«– Еще сильнее между тем должна представиться читателю мертвая бесчувственность жизни.

...проходит страшная мгла жизни, и еще глубокая сокрыта в том тайна. Не ужасное ли это явление? Жизнь бунтующая, праздная – не страшно ли великое она явленье».

Мглу жизни может и должна осветить, высветлить только ясность и осмысленность смерти.

«Где же тот, кто бы на родном языке русской души нашей...»

Родной язык русской души нашей – особый язык, язык, сквозь, через который, которым светит старый свет русской культуры.

«...умел бы нам сказать это всемогущее слово:вперёд! кто, зная все силы, и свойства, и всю глубину нашей природы...»

«Вперёд» всем русским может говорить по праву лишь тот, кто знает все силы, свойства и всю глубину нашей русской природы, однако для Н. В. Гоголя несомненно и то, что такого знания ещё нет, тогда как для его современников несомненно то, что они уже обладают таким знанием и, следовательно, имеют полное право говорить «вперёд» всем остальным, как это делал, например, В. Г. Белинский.

«...существо дотоле невиданное, странное. Оно было что-то живое, как сама жизнь».

Живое как сама жизнь, без тины мелочей, опутывающих жизнь.

«Ведь досадно то, что русский характер портится. Ведь теперь явилось в русском характере донкишотство, которого никогда не было!»

Н. В. Гоголь не раз характеризует пагубность для русской культуры романтических («романических») представлений и устремлений, вспомните мельницы Миргорода, которые защищают от внешних врагов мирные уголки русской земли, то есть Н. В. воспринимает западный романтизм как несомненно чуждое на русской земле явление.

«Просвещенье придет ему на ум – сделается Дон-Кишотом просвещенья: заведет такие школы, что дураку в ум не войдет! В человеколюбье пойдет – сделается Дон-Кишотом человеколюбья: настроит на миллион рублей бестолковейших больниц...»

Романтизм на русской почве гораздо хуже глупости, потому что привносит на нашу землю чуждые ей устремления.

О малороссийских песнях

«Они не изумляются колоссальным созданиям вечного творца: это изумление принадлежит уже ступившему на высшую ступень самопознания; но их вера так невинна, так трогательна, как непорочна душа младенца. Они обращаются к богу, как дети к отцу; они вводят его часто в быт своей жизни с такою невинною простотою, что безыскусственное его изображение становится у них величественным в самой простоте своей. От этого самые обыкновенные предметы в песнях их облекаются невыразимою поэзиею, чему еще более помогают остатки образов древней славянской мифологии, которые они покорили христианству. На всем печать чистого первоначального младенчества, стало быть и высокой поэзии».

«... часто вместо целого внешнего находится только одна резкая черта, одна часть его».

«...и так как взгляд народа жив, то обыкновенно те предметы, которые первые бросаются в глаза, первые помещаются и в песни».

«...песня сочиняется в вихре, в забвении, когда душа звучит и все члены, разрушая равнодушное, обыкновенное положение, становятся свободнее, руки вольно вскидываются на воздух  и дикие волны веселья его от всего».

Это решающие особенности русской феноменологии: удерживаемое во внимании целое само выделяет нечто как живое, которое «первое бросается в глаза», ориентированные на живое, а также невольность того, что волит русский человек в «забвении» (забытьи, живом сне).

Избранные места из переписки с друзьями (1847)

«Избранные места...» представляют собой прямое следствие «венского явления», имевшего такую власть над судьбой писателя. Н. В. был переполнен переживанием торжества и величия открывшегося и предстоящего ему замысла, и разделил его со своими соотечественниками в той мере, в которой это было возможно, оставив нам ключ для понимания дела всей своей жизни. Уже сейчас, задолго до исполнения своего служения, Гоголь помещает в начало сборника «Завещание», в котором единственный раз прямо говорит о «Прощальной повести», непосредственно связывая ее со своей смертью. Эта необычная публикация «Завещания» озадачила и вызвала у современников писателя недоумение и раздражение, и его так явно выраженная воля не была принята во внимание и осуществлена с подобающим уважением к человеку даже после его смерти.

«Услышав сердцем» его «Прощальную повесть», угадав ее как шедевр, я вижу необходимость воздать должное уважение жизненному подвигу русского казака Н. В. Гоголя: «...в какой бесхитростной простоте нужно воссоздать природу, как уяснять всякую мысль до ясности почти ощутительной, в каком уравновешенном спокойствии должна изливаться речь наша».

«В лиризме наших поэтов есть что-то такое, чего нет у поэтов других наций, именно – что-то близкое к библейскому, – то высшее состояние лиризма, которое чуждо движений страстных и есть твердый возлет в свете разума, верховное торжество духовной трезвости».

Лиризм для Н. В. Гоголя не в исступлении вдохновения, одержимости, неосознанном трансе, а, наоборот, в намеренном отклонении от страстности. Оно неотделимо от души человека, более того, само вдохновение должно рождаться именно в «твердом возлёте в свете разума», в старом русском свете, который дополняется теперь разумом и трезвостью самого художника.

«Это богатырская трезвая сила, которая временами даже соединяется с каким-то невольным пророчеством о России, рождается от невольного прикосновения к верховному промыслу, который так явно слышен в судьбе нашего отечества».

Пророчество в русской культуре имеет совершенно другой смысл, чем в западной или восточной, а именно: внимание русского направлено не на предметность происходящего, как на западе, а на единство жизни как стихии творения. Русское пророчество – не разгадывание и не предвидение того, что неминуемо будет по независящим от людей обстоятельствам, и, тем более, не прямое причинение будущих событий (обратное по отношению к предсказыванию).

Русский человек – не ясновидец, предвидящий независимое от него будущее, и не колдун, это будущее создающий.

Русское пророчество – это со-творение, которое достигается обращенностью всей силы внимания на саму стихию творения с удерживанием всего того, что стало для человека живым, значимым и важным благодаря «невольному прикосновению мысли к верховному промыслу». Русское пророчество невольно потому, что не придумано человеком, не может быть им создано, помыслено, придумано, желаемо; оно рождается самой жизнью и только в этом смысле невольно! Но в то же самое время оно причастно стихии творения, поскольку волит то, на что направляет своё внимание, и тем самым волит, пророчествует будущее.

«Полный и совершенный поэт ничему не предается безотчетливо, не проверив его мудростию полного своего разума».

Прямо противоположное представлению В. Г. Белинского понимание Н. В. Гоголем творчества истинного художника, которое для Н. В. подконтрольно вниманию человека тем, что в горизонт этого внимания попадает не что попало, а только то, что принято отчётливо, а вот то, что будет оживлено в этом горизонте, – уже дело вдохновения.

«Просветить не значит научить, или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветлить во всех его силах, а не в одном уме...»

«Невольно» и «высветлить» – ключевые слова для понимания Н. В. Гоголя: человек не может измениться, оживиться, высветлиться своею волею, решением, как бы ни стремился он к этому в своём уме. Меняется он «невольно», всем строем своей жизни, но это совершенно не означает, что человек беспомощен. Он может направлять своё внимание, не думать только, а именно направлять и удерживать своё внимание на «высветление», что требует задействование всех его сил, а не одного только ума, на формирование этого намерения: «... герои мои потому близки душе, что они из души, все мои последние сочинения – история моей собственной души».

Я посвящаю эту книгу о «Прощальной повести» истории души Н. В. Гоголя.

«Пушкин мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выявлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем. Вот мое главное свойство, одному мне принадлежащее и которого, точно, нет у других писателей. Оно впоследствии углубилось во мне еще сильнее от соединения с ним некоторого душевного обстоятельства. Но этого я  не в состоянии был открыть даже и Пушкину».

Значению слова «пошлое» для того времени больше соответствовало наше «привычное», «наивное», «незамечаемое», «что пошло», «привилось». Скоро Ф. М. Достоевский, вслед за Н. В. Гоголем, станет показывать всем ускользающую пошлость мелочей, формирующих человека, однако, как и в случае с Гоголем, у людей «мелькало» в глазах совсем другое.

«Душевные обстоятельства», «душевные явления», составляя существенное в жизни человека, не могут быть им раскрыты, так как немедленно разрушатся этим раскрытием. К тому же, если современники искаженно воспринимали даже литературу, театр и публицистику Н. В. Гоголя, то каков шанс на понимание его «душевных обстоятельств»?!

«Стройность во всем, вот что прекрасно».

«У меня никогда не было стремления быть отголоском всего и отражать в себе действительность как она есть вокруг нас».

Российское литературоведение это замечание проигнорировало. А для писателя это очень важно, что никакой объектной, неотраженной действительности без человека нет. Если в душе нет света, то отражать будешь только темное, безобразное. Что категорически запрещал себе Н. В., для которого в человеке всегда есть свет, пусть даже загромождённый «дрязгом существования». Если «анатомическим ножом» препарировать любые видимые проявления, то можно увидеть лишь причинно-следственные связи, прагматику существования, для Гоголя – темное, низкое, недуховное.

«...мне нужно только знать, оживет ли, как следует, Павел Иванович? Гоголь, как будто с радостью, подтвердил, что это непременно будет, и оживлению его послужит прямым участием сам царь, и первым вздохом Чичикова для истинной прочной жизни должна кончиться поэма».

Поэма «Мертвые души» посвящена «разгромождению», освобождению уже существующего светлого в Чичикове.

«Я сужу о достоинстве моих сочинений по тому впечатлению, какое они производят на людей, мало читающих повести и романы. Если они рассмеются, то, значит, уже действительно смешно, если будут тронуты, то, значит, уже действительно трогательно».

Снова о невольности «культурного» и «образованного»: образованный стремится скорректировать свои невольные, то есть собственно культурные впечатления. Образование накладывает корректирующую сетку  и искажает восприятие собственных переживаний.

«...но тот истинно русский язык, который незримо носится по всей русской земле, несмотря на чужеземствованье наше в земле своей, который еще не прикасается к делу жизни нашей, но, однако ж, все слышат, что он истинно русский язык».

Современную ему российскую действительность Н. В. Гоголь характеризует как «чужеземствованье наше в земле своей», имея в виду прежде всего намеренное насаждение самими же русскими чужого – западного образа жизни, чуждого русской земле.

«...в наших песнях, в которых мало привязанности к жизни и ее предметам, но много привязанности к какому-то безграничному разгулу, к стремлению как бы унестись куда-то вместе с звуками».

Бесцельность полёта и стремление унестись от предметности жизни, – подлинное наше намерение.

«Крутой поворот был нужен русскому народу, и европейское просвещение было огниво, которым следовало ударить по всей начинавшей дремать нашей массе. Огниво не сообщает огня кремнию, но покамест им не ударишь, не издаст кремень огня. Огонь излетел вдруг из народа. Огонь этот был восторг, восторг от пробужденья, восторг вначале безотчетный: никто еще не услышал, что он пробудился затем, чтобы с помощью европейского света поглубже рассмотреть самого себя, а не копировать Европу...»

Наши предки тогда, в конце XVIII и в начале XIX века, только-только начали рассматривать себя и поэтому с необходимостью должны были cначала отразиться в европейском свете, но только для того, чтобы, сравнив себя с Европой, потом отличить, узнать, угадать себя действительно русским народом.