Онтологические прогулки

(соображения  и  воображения)

3.ЭСТЕТИЧЕСКИЙ  КРИЗИС  ДЕМОКРАТИИ  ДЕМОСА.

Именно западный вариант демократии значится у современного гражданского человека наивысшим мировоззренческим приобретением и наибольшей святыней в нынешней цивилизации. При этом с удивительным постоянством из аналитических упражнений выпадает априорно очевидная и наглядно значимая особенность демократии: в земной истории нет племени, которое в своём эмбриональном периоде не пользовалось бы демократией именно в таком контексте, ибо демократическое большинство было верным залогом выживания и сохранения в первобытном состоянии.

Будучи столь верным и даже универсальным средством выживания в предрассветные часы человечества и одновременно способом мироощущения, демократия самопроизвольно и спонтанно предоставила продуктивную форму данного  средства в виде единения, сочленение в совокупность групп людей, которым предстояло в истории стать государством. Итак, демократия в качестве совокупности себетождественных величин предопределяется архетипическим инстинктом сохранения духов и стягивания их в зародышевые государственные формы: необходимость первобытной сообщности как гаранта выживагмости. Стало быть, не демократия становится вторичной формой правления при определённом государственном  устройстве, а архетипическое стремление духов к себеподобным гоменоидам и образует демократию как подсознательный коллективный позыв; другими словами, демократия есть коллективное подсознательное. В таком аспекте знание о демократии необходимо должно исходить из определения К.Г.Юнга: «Коллективное бессознательное развивается не индивидуально, но получено по наследству. Оно состоит из преимущественных форм, архетипов, которые только вторично могут стать сознательными и которые придают содержаниям сознания твёрдо очерченную форму». Демократия потому нынче числится в разряде наивысших приобретений цивилизации, что она априорно и неукоснительно выставляется продуктом ценнейшего качества человеческого разума, то есть сознательного творения духа. Коллективное бессознательное (подсознательное), а по-другому, инстинкт демократии, не приемлется в современных моделях демократического правления и в его отвержении заключено первоочередное заблуждение демократии демоса. Подлинное понимание инстинкта демократии зиждется на научном раскрытии  смысла инстинкта как психофеноменального явления, данного К.Г.Юнгом: «… инстинкты – по своей сути – не являются чем-то неясным и неопределённым; это специфически оформленные силы влечения, которые, задолго до всякого становления сознания и, невзирая на степень осознанности, преследуют свои имманентные цели»(1996,с.с.10,11) . Таким образом, демократия на особом языке Юнга «…представляет собой модель и образец инстинктивного поведения». Следовательно, демократия не накладывается на коллективную совокупность людей, давая ту или иную форму государства, а государство исходит в своей определённости из урождённого позыва каждого человека в отдельности; в строгом понимании подсознательной механики индивидуальной психики, не бывает демократического государства, а наличествует только демократическое  поведение (в режиме инстинкта).

Окончательным выводом этой подсознательной гипотезы демократии полагается следующая сентенция: в первобытные времена человеческого стада под воздействием внутреннего демократического инстинкта формировалось ядерное, основополагающее свойство любого государственного образования: коллективная соотнесённость на базе общей воли. Именно в таком качестве, в качестве сотворителя государственного множества и коллективного единообразия, эллинская мудрость явила миру демократию как некую самобытную генерацию греческого духа. Платон передаёт слова Сократа: «само наше государственное устройство и тогда было и ныне является аристократией: эта форма правления почти всегда господствовала у нас, как и теперь. Одни называют её демократией, другие ещё как-нибудь – кто во что горазд, на самом же деле это правление лучших с одобрения народа» (1998,с.100). «Правление лучших» есть буквальный перевод слова «аристократия», которое Сократ употребил, таким образом, отнюдь не в генеалогическом смысле. Термин или эпитет «правление лучших»  есть едва ли не единственное, что фаустовская демократия демоса позаимствовала из греческого первоисточника, но зато данный «аристократизм» сделался главным диагностическим критерием, почти синонимом, демократии демоса как народовластия. И демократия как «правление лучших», как саморекламируемый «аристократизм», стал, после первоочередного, наиболее серьёзным заблуждением современной демократии.

Следующим заблуждением современных демократических вещаний является игнорирование исторической природы демократии как таковой и незнание того, что нынешняя демократическая форма далека от первородного эллинского покроя, а есть результат исключительно культурных западноевропейских генераций, данных в прорицаниях Освальда Шпенглера. Хотя, как будет ясно из последующего изложения, резкое противостояние фаустовского мироощущения аполлоническому (греческому), ставшее шпенглеровским основополаганием, нельзя числить категорическим императивом. Томас Манн, несомненно, один из мудрейших людей Европы ХХ века, самостоятельно проник в первейшую фаустовскую максиму: «в основе борьбы за господство на земле лежат два принципа: сила и право, тирания и свобода, суеверие и знание, принцип косности и принцип кипучего движения вперёд, прогресса. Первый можно назвать начало азиатским, второй – европейским, ибо именно Европа – родина бунта, критики и преобразующей деятельности, тогда как Восток является воплощением неподвижности и бездеятельного покоя». Фаустовская энергия, моторность и интеллигенция совместно, и внедрённость в бесконечное пространство создали свою фаустовскую форму коллективного общежития – демократию демоса. Поэтому под демократией везде и всегда понимается нынче исключительно фаустовская демократия демоса, а никак не архетипическое коллективное бессознательное и не, как будет в дальнейшем обосновано, древнеэллинская форма полиса (обитания); а точнее сказать, под демократией мыслится некое сознательное, доминирующее над подсознательным.

Человечество Европы и оно же, став населением Северной Америки, добровольно возложило на себя тяготы и обязанности стойкого лидера и выскопрофессионального путеводителя по лабиринтам демократии, соорудив бастионы и мавзолеи из привлекательных свойств  демократического устройства, и оставив в форме эмпирической фиксации определённые негативные проявления демократического строя. В силу этого демократия относится  к числу тех счастливых тематических деклараций с неувядаемой актуальностью, где блистательная форма ослепляет настолько, что остаются незамеченными «тёмные пятна» в жизнедеятельности, а потому в обывательско-политическом представлении демократия делается единственным из популярных понятий, смысл которого всегда и при всех ситуациях остаётся положительным и даже при наличии отрицательных качеств, какие оправдательно списываются в разряд несущественных «издержек демократии», демократия остаётся панацеей от всех общественных бед. Именно такое толкование демократии демоса  лапидарно закреплено в «Современном словаре  иностранных слов»(1999г.) в статье «Демократия»: – «1) форма государственного устройства, основанная на признании народа источником власти, на принципах равенства и свободы; при демократии официально признаётся власть большинства при соблюдении прав меньшинства, равноправие граждан, верховенство закона (правовое государство), разделение властей (законодательной, исполнительной, судебной), выборность основных органов государства».

В аналитическом аспекте важно знать, что демократия демоса принадлежит к циклу социологических наук и, даже точнее, демократия потому есть проявлением демоса, что речь идёт о социологической действительности, а классик социологии Эмиль Дюркгейм говорит, «что социальный мир подвержен действию закона всеобщего детерминизма». Следовательно, «закон всеобщего детерминизма» есть оснополагающее уложение демократии демоса, а детерминистская связь и реальность опознаются только через причинно-следственные выведения, то есть логику ratio. Идеология рационализма, безраздельно властвующая в европейском мышлении под девизом всемогущества человеческого разума, не могла допустить для демократической сущности, как в позитивном, так отвлечённо философском виде, существованияв рамках единой двойственности каких-либо взаимоисключающих членов. Тот же Дюркгейм утверждает: «Учреждения различных народов нужно было рассматривать уже не как продукт более или менее просвещённой воли государей, государственных деятелей, законодателей, а как необходимые следствия определённых причин, которые физическим образом заключает их в себе. Если даны способ, которым объединяется народ в какой-то момент его истории, состояние его цивилизации в эту же эпоху, то отсюда вытекает социальная организация с теми или иными признаками, точно так же как свойства физического тела вытекают из его молекулярного строения»(1995,с.с.279,269).

Это означает, что вознесение положительных свойств демократии демоса, близкое к монополизации одной стороны из сосуществующей двойственности, вовсе не является предвзятой позицией или злонамеренным ухищрением недобросовестных аналитиков, – в этом состоит ratioдемократии демоса. Как зрелое коллективистское образование, демократия демоса кровно заинтересована в верховенстве своего коллективного ядра,  а потому греческая слитность демократии распадается на две враждующие константы: demos и  cratos. В самих крайних формах победителем оказывается  cratos(власть) и в одних случаях возникает фашизм, а в других – большевизм (ленинизм или сталинизм). В этом содержится генетическое родство этих сил, война между которыми создала историческую реальность ХХ века. В этом нет парадокса и здесь следует поверить едва ли не самому авторитетному знатоку, одному из мировых лидеров большевизма – Льву Троцкому, который в статье «Преданная революция: что такое СССР и куда он идёт?» (1936г.) написал: «Сталинизм и фашизм, несмотря на глубокое различие социальных основ, представляют собою симметричные явления. Многими чертами своими они убийственно похожи друг на друга». В таком свете трогают своей наивностью строки поэта Евгения Евтушенко:

                   «Превратили Гитлера мы

                                          в дым.

                   Почему мы с вами

                                             за полвека

                         Сталина никак

                                             не победим»

Особенность этого раскола в том, что во всех демагогических вещаниях сотворяются панегирики исключительно demos’у, а cratosкак бы утаивается и не акцентируется. Отсюда идут  потоки огромной фальши, лжи и фарисейства, примеров которых с избытком накопило демократическое правление в каждой демократической стране. Итак, враждебное противостояние двух составных частей демократии свидетельствует о таком внутреннем противоречии и такой динамической позиции, какие в совокупности создают кризис демократии демоса на данном историческом этапе. Необходимо при этом понимать, что данный кризис как внутреннее противоречие не имеет никакого отношения к функциональному  противоречию демократии демоса, и этот конфликт был удачно преодолён за счёт победы американской схемы, но зато идеологическое противоречие, обозначенное Н.А.Бердяевым, есть генетическая предпосылка кризиса, данная в философском выражении. Бердяев в этом страстно убеждён и риторически однозначен: «Если для ренессансного периода была характерна большая умственная свобода, с которой и начался Ренессанс, то в конце этого периода умственная свобода теряется. Человек в этой безграничной умственной свободе как бы истощил свои умственные силы и начинает порабощать самого себя, отрицать результаты той умственной работы, которая была произведена им на протяжении всей новой истории. Начинает обнаруживаться величайший кризис творчества и глубочайший кризис культуры, который в течение последних десятилетий обнаруживает всё более и более умножающиеся симптомы» (1990,с.137). Итак, гуманистическая эра, став прародителем демократии демоса в Европе, с такой же неизбежностью предопределила  кризис демократического правления, когда сама она пришла к историческому вырождению. Таков философский гороскоп, данный в русском духовном обществе, а правильнее сказать, в русском варианте, государственной совокупности фаустовского типа.

Ratioдемократии демоса, по вполне понятным причинам, отвергает данный русский вариант, тема о кризисе демократии демоса не рекомендуется bonsens(здравый смысл) и считается неприличным в демократическом beanmond(высшее общество), где непоколебимо укоренено убеждение, что из всех демократических устройств демократия есть «правление лучших», самое предпочтительное и наиболее эффективное. Такой догматизм напрочь исключает мысль о каком-либо внутреннем кризисе, и все доктринёры обращаются за доказательствами непременно к мудрости древних греков – отцам демократии и учения о государстве. Но именно догматизм не позволил филистёрам добраться до глубин подлинной эллинской мудрости, поскольку истоки нынешнего кризиса демократии демоса были поняты как раз древними греками. У нынешней демократии  фаустовского типа или демократии демоса нет прямой материнской связи с греческой демократией, а наличествует братская, парагенетическая, связь. То, что определяется, как эллинская демократия есть, по сути дела, не что иное, как углублённая разработка исходной архетипической модели, о чём подробно будет сказано в особом разделе данного изложения. И это углубление дошло в греческой натурфилософии до признания в демократическом образе двух обликов – реального и идеального.

Сократ, по свидетельству Платона, произнёс: «Если у человека, говорили мы, не выдающаяся натура, он никогда не станет добродетельным; то же самое, если с малолетства – в играх и в своих занятиях – он не соприкасается с прекрасным. Между тем демократический строй, высокомерно поправ всё это, нисколько не озабочен тем, кто от каких занятий переходит к государственной деятельности. Человеку оказывается почёт, лишь бы он обнаружил своё расположение к толпе»(1998,с.362). К «демократическому» человеку, таким образом, Сократ, как и другие эллинские мыслители, относит персону, культивирующую превосходство коллектива, народа («расположение к толпе»), а тем самым ограничивающую значимость индивидуальной личности, и это ставится категорией мировоззренческого порядка. В России таких людей называли «народниками», что совершенно логично и правомерно, если демократию понимать как иносказание народовластия.

Глубинная мудрость греческой мысли гнездится в наблюдении Сократа, указавшего на то, что демократии безразлично «кто от каких занятий приходит к государственной деятельности», что для демократического правления не имеет  значения «добродетельность» человека или его «соприкосновение с прекрасным»; следовательно, руководить демократическим государством могут «недобродетельные» люди, невежды или малоопытные управленцы (здесь невольно вспоминается крылатая фраза В.И.Ульянова-Ленина, что государством может управлять кухарка). Таким образом,  противоречие между невежеством и малодуховным управлением, как реальной демократией, и аристократией («правление лучших»), как идеальной демократией, и есть греческая мудрость, в которой находятся истоки демократии демоса. Греческие мудрецы показали, что многие, представляемые с такой помпой достижения и заслуги демократии, долженствующие быть идеальной демократией, в действительности таят в себе негативизмы реальной демократии. В этом плане реальная демократия греков становится идентичной фаустовской демократии демоса и в таком же плане объективно наличествует историческая преемственность: современная демократия демоса унаследовала негативный облик греческой демократии. Особое значение эта преемственность имела для современной российской истории, ибо в разрезе изложенного, каждый демократ есть народник, а каждый народник, даже террорист, есть демократ

Кризис демократии демоса или кризис ratioдемократии демоса находит своё самое полное выражение в эстетической (художественной) сфере, ибо только эстетическая вольница не обязана в демократическом обществе считаться с канонами и правилами рационального мирообозрения. Бичевание общественных пороков и зла  власти стало обязательным занятием и превалирующей тематикой всех художественных великих шедевров человечества, для чего был создан разящий сатирический жанр. Э.Дюркгейм пишет: «эстетическая деятельность не подчиняется никакой утилитарной цели: она осуществляется просто из наслаждения, доставляемого её осуществлением»(1995,с.292). Великий социолог тут заведомо мельчает суть дела, ибо искусство творится вовсе не «просто из наслаждения», а преследует глубинные духовные запросы, как антипод «утилитарной цели». О.Шпенглер высказался более определённо: «Становилось ясным, что политическая проблема не может быть понята из самой политики и что существенные черты,  скрытые в глубине, зачастую осязаемо проявляется лишь в сфере искусства, часто даже только в форме весьма отдалённых научных и чисто философских мыслей»(1993,с.183).

Именно в таком контексте русский исторический писатель Сергей Голубов известил: «Так называемая демократия, оставаясь сама собой, может сочетать в себе решительно все виды гнёта – политического, религиозного, общественного. Но при демократии гнёт неуловим. Он распыляется по учреждениям и лицам и не воплощается ни в одном учреждении, ни в одном лице. Он везде, и в то же время его нет нигде. Он удушлив, но невидим. Он как бы сливается с климатом той страны, в которой действует». Эстетически выраженная мысль получает подтверждение в авторитетных устах такого экономиста, как Ф.А.фон Хайека: «Не следует забывать и того, что часто в истории расцвет культурной и духовной свободы приходился на периоды авторитарного правления, а не демократии, и что правление однородного, догматического большинства может сделать демократию более невыносимой, чем худшая из диктатур»(1996, №56).

Даже в «золотом веке» либерализма и в стране хрестоматийного гуманизма – викторианской эпохе Англии, великий бытописатель Джон Голсуорси находит красочную картину: «Эпоха, так позолотившая свободу личности, что, если у человека были деньги, он был свободен по закону и в действительности, а если у него не было денег – он был свободен только по закону, но отнюдь не в действительности; эпоха, так канонизировавшая фарисейство, что для того, чтобы быть респектабельным, достаточно было казаться им. Великий век,  всёизменяющему  воздействию которого подвергалось всё, кроме природы человека и природы вселенной» («Сага о Форсайтах»).

Заслуга античной демократии состоит в том, что впервые власть была объявлена как благо гражданина или, если угодно, как необходимость государства; заслугой Освальда Шпенглера положена в том, что воля к власти объявлена генератором, двигателем внутреннего сгорания, человеческого общежития; а в заслугу демократии демоса входит выведение власти в качестве собственности, что стало первопричиной кризиса демократии демоса, как фаустовской формы правления. В своей сочной экзерциции Фредерик Форсайт оригинален только в остроте эстетического зрения, но не в первооткрывательстве явления: «Потому что в этом мире есть только два типа людей: хищники и беззащитные твари. Первые всегда стремятся  взять верх. Идя к цели, они готовы смести на своём пути любые препятствия. А вторым не хватает нахальства или смелости, честолюбия или жестокости. Поэтому в мире властвуют хищники. А властители никогда не бывают удовлетворены. Они упорно рвутся вперёд, желая обладать всё большими ценностями, перед которыми преклоняются. В коммунистическом мире – кстати, никогда не верь обманчивому миролюбию коммунистических руководителей, – такой ценностью является власть. Власть, власть, как можно больше власти – и не важно, сколько людей погибнет на пути к ней. В капиталистическом мире одна ценность – деньги. Как можно больше денег. Нефть. Золото, акции – всё больше и больше – пусть для достижения этих целей нужно лгать, красть и подкупать. Всё это – деньги, а деньги – это власть. Так что всё опять упирается во власть» («Псы войны»). Итак, капитализм и социализм, каковы не были между ними различия в экономическом, идеологическом, религиозном планах, в собственно демократическом отношении представляют одну мелодическую тему, исполняемую в различных регистрах; деньги и власть, власть и деньги – таковы струны и смычок солирующего инструмента в обеих кантатах.

Не очень сложно в таком свете увидеть тенденцию развития в демократии демоса: коррупция (взяточничество, протекционизм, казнокрадство, мздоимство) есть единоутробная дочь развитой демократии демоса, а мафия (сращивание власти и денег, верховенство политики над экономикой) суть родная сестра коррупции. Меркантильные, стяжательные и своекорыстные интересы, а отнюдь не общегосударственная польза, и менее всего запросы отдельного гражданина-избирателя, служат действующим мотором в системе активной демократии демоса. Эту мысль японский писатель Сэйити Моримура вложил в уста прокурора, признающего своё бессилие при расследовании крупной афёры политиков и банкиров, ибо эти пороки практически неискоренимы, а, по сути, они и есть демократические порядки: «Они действуют очень хитро и умело и ни в коем случае не позволят себя разоблачить. Их можно будет поймать лишь в том случае, если этот влиятельный партийный босс начнёт жить чересчур широко, не по средствам. Но и тогда разоблачение придёт не со стороны оппозиционных партий, а благодаря секретной информации, которая поступит от враждующей фракции той же правящей партии. Во всех этих фракциях состоят депутаты, жаждущие денег и министерских постов. Каждая фракция правящей партии группируется вокруг босса, который может обеспечить то и другое. Но и внутри самих фракций отношения между депутатами строятся на интересах выгоды, ради которой они готовы перегрызть друг другу глотки и засадить своего вчерашнего товарища в тюрьму. Подобных доносов у нас полно, но чрезвычайно редко дело доходит до суда» («Среда обитания»).

Кризис демократии демоса воочию реализуется в том, что в наличном бытие неузаконенно имеет силу положение, когда мало-мальская  doxa(мнение) начальника есть ortodoxa(единое мнение)  для подчинённых, то бишь демократическая тирания; что воля большинства закономерно довлеет над волей меньшинства, то бишь диктат сильного над слабым; и, наконец, что demosв государственном демократическом учреждении управляем не столько властью закона, сколько законом власти, в силу чего вседозволенность уравнивается со свободой, безответственность отождествляется с гражданской совестью, разнузданность делается адекватной независимости мышления, а развязность называется непосредственностью. Демократия демоса, осуществляя свою жизненную функцию как средство содержания коллектива людей в одной системе координат, в силу своего внутреннего надлома спонтанно превращает власть в нечто большее, чем просто способ указания и руководства, совершенно необходимый в условиях коллективного обитания людей, и большее по масштабу, достигающему размера мировоззренческого культа или идола. Советский искусствовед Анатолий Якобсон написал: «…культ власти и культ рабства – всего лишь две стороны одной медали. В зависимости от индивидуального склада личности и от обстоятельств времени, от характера эпохи этот инстинкт может овладеть сознанием человека безраздельно, а может, наоборот, спрятаться в недрах подсознания – но с тем, чтобы при благоприятных условиях вырваться наружу»(1989). Уже указывалось, что власть в системе демократии демоса зачастую приобретает вид чувственной страсти и болезненных неврозов, и это есть онтологическая  психологическая форма кризиса демократии демоса.

Балканский мудрец Меша Селимович образно и эмоционально высказался по этому поводу:  «Власть – самый страшный порок. Из-за неё убивают, из-за неё погибают, из-за неё теряют человеческий облик. Она неодолима, как заколдованный камень, ибо прикосновение к ней увеличивает мощь. Она – дух из лампы Аладдина, который служит любому болвану, держащему лампу в руках. Сами по себе люди власти ничего собой не представляют, вместе – они проклятие мира. Честной и мудрой власти не бывает, ибо жажда могущества неутолима. Человека, находящегося у власти, вдохновляют трусы, не знающие устали льстецы, поддерживают пройдохи, поэтому его мнение о себе всегда выше действительной его цены. Всех людей он считает глупцами, ибо те таят от него свои подлинные мысли, а себе присваивают право всё знать, и люди не возражают. У кормила власти не бывает умных людей, потому что даже умный быстро теряет разум, и не бывает терпимых, потому что больше всего власти не любят перемен» («Дервиш и смерть»). Следовательно, властолюбие nonnascuntur, sedfuint(не рождается, а создаётся), а демократия демоса есть физиологический раствор для властомании; если в античной демократии Гомер знал, что «Нет в многовластии блага, да будет единый властитель», то в демократии демоса сочленены воедино и «многовластие», и «единый властитель» (президент либо премьер-министр).

Властомания, слагающая становой хребет кризиса демократии демоса, возносится на базе утробного вожделения фаустовской натуры «повелевать», «господствовать», «покорять» и О.Шпенглер указал рецепт: «Самое важное, однако, – это не действовать, а уметь приказывать. Лишь в этом случае индивидуум переростает собственные рамки и становится центром деятельного мира»(1999,с.584). Одна из известнейших личностей в России начала ХХ века   обер-прокурор Священного Синода К.П.Победоносцев в работе с красноречивым титулом «Великая ложь нашего времени» обозначил: «Страсть к навязыванию своих идей доходит до фанатизма тем более, чем более ничтожен человек, и нет никакого глупца или невежды, который не считал бы себя способным к правлению», Это означает, что фаустовский человек постоянно настроен на протест против ущемления своего органического свойства повелевать и господствовать. Французский эссеист Альбер Камю назвал эту тенденцию бунтом и показал новый портрет фаустовской персоны, блестяще расширив его авторский образ. Камю пишет: «Безусловно, человек не сводится к бунту. Однако современная история с её конфликтами заставляет признать, что бунт является одним из значительных измерений человека…Человек должен бунтовать, чтобы жить, но в бунте должны соблюдать границы, определённые им в самом себе, за которыми объединившиеся люди начинают существовать по-настоящему». Эстетическая ценность обозрения А.Камю полагается в том, что находит своё выражение в философской среде, в так называемой экзистенциальной философии, и именно в ней писатель показывает что значит «Существовать по-настоящему»: «Безусловно, бунтарь требует к себе уважения, но в той степени, в какой он отождествляет себя с реальным человеческим сообществом.…Иными словами, индивид не является для себя ценностью, которую он намерен защищать. Эта ценность образуется всеми людьми. В бунте человек выходит за свои пределы и соединяется с другими, – в этом отношении солидарность людей является метафизической. Это просто солидарность, рождающаяся в кандалах»(2000,с.с.166,167,160,161). Камю считает победой, когда бунтарь становится повелителем своего повелителя, к примеру, взбунтовавшийся раб добивается господства над своим хозяином, то есть победа экзистенциальной солидарности состоит в том, что фаустовский человек сохраняет свою фаустовскую природу.

Ещё воочию кризис демократии демоса даёт знать о себе в ключевой демократической процедуре – всеобщем избирательном праве. Изначально эта процедура замышлялась для добровольного изъявления каждым гражданином собственной воли в рамках великого права человека – права выбора. Однако демократическая реальность решительно разрушила идеальные представления и превратила механизм голосования в операцию противоположного значения: требуется, чтобы гражданин выбрал не свою волю, а подчинил её внешней воли партии, депутата, программы. Данная процедура сконструирована таким образом, что цель выбора всегда находится вне консистенции избирателя и слагает могучий внешний актив, в силу чего все замысловатые, сложные и запутанные системы, правила и способы голосования преследуют задачу максимальным способом обезопасить эту систему внешнего актива, то есть лишить избирателя собственной воли и право выбора, превратив это последнее в видимую фикцию. Уже факт того, что результаты голосования зависят от числа участвовавших в голосовании, по самой своей сути, есть факт антидемократический, ибо избранная таким способом власть принадлежит не народу, а тем, кто принимал участие в голосовании. И поэтому несть числа подлогам, обману, фальсификациям и прочим негативным избирательным акциям, которые настолько популярны и распространены, что заслужили в журналистике собственное наименование – «чёрный пиар», который, как правило, служит источником и стимулятором криминальной деятельности в государстве, реально углубляя кризис демократии демоса. Израильский журналист Лев Авенойс недоумевает: «…неплохо бы всё-таки чётко знать, что такое демократия. Я, к стыду своему, не знаю. Мне объясняют сведущие люди, что наша демократия заключается в том, что мы каждые четыре года (как правило, чаще) ходим к избирательным урнам и выбираем правительство и парламент, которые потом в течение всего срока каденции старательно игнорируют наше мнение. А что делает наше демократическое общество в промежутках от урны до урны, то есть в то время, когда главной урной считается мусорная, в которую выбрасываются предвыборные обещания?»(2004г.).

Однако из всего множества свидетельств на этот счёт, самым авторитетным, без всякого сомнения, является заключение О.Шпенглера: «…современная предвыборная борьба представляет собой гражданскую войну, которая ведётся с помощью избирательных бюллетеней и устных и письменных средств агитации, а каждый лидер партии напоминает своего рода гражданского Наполеона. Эта длительная форма борьбы, присущая только западноевропейской культуре и немыслимая в любой другой, опять же демонстрирует стремление к бесконечности, к историческому предвидению, озабоченность, волю к организации далёкого будущего на буржуазных принципах современности»(1999,с.548). Итак, гражданская война есть гениально точное определение и раскрытие кризиса демократии демоса.

На первый взгляд кажется, что в демократическом комплексе самой стойкой вакциной против яда власти выступает правовая сторона и, прежде всего,  разделение властей, задуманное для самоконтроля функциональных механизмов  демократической власти. Но в условиях кризиса демократии демоса обнаруживается, что правовая характеристика меняет функциональную суть и выставляется основополагающим критерием демократического устройства вовсе не по причине того, что реализуется  декларируемый принцип достоинства человека («всё во имя человека, всё во благо человека»), а в силу осуществления права на власть: в государственном аппарате нет ни единой, даже самой ничтожной управленческой должности, не связанной с властью и не функционирующей посредством принуждения. В любом демократическом государстве спонтанно выкристаллизовывается иерархия: большая демократия – это большое количество прав, а большое количество прав – это множество очагов малой власти, в совокупности создающих общегосударственный аппарат принуждения, более мощный, чем при самодержавном правлении, а потому в каждой демократической стране действует негласное житейское правило:прав не тот, кто прав, а у кого больше прав. Эту  истину ярко  показал американский писатель Джеймс Джонс и её весомость усугубляется тем, что она извлечена из недр  американской демократии – бастиона мировой демократии: «Тебе хочется видеть мир, каким его изображают на словах, а в действительности он совсем не такой. В действительности ни у кого вообще нет никаких прав. Любые права человек вырывает силой, а потом старается их удержать. И есть только один способ получить какие-то права – отобрать их у другого. Не спрашивай у меня, почему так. Я и сам не знаю, знаю только, что так. Кто хочет что-то удержать или чего-то добиться, должен помнить об этом правиле. Должен смотреть, как действуют другие и учиться действовать так же. Самое надёжное и самое распространённое средство – хитрая политика» («Отныне и вовек»).

Фаустовская парадигма, как наиболее деятельная гоменоидная субстанция, создавшая свой храм в виде демократии демоса, не могла находиться в неизменной форме шпенглеровского первородного фаустовского человека и в облике римского юридического лица. Демократический человек развивался стремительно, пожалуй, более стремительно, чем любая иная инстанция живой материи планеты, и в итоге появилась особое человеческое существо, новый психологический тип, который был назван «чиновником». Во времена демократии демоса чиновник уже не «служащий государю и жалованный чином» (по В.И.Далю), а  распорядитель полномочий власти; чиновник уже не служебное звание, а общественное знание; чиновник – опричник демократии демоса.

Античное учение о государстве базируется на положении Аристотеля, что политика есть государственное общение, – «Это общение и называется государством или общением политическим». Отсюда вытекает основполагающая истина античного учения, трактующая, «что государство принадлежит к тому, что существует по природе, и что человек по природе своей есть существо политическое»(1998,с.с.441,443). В условиях демократии демоса сама акция общения была узурпирована до установочного поведенческого норматива, то есть такого состояния, цели которого исходят не из общения, а общение диктуется внешними целями и интересами. И в этом проявляется одна из граней кризиса демократии демоса.

В своём трактате Шпенглер создал специальный раздел «Философия политики» и в этом философствовании высказаны в форме афоризмов главные постулаты политизированного общества: «Вся жизнь – это политика», «Война – это первичная форма политики», «Для расы борьба за исполнительную власть является альфой и омегой», «Понятие совести, свойственное отдельной личности, несвойственно самой жизни». Практическую часть своей философии политики Шпенглер ограничивает характеристикой поведенческого кодекса властителей, лидеров демократического государства или, как он называет, «государственных деятелей» (отсюда, кстати, родилось понятие «фюрер», которому Шпенглер служит философским отцом). Шпенглеровское вольномыслие привело к удивительному выводу: «Политический талант масс – это всего лишь доверие к руководству» (1999,с.581).

Но совершенно в другом свете видится политика нынешней демократии демоса с эстетического берега и известный писатель-эссеист Стефан Цвейг не менее убеждённо утверждает: «Но политика была во все времена наукой парадоксов. Ей чужды простые, разумные и естественные решения: создавать трудности – её страсть, сеять вражду – её стихия…Но политика не считается с чувствами, она принимает в расчёт только короны, страны и права преемства. Единичный человек для неё не существует, он ничего не значит по сравнению с мнимыми и реальными целями всемирной игры». Французский писатель Жорж Дюамель отмечает: «Когда высокообразованный человек обращается к политике, это значит, что он  потерпел крах на избранном поприще, это значит, что он уже ни на что не годен». Немецкий классик Эрих Мария Ремарк заявляет: «А политики? Большинство не умеют ни читать, ни тем более писать. Для этого у них есть маленькие умные евреи, которые составляют им речи, референты, подбрасывающие им bonmots(острое слово – Г.Г.), есть авторы, пишущие за них книги, консультанты, стоящие за их спиной, актёры, отрабатывающие с ними правильную осанку, а то и пластинки, говорящие за них» («Тени в раю»). «Маленькие умные евреи», оказываются, исполняют демократическую работу за европейских политиков, а потому, естественно,  возникает вопрос:  каково же состояние демократии в самом Израиле? Д-р Исаак Юдовин на необозримом фактическом материале показал и доказал, что Израиль представляет собой предельно политизированную страну и что усиление политизации приводит к пропорциональному снижению уровня профессионализма, усилению безответственности в парламенте и коррупции в правительстве, – словом, в полном соответствии с общепринятым демократическим шаблоном, что подтверждает правоту слов князя П.А.Кропоткина: «В законодательных палатах законы проводят люди, большею частью не знающие даже азбуки того, о чём пишутся законы, а потому руководящиеся, главным образом, партийными соображениями. Сегодня они проведут закон об оздоровлении городов, не имея ни малейшего понятия об общественной гигиене; завтра они утвердят военный устав, – сами никогда не бравшие в руки ружья, – или же они объявят ряд законов о народном обучении, когда сами не знают, как дать образование своим собственным детям! Так законодательствуют они вкривь и вкось, одного только не забывая – штрафа и тюрьмы тому, кто не исполнит их велений, хотя те, которых они велят наказывать, может быть, в сто раз честнее их самих!» (1999,с.77). Более 120 лет минуло со времени произнесения этих слов, а они и сейчас актуальны как всегда, и это говорит только об одном: кризис демократии демоса не является временным осложнением, преходящим конфликтом или недостатком роста, а суть внутренней природы явления.

В «Философии политики» Шпенглер ставит вопрос и отвечает: «Но что же такое политика? Это искусство возможного. Этим древним словом почти всё сказано»(1999,с.586). И хотя Шпенглер видит в политике только положительную функцию, но его глубокомыслие о фаустовской воле к власти позволяет перефразировать его максиму: политика – это искусство возможного во имя власти, и здесь уже подразумевается негативное значение. В итоге это значение выливается в общераспространённый тезис, особенно почитаемый в социалистической идеологии, – государство есть орган насилия. Но возникает другое вопрошание: что есть политика – спорт, искусство или профессия? Не существует ни одного учебного заведения, обучающего политике, нет учебников, справочников, словарей, энциклопедий, – следовательно, нет профессии политики, а занятие  политикой зиждется только на опытных знаниях и приёмах, – политик всегда ремесленник, но не мастер, и подлинно творческие личности в политике – исключение. Ибо политик не способен освоить и усвоить исторических уроков прошлого, будущее для него существует не более чем полигон для демагогии, а стихия политика – это обыденная повседневность, реальная конъюнктура, чиновничья рать; политик – это гений текущего момента. Итак, миром правят невежды – такова объективация эстетического кризиса демократии демоса.

Д.Б.Шоу вполне осознал коренное противоречие демократии демоса и в присущем ему парадоксаналистском стиле заявил: «Мы должны либо культивировать в себе политические способности, либо погибнуть от демократии, которую нам навязали прежние злосчастные альтернативы» («Человек и свехчеловек»). «Политические способности», о которых в сатирическом тоне говорит Шоу, есть способности лицемерия и ханжества  и английский писатель намекает на то, что все политики – талантливые ученики фарисеев, и они следуют именно тому племени фарисеев, какое в своё время пламенно клеймил Иисус Христос. Это означает, что все политики по своей природе враги иисусового духа во всех его ипостасях, и никто, кроме политиков не распинает Иисуса Христа столь часто, громко и так самозабвенно. Нет ни одного политика, кто не согласился бы быть на месте Иисуса, дабы быть на виду у всех, но не найдётся и одного политика, кто согласился бы за это претерпеть хоть капельку иисусовых мук. Политические способности демократов, таким образом, таят в себе если не антидуховные, то, во всяком случае, недуховные побуждения и предрасположения, реализующиеся на полную мощность в демократии демоса.

В банке данных человеческого духа наличествует особое учение, какое решительно поставило себя  против всей  этой мощи: против государства, как органа насилия, против недуховного общества и против бездушных законов. Данное учение называется анархическим, и в силу его ниспровергающего назначения,  в угоду чисто политических целей, оно узурпированно и искаженно было представлено синонимом разрушения, хаоса и безвластья. Самый яркий идеолог анархизма князь П.А.Кропоткин вещал: «Одно из двух. Или государство должно быть разрушено, и в таком случае новая жизнь возникает в тысяче центров на почве энергетической личной и групповой инициативы, на почве вольного соглашения. Или же государство раздавит личность и местную жизнь; завладеет всеми областями человеческой деятельности, принесёт с собою войны и внутреннюю борьбу за обладание властью, поверхностные революции, лишь сменяющие тиранов, и как неизбежный конец – смерть!» (1999,с.675-676). Из данного анархического вещания восстают те качества, что, по способу Шпенглера, создают первофеномен демократии демоса в его целокупной тотальности, но внешне-функционального вида. Содержательную глубинную часть первофеномена демократии преподнёс другой отец-основатель русского анархизма М.А.Бакунин. На очевидном примере Французской революции Бакунин выводит: «Где нет религии, там не может быть государства, и революция была отрицанием всякого государства, всякого законного порядка, и гильотина провела кровавый уровень свой и казнила всё, что только хоть несколько возвышалось над бессмысленной толпой. Наполеон остановил революцию и восстановил общественный порядок, но он не мог излечить главной болезни Франции: он не возвратил ей религиозного чувства, а религия есть субстанция, сущность жизни всякого государства»(2000,с.24). Религия тут понимается не как сборный термин для определённого верования, а как «чувство» имманентного содержания, как символ идеально-духовного свойства. Ущемлённость или отсутствие этого качества слагает  первопричину кризиса демократии демоса как формы правления и как самого государства; важно, что из анархического воззрения пришло сообщение, какое функционально и содержательно требуется считать первофеноменом (по Шпенглеру) демократической государственности, о чём будет более детально изложено в соответствующем разделе.

Религиозная недостаточность и духовное убожество демократической консистенции служат его диагностическими критериями, а внутренний кризис его производным. Как видно, у Джона Бэньяна были достаточно глубокие основания для его греховодного человеческого каталога в  современных  условиях демократии демоса: «На этой ярмарке продаются такие товары, как дома, земли, предприятия, должности, почести, повышения, титулы, страны, королевства, похоти, удовольствия и наслаждения всякого рода, как-то: шлюхи, сводни, жены, мужья, дети, хозяева, слуги, жизнь, кровь, тела, души, серебро, золото, жемчуг, драгоценные камни и всё, что угодно. Кроме того, на этой ярмарке можно в любое время увидеть фокусы, надувательство, игры, комедиантство, шутов, обезьян, негодяев и мошенников всякого рода. Здесь можно видеть также, и притом задаром,  воровство, убийства, прелюбодеяния, лжесвидетельства – и всё это кроваво-красного цвета» («Путь паломника»). Возникает извечный риторический вопрос, который никогда не имел ответа: почему в мире так много зла?! На земном шаре нет ни одной школы, где целенаправленно обучали бы злу как таковому, по крайней мере, с такой напористой силой, как учат добру. Дети не рождаются преступниками, современные преступниками становятся в современной жизни, именно той, что сотворяется политиками-демократами. В этой жизни рождён клич, которого не признают, но которому верят и, главное, подчиняются: Дьявол всемогущ! А не потому зло всесильно в мире, что миром правят невежды, превратившие демократию в филиал восточного базара и в паноптикум умственных нелепостей?

Один из наиболее глубокомысленных русских философов С.Л.Франк написал: «Если с этой точки зрения окинуть общим взором всю жизнь человечества, то приходится усмотреть парадоксальный, но воочию явственный факт (его очевидность ещё усугубляется для нас, если обратить внимание…на тиранию идей, принципов и идеалов в частной жизни людей): всё горе и зло, царящее на земле, все потоки пролитой крови и слёз, все бедствия, унижения, страдания, по меньшей мере на 99% суть результат воли к осуществлению добра, фактической веры в какие-либо священные принципы, которые надлежит немедленно насадить на земле, и воли к беспощадному истреблению зла; тогда как едва ли и одна сотая доля зла и бедствий обусловлена действием откровенно злой, непосредственно преступной и своекорыстной воли» (1990,с.128). Получаемый результат, прямо обратный ожидаемому, есть наиболее очевидное выражение кризиса явления, – именно такую гарантию кризиса содержит в себе  демократия демоса  perse.

Такова общая картина человеческого существования при демократических условиях, нарисованная только в эстетической проекции, только эстетической палитрой и только в эстетическом мироощущении. Хотя эстетического впечатления это полотно не производит, ибо результатом  эстетического обзора стала не гармония и не чувство прекрасного, а отрицательное созерцание, знание, сигнализирующее о неблагополучном положении человека в мире, как своего рода негативный осадок красоты. Бесподобная Айрис Мердок зашлась в плаче: «Земля – планета, где царит рак, где люди повсеместно и повседневно, словно так и надо, мрут, как мухи, от болезней, голода и стихийных бедствий, где люди уничтожают друг друга таким чудовищным оружием, что не приснится и в страшном сне, где люди запугивают и мучают друг друга и лгут из страха всю жизнь». «А демократические идеалы! – как бы подхватывая эстафету, вопрошает С.Л.Франк. – Может быть, их ещё можно или даже нужно признавать отвлечённо, может быть политическая мысль и не додумалась ни до чего лучшего, но верить в них и поклоняться им уже больше невозможно. Просвещённая демократическая Европа, после веков культурного развития дошедшая до безумной всеевропейской бойни, священные принципы Вильсоновских «пунктов» – и Версальский мир, ими оправданный, всеобщее избирательное право – и глупость, бездарность и бессилие парламентов и правительств, из них исходящих, и многие другие аналогичные контрасты – всё это испытания, которых не выдерживает живая вера…Кумир «политического идеала» разоблачён и повержен, и никакие трусливые рассуждения об опасности и рискованности этого состояния не могут изменить этот бесповоротно совершившийся факт» (1990,с.с.138-139, 132). Безверие и нигилизм, апатия и пессимизм, пошлость и цинизм, – таковы характеристические проявления эстетического кризиса демократии демоса.

Но в какой мере можно доверять эстетическому взгляду при рассматриваемом ракурсе проблемы? Каков удельный вес эмоциональной  аргументации в доказательной базе историко-научной аналитики? И, наконец, насколько приемлемы эстетические экспликации, типа «миром правят невежды» либо «Дьявол всемогущ», в качестве выводов, близких или созвучных удостоверенным истинам? Ведь демократия не относится к области чувств, а, будучи продуктом конечного фаустовского бытия, вовсе не числит эстетическое отношение в качестве мерила собственной достоверности. Поэтические иносказания, художественные вольности, безмерные вероятности, фантастические допущения, аллегории, гиперболы, метафоры и прочая составляют специфический набор выразительных средств эстетического мироощущения, который по самой своей природе не только отличается, но и прямо противостоит как раз по линии сущей достоверности реальных событий демократического аспекта. Решительная отстранённость от эмоционально– чувственной стороны жизнедеятельности, что органически свойственна реальной фаустовской демократии, но против чего категорически выступал О.Шпенглер,  составляет одну из граней кризиса демократии демоса. Шпенглеровская заслуга полагается как раз в обозначении того, что действительно существующее противостояние вовсе не означает полную несовместимость, – в методологическом отношении это значит сосуществование двух разных систем координат, каждая из которых несёт в себе значение истины, но первее и значимее будет та из них, какая непосредственно предопределена внутренней содержательностью предмета. В предмете демократии демоса эстетический подход имеет себя в том, что однозначно и чувственно выразительно выявил негативный остаток красоты, что и представляет собой эстетический кризис демократии демоса.

Таким образом, эстетический метод при всех своих специфических возможностях не может самочинно и самодержавно характеризовать демократию в том ракурсе, в каком она существует как государственное устройство и качественно особой организации общежития людей. Эстетическое малокровие, эстетический кризис, отрицательный эстетический прогноз демократии демоса есть значительное, но далеко не достаточное определение кризиса демократии демоса, – к этому необходимахарактеристика чисто вещественной, материальной стороны кризиса демократии демоса.

(Продолжение следует)