Онтологические прогулки

(Начало)

Когда мы говорим, что ничего нет, необходимо в первую очередь утвердиться в мысли, что нет нас самих как познающего субъекта, а, во-вторых, нет и объекта познания. Первое сложнее всего. Как говорил буддийский философ Нагарджуна: «Понятие «Я», которое в силу заблуждения означает привязанность к существованию и  свидетельствует о ложном самомнении по типу «я есть». Само понятие «небытие» во многом двусмысленно, поскольку по форме оно означает отрицание бытия и, значит, вторично по отношению к бытию. Но отрицать в данном случае некому и нечего. «Я ничего не отрицаю, потому что нет ничего, подлежащего отрицанию. Никаких вещей нет, а, следовательно, нет постижения», – пояснил Нагарджуна.[11, с.66] Когда мы принимаем на вооружение термин «пустота», возникают другие проблемы. Во-первых, устойчивые ассоциации с физическим вакуумом, который, как выясняется, на самом деле не пуст. Физика работает с вакуумом, логика с отсутствием, онтология с небытием. А так ли пуста философская пустота у индусов, или они хотели с её помощью лишь подчеркнуть условный характер наличного мира? В большинстве случаев, например, у Чандракирти, скорее второе. Но реальна ли сама пустота? Можем ли мы сказать, что небытие есть? Для Нагарджуны такой вопрос это всего лишь игра словами. Во-вторых, понятие пустоты, по крайней мере, в русской культуре несет в себе устойчивый отрицательный смысл. «Пустые слова», «пустой человек»... В то же время индусы говорят, что, чем более пусто высказывание, тем сильнее оно утверждает нас в пустотности. Не зная санскрита и опираясь лишь на переводы, сложно уловить эти мысли. Они растворяются в пустоте. Вообще в учении о пустоте (мадхьямике) наиболее полно проявилась способность индийского ума схватывать абсолютные идеи при их минимальной индивидуализации.

Согласно индийской Адвайте, всё есть сознание. Оно же именуется «Я», или «высшее Я». Это основа проявленного мира, его сокровенный исток, глубочайшая сердцевина. Пападжи называет его пустотой, ничто, и в то же время – полнотой, бытием. На первый взгляд это кажется противоречием, но в контекст философии небытия такая идея вписывается: если мы говорим, что в абсолютном смысле ничего не существует, тогда можно сказать, что подлинно существует небытие, пустота, ничто. В этом смысле ничто – это бытие и полнота. Оно является нашей истинной природой, нашим «Я». Как мы можем увидеть это «Я»? Адвайта говорит, что невозможно увидеть его как какой-то объект, оно – и не объект, и не субъект, оно – то, что есть мы сами и всё вокруг. Ум, направленный вовне, на объекты, не способен приблизиться к ничто – такой ум захвачен иллюзией (майей), но ум, обращённый к своему источнику, становится един с ним. Но что есть источник ума? Адвайта отвечает: никакая мысль не способна помочь нам приблизиться к «Я», ибо оно за пределами всех мыслей и чувств. Оно, будучи ничем и, одновременно, всем, пребывает в промежутке между мыслями. В этой тишине находится «Я».[1, с.55] Не случайно основной формой поучений Рамана Махарши было молчание, тишина. Нам, большую часть времени погружённым в разнообразные содержания и отождествляющимся со своими мыслями, стоит на мгновение остановиться и прислушаться к тому, что содержится в этом промежутке, к тому, что скрыто за мыслями. Там нет ничего, но именно в этом «нет ничего» и кроется разгадка. Это «нет ничего» бесконечно больше чем всё, вместе взятое! Всё из ничто и в нём.

Адвайта, при большом внешнем сходстве с философией небытия, в одном важном пункте расходится с ней. Если для индуса этот мир и его собственная жизнь – это проявление божества, абсолюта, атмана, пустоты, то для философа небытия это никакое не проявление, а некий непостижимый сбой, флуктуация, искажение, извращение, болезнь пустоты. У Рамана Махарши всё размывается в «Я», стираются любые границы. Он говорит о «сат-чит-ананде» (реальности-сознании-блаженстве), присущей нашей изначальной природе. Но философ небытия видит границы и не видит «реальности-сознания-блаженства» по той причине, что в небытии не может их быть по определению, а в бытии они невозможны именно в силу того, что это бытие.

Само понятие «адвайта» («недвойственность») предполагает, что нечто все-таки есть: это Брахман, который проявляет себя через наше «Я». Брахман реален, мир нереален, джива (индивидуальная душа) и Брахман – одно и то же. Действительно, Брахман Адвайты очень напоминает шунью (пустоту) буддизма Мадхьямики, в которой подлинной реальностью признается пустота, и о которой, как и о Брахмане, нельзя сказать ничего. То, что есть страдающие существа – тоже иллюзия: на высшей точке зрения все уже спасены, все находятся в пустоте (хоть и не все об этом знают), так же, как в Адвайта-веданте все уже тождественны Брахману, нет ничего, кроме него. К тому же Брахман в Адвайта-веданте – это мировое «Я», в то время как шунья в некоторых вариантах буддизма есть союз ясности (сознания) и пустоты. Но такое  наивное представление вызывает серьёзные сомнения. И вообще, оксюморон по типу «бытие небытия» сильно напоминает еще одну скрытую форму реабилитации иллюзии бытия.  

 Мир плох. Пока страдает хотя бы один человек, любой оптимизм становится глумлением над его страданиями. Лучше ничему не быть изначально, но бытие, хоть и условно, но есть, и есть мы. Смерть – это возвращение домой, это «вправление вывиха» пустоты, исцеление от боли жизни. А всё остальное (наверно, включая Адвайту, при всей её привлекательности) – это более или менее неудачные попытки примириться с существованием, сделать бытие хоть в какой-то степени сносным.

Ничто способно выйти за пределы себя лишь в несостоятельность и мнимость бытия. При этом складывается впечатление, что между небытием и тем, что мы называем бытием, недостаёт какого-то звена. Здесь возникают различные идеи, которые претендуют на роль недостающего звена. Например, Воля Шопенгауэра. Или Бог – неважно, как Он описывается. Или сознание. Тогда получается, что есть нечто большее, чем ничто, но возможно ли такое? Ведь даже христианские мистики говорят о ничто как предшествующем Богу. Отец Сергий Булгаков пишет: «В отношении к этому Ничто всякое бытие: божественное ли, или мировое и человеческое, есть уже некое что: в Ничто возникает что...»[6, с. 122] А Эмиль Сиоран замечает: «Над нами всегда кто-то стоит, и даже над Богом возвышается Небытие».[15, с. 78]

Практически каждый человек в своем подсознании скрывает нигилистические идеи. При этом вопрос стоит только так: выступить на стороне истины или на стороне жизни. Любой «нормальный» человек перед лицом такой дилеммы  неизбежно выбирает жизнь, причём не столько под влиянием разума, сколько подчиняясь инстинкту. Как писал в этой связи Джек Лондон: «Инстинкт создаёт, выполняет работу видов. Разум критикует, разрушает, отрицает и заканчивает чистым нигилизмом». [10, с.158] Поэтому истина последовательного нигилизма представляет собою крайне индивидуальное, интимное переживание. У каждого, кто решился заглянуть за пределы «наличной реальности», она своя. Представить себе философскую систему крайнего нигилизма, реализуемую в широком общественном контексте немыслимо, поскольку теория нигилизма, хотим мы этого или нет, оказывается неразрывно связанной с философией смерти. Или, если говорить конкретнее, с практикой суицида. (Философия нигилизма это, по большому счету, танатософия). А власть и общество в целом, с древности и до наших дней, относятся к суициду резко отрицательно. Это связано с тем, что каждое самоубийство направлено против сохранения вида, разрушает искусственно построенный уютный мирок каждого отдельно взятого обывателя и, в качестве акта наглого своеволия, выступает как крайне дерзкий вызов власти. Вот почему уже древние греки, при всем их хваленом свободолюбии, запретили философу киренской школы Гегесию пропагандировать суицид. А в Великобритании лет пятьдесят назад за попытку самоубийства сажали в тюрьму на пять лет. Об этом есть интересный рассказ британского пролетарского писателя Алана Силлитоу.[14, с. 209-227]

«Самоубийство, конечно, возможно, но это не будет философский акт, а всего лишь бытовой», – допустимо предположить, что этой или похожей мыслью руководствовался, рассуждая о самоубийстве, Артур Шопенгауэр. Он говорил о самоубийстве от отчаяния, от неудовлетворённости жизнью, от страха перед страданиями. А вот если человек решил свести счеты с жизнью от того, что ничего уже не хочет, поскольку в нём умерла Воля – это уже более приемлемо. Особенно, если выбран способ отказа от пищи и, в итоге, голодной смерти – все прочие средства видятся философу сомнительными. Но дело даже не в этом. А что меняется от того, является ли самоубийство философским актом или продиктовано самыми банальными причинами? Смерть мгновенно сгладит всё, проглотит в одну секунду не только человека, но и все мотивы, причины, предшествующие обстоятельства, убеждения и умозаключения, обнажив зияющую пустоту. Кроме того, непонятно, что может решить проблему страданий всего человечества? Атомная бомба? Этот вариант не обсуждался ни Шопенгауэром, ни Буддой.  Множественность, по Шопенгауэру, относится никак не к Воле, а к её проявлениям. Каждый из нас – не отдельный фрагмент Воли, а вся Воля. Но если кто-то добьётся угасания Воли в себе, то это ведь не значит, что он уничтожит весь проявленный мир. Были люди, которые умерщвляли в себе Волю (познанием ли, или какими-то другими приёмами), потом они умерли так же, как это делали до них и параллельно с ними миллионы индивидуумов, но разве что-то изменилось в мировом порядке? Любой опыт умирания является глубоко индивидуальным. Как говорил Морис Бланшо в эссе «Литература и право на смерть», главный недостаток окончательной смерти заключается в том, что она напрочь лишает человека возможности испробовать опыт умирания еще раз.[3, с. 61]

Проблему страданий всего человечества пытался решить Будда, провозгласивший четыре благородные истины и восьмеричный путь спасения. Подразумевается, что, когда все человечество примет учение Будды и станет ему следовать, страдание исчезнет. Это, разумеется, утопия. Еще один вариант был предложен последователем Шопенгауэра Эдуардом Гартманом. Согласно его идеям, когда подавляющее большинство человечества станет на путь угасания воли, люди постепенно исчезнут, поскольку прекратится деторождение. А оставшиеся в живых включат программу умирания.[7, с.260-270] В принципе, когда общество достигает определенной степени цивилизованности, рождаемость действительно серьезно сокращается, поскольку цивилизация убивает в человеке природные инстинкты, включая инстинкт сохранения вида. Однако виной этому служит не пресловутый квиетизм воли, а совсем наоборот.

«Жизнь облечена в смерть и вместе с тем пронизана смертью; она с начала до конца окутана смертью, проникнута и пропитана ею. Итак, лишь при поверхностном и чисто грамматическом прочтении бытие говорит только о бытии и жизнь – только о жизни. Жизнь говорит нам о смерти, более того — только о смерти она и говорит. Пойдем далее: о чем бы ни зашла речь, в каком-то смысле речь идет о смерти; говорить на любую тему – например, о надежде, – значит непременно говорить о смерти; говорить о боли – значит говорить о смерти, не называя ее; философствовать о времени – значит, при помощи темпоральности и, не называя смерть по имени, философствовать о смерти; размышлять о видимости, в которой смешаны бытие и небытие, значит имплицитно размышлять о смерти...», – писал Владимир Янкелевич.[29, с. 99]

Друзья японского писателя Юкио Мисимы слышали от него, что у него, помимо жены, была тайная возлюбленная. Её никто никогда не видел, а сам Юкио обещал, что она появится во время его похорон. Но она так и не пришла. А через некоторое время после смерти Мисимы в его бумагах нашли такую запись: «У моей любимой нет другого голоса и лица, кроме моего. Она часть меня. Возможно, ее тело скрыто в моём. Я ухожу, чтобы найти ее. Ее зовут смерть».[13, с.111]

Тем не менее, у человека есть некое понимание, в определенной степени помогающее облегчить страдания, в том числе и страх смерти. Дело в том, что человек не может ни на что влиять. Понимание этого уменьшает его страдания.

Мысль заключается в следующем: мы не проживаем свои жизни – они проживаются. Нам только кажется, что мы что-то решаем, осуществляем выбор, намечаем движение в том или ином направлении, а на самом деле мы ничего не решаем и не определяем. Мы пребываем в иллюзии, что мы – авторы своих мыслей, но мысли приходят из источника, непостижимого и неподконтрольного нам. Одна мысль спонтанно возникает в нашем сознании и уходит, не реализовавшись в действии, а другая может по неясным причинам захватить нас и повести в каком-то направлении. Почему мы выбрали именно это действие? Мы  могли перед выбором долго размышлять, советоваться, колебаться, но в конечном итоге именно данная, а не иная мысль определила наш выбор. Мы можем потом сожалеть или, наоборот, радоваться такому исходу дела, но в момент выбора имеем ли мы свободу выбора? Если оглянуться на свою жизнь и посмотреть внимательно, как всё складывалось в течение лет, что мы думали, чувствовали, как поступали, что делали или, наоборот, не делали – остаётся ли во всей этой картине место для нашего сознательного выбора? Судьба, или нечто другое, имеющее иное название, плетёт ткань нашей жизни, а мы – марионетки, думающие, что это мы сами всё устраиваем.

В этой связи философ Адвайты Рамеш Балсекар утверждает: единственный путь к успокоению ума – это понимание того, что ни я, ни вы, ни кто-либо иной из живущих не имеет свободы волеизъявления. Жизнь просто случается. Приписывая себе авторство в мыслях и действиях (ложно присваивая себе субъективность ноумена), человек обрекает себя на дополнительные страдания. Какого же понимания ждёт от нас Рамеш? Предоставим ему слово: «Человеческому существу нужно понять, что ноумен – это неизменная реальность, тогда как феноменальная вселенная событий, объектов и существ – это преходящая вселенная, организованная невидимой реальностью. Ноумен, концептуальный по природе, не имеет формы и, конечно, свободен от оков пространства и времени, составляющих саму основу феноменальной вселенной. Человеческое существо лишь часть этой феноменальной вселенной – уникальный инструмент, через который ноумен функционирует и создаёт каждое мгновение то, что должно случиться. Никто не умирает, так как никто не рождается. Каждая клетка, каждый атом, каждая молекула, каждое тело сосуществует одновременно с космическим океаном. Волна поднимается, индивидуальная и всё же неотделимая от океана, и исчезает в нём, а поскольку волна преходяща, феноменальная стадия заканчивается. Каждый уникален, и эта уникальность формируется всем остальным, и наоборот. Самое первое человеческое существо сосуществует со всеми человеческими существами всех времён, так как никто на самом деле не умирает, поскольку никто на самом деле не рождается». [1, с. 58] Никого нет.

«Проверьте это в огне собственного опыта», – призывает Балсекар. В качестве эксперимента он предлагает следующее: выберите наиболее удобное для себя время, расположитесь в кресле или на диване, выпейте, если нужно, кружку пива и вспомните какое-нибудь свое действие в течение дня. Вы должны быть уверенны, что это именно ваше действие. Теперь решите, почему вы его совершили. Ответ простой: вам пришла в голову мысль. Так или иначе, всё начинается с мысли. И Рамеш спрашивает: «Имели ли вы хоть какой-то контроль над возникновением этой мысли? Откуда она пришла? Почему одни мысли, случающиеся в нашем сознании, проскакивают мимо, а другие заставляют нас действовать так или иначе? Или наоборот – бездействовать? Наши действия (теперь возникает серьёзный вопрос – наши ли?) приводят к сцеплению целого ряда не зависящих от нас факторов, вовлекают других людей, над реакциями которых у нас также нет никакого контроля, и приводят к результату, который совершенно от нас не зависит». [1, с. 59]

В «Бхагавадгите» Кришна говорит Арджуне: «Ты не выбираешь, сражаться ли тебе со своими братьями. Я уже убил их в облике времени». [5] Получается, что единственно доступная нам свобода – это глубокое, не только на интеллектуальном уровне, а всем своим существом, постижение, что никакой личной свободы волеизъявления не было и нет. Наша свобода волеизъявления всегда идет рука об руку с предопределённостью. Мы всегда свободно выбираем (от малого и незначительного до самых серьёзных вещей) именно то, что предопределено. Кстати, известное изречение, что свобода – это осознанная необходимость, – не о том ли самом говорит?

Но если нет ни мира, ни индивидуума, то кто и от чего свободен? «Диалектическая воля – воля, действующая свободно при всей своей детерминированности, ибо она детерминирована небытием. Вероятно, что нет ничего недетерминированного, но, тем не менее, есть свобода. Свобода – это детерминированность небытием. Несмотря на очевидность своей несвободы, человек чувствует себя все же свободным. Эта иллюзия объясняется тем, что человек способен не быть», – утверждал А. Чанышев.[24, с.158-166] Мысли Чанышева о свободе можно понять так, что мы, будучи условно существующими, полностью детерминированы. Мы детерминированы небытием, мы знаем, что в любой момент можем перестать быть в принципе. И эта детерминированность небытием, в отличие от детерминированности бытийственными аспектами (мы несвободны – и это факт), дарует нам чувство свободы. Получается следующее: детерминированность небытием равно чувству высочайшей свободы. Однако здесь  присутствует очередная ловушка: хотя каждый из нас и знает, что он может мгновенно разделаться с бытием и полностью освободиться от всех трудностей и обязательств, освободиться от бремени существования как такового, но есть ли у индивидуума свобода решать, сделать ли ему последний шаг? Вопрос остаётся открытым.

Рассуждая об условном существовании всего и вся, мы вынуждены признать эту же условность за тем, что мы называем человеческой личностью, которая якобы что-то решает и выбирает. На самом деле, мы никогда и ничего не выбираем, потому что наше «Я» – это фикция. В каждое мгновение происходит то, что происходит. Будь то мысль или желание, будь то какое-то (любое!) «наше» действие или же бездействие. И другим оно быть не может. А посему не только на всечеловеческом уровне нельзя ничего предпринять в плане кардинального улучшения жизни, но и на индивидуальном уровне нельзя сделать чего-то такого, что не являлось бы неизбежным, необходимым, неотвратимым. Мы можем, к примеру, сколько угодно завидовать отшельникам, читать об этом всевозможную литературу и предаваться размышлениям о прелести отшельнической жизни, но если нам не суждено быть отшельниками, то мы ими не станем. Найдутся тысячи причин, чтобы мы не ступили на этот путь. Это то, что есть. По аналогии возможно рассмотреть любой, самый незначительный аспект нашей жизни. Например, вспомнить, сколько раз каждый человек давал себе какие-то установки относительно своего поведения, скажем, перестать пить по утрам коньяк, и как часто, совершенно неожиданно для себя, поступал с точностью до наоборот. Вспомнить, как наше сознание внезапно разворачивало нас и вело по пути, противоположному намеченному. Но при этом движение туда или сюда, иллюзия выбора между тем или этим, наш настрой, наши эмоции, события нашей жизни – всё это не имеет никакого смысла. Мир – это Майя (иллюзия), жизнь – это Лила (игра). А кто игрок? Если предположить, что весь этот мир является самосознанием пустоты, то в качестве источника можно назвать небытие, пустоту. Тогда пустота и есть игрок и игра одновременно. Она сценарист, режиссер, актер и зритель. Она не порождает этот мир – её самосознание и есть мир. Она сознает себя в миллиардах чувствующих существ, которые непрерывно возникают и исчезают, подобно миражам или персонажам сна. В этой связи можно предположить, что «Я» – это не маленькое придуманное «я», а всё поле осознания. «Я», о котором каждый из нас говорит – это некий созданный в уме образ, фикция. «Я» – это подборка воспоминаний, прошлых впечатлений, эмоций и мыслей. Причем подборка очень фрагментарная, избирательная и определенным образом структурированная. И вот это «Я» придумывает (а вернее, к нему ниоткуда приходит мысль), что оно является автором своих действий, что оно имеет «волю». Но это самообман. Нет ни «тебя», ни «меня» – всё это иллюзия. Есть осознание Великой Пустотой самой себя и это самосознание выражается во множественности, в той игре, которая разыгрывается в этой множественности. Игра, если взглянуть на неё глазами людей, бессмысленная, абсурдная и жестокая. Возможно, её порождает избыточность пустоты. В своей избыточности она начинает отрицать себя (по Чанышеву) и «выходить за свои пределы» – и вот тогда «возникает» бытие, мир:

(Б. Слуцкий) [17, с.10]

На вопрос о том, можем ли мы заглянуть по ту сторону предопределения, ответил Стивен Хокинг. Когда его спросили, действительно ли всё предопределено, он ответил, что всё действительно предопределено, но нам это никак не поможет, поскольку мы не знаем, что нам предопределено. Нам остаётся просто проживать свою жизнь от момента к моменту, что, в общем-то, каждый из нас и делает. Путь раскрывается по мере продвижения по нему – нет никакой надобности вычислять его заранее. А очищение ума (или лучше сказать, освобождение ума) может произойти спонтанно, если придет понимание (или случится понимание), что мы не являемся независимыми деятелями или авторами мыслей и действий. Тогда всё, происходящее с нами и вне нас просто свидетельствуется без малейшей попытки как-то изменить то, что есть в настоящий момент. Причем важно понимать: то, что есть – это всё, включая наши мысли, эмоции, импульсы и т.д. Если мы радуемся – это то, что есть. Если мы злимся – это то, что есть. Всё просто случается. Жизнь проживается посредством временного и эфемерного явления, имеющего такую-то форму и такое-то имя. Это не достигается никакими волевыми усилиями (кто должен совершать эти усилия?), никакими техниками и упражнениями (потому что в основе их лежит чувство личного делания). Это может просто случиться с теми, кто «предопределён» к такому пониманию. Через них может возникнуть это понимание. И тогда все вопросы отпадают сами собой. А может и не случиться это понимание. «Я», как индивидуум, не имею над этим никакой власти. Об этом говорит не только Адвайта – современная нейробиология допускает, что любая наша мысль возникает в мозге за долю секунды до того, как мы её осознаем. Если вдруг у нас возникает желание отменить решение, то оно тоже возникает за долю секунды до того, как мы это осознаем. Значит, это не «наша» мысль, строго говоря. Либо под словом «наша» надо подразумевать нечто гораздо большее, чем поле нашего сознания. Но мы не можем увидеть это «нечто большее», поскольку невозможно увидеть небытие.

Если в жизни каждого индивида иногда происходят удивительные пространственно-временные совпадения случайностей (а так оно и есть), тогда, может быть, эти случайности не так уж и случайны и мы имеем дело с осознанным предопределением? Тогда возможно, что и жизнь каждого, отдельно взятого человека не так уж и ничтожна? Возможно, все эти процессы кто-то или что-то контролирует? Но это достаточно смелые предположения. А если исходить из явной очевидности, согласно которой всё в калейдоскопе наличной иллюзии происходит именно случайно, тогда эти совпадения крайне сложно объяснить. Разве что, можно попытаться дать объяснение синхронистичности, исходя из бесконечности самой пустоты. Поскольку пустота бесконечна, она содержит в себе бесконечное количество вариантов наличной иллюзии. Представим себе известную детскую игрушку, калейдоскоп, но бесконечную в пространстве и во времени, такую, количество цветных стёклышек, в которой также бесконечно. При этом каждое стёклышко, подобно пользователям всемирной паутины, способно мгновенно соединиться с любым другим. Тогда случайная синхронистичность событий становится вполне вероятной.

В повести С. Ярославцева (Аркадия Стругацкого) «Подробности жизни Никиты Воронцова» главный персонаж в течение многих лет многократно проживает одну и ту же жизнь. Он способен изменить нюансы происходящего, но в целом не в силах ничего изменить к лучшему ни в своей жизни, ни в жизни друзей и родных. Все его попытки предупредить И.В. Сталина о начале войны, Жданова о блокаде Ленинграда и даже отца о предстоящем аресте, оказываются тщетными. Предопределение каждый раз всё расставляет на свои места.

Ещё интереснее в контексте проблемы свободы выбора роман норвежского автора Юстейна Гордера «Мир Софии».[8] Это популярное изложение истории европейской философии, начиная от Античной Греции и заканчивая субъективным идеализмом Беркли. Маленькая девочка София ведет диалоги с загадочным, напоминающим призрака оперы из романа Гастона Леру, учителем философии. Он проводит для неё виртуальные экскурсии в прошлое, знакомит с персонажами афинской философской школы и т.д. Но, когда дело доходит до Беркли, начинается настоящий детектив, потому что София догадывается, что и она и мифический учитель философии это всего лишь персонажи книги, которую, в форме писем, сочиняет реальный автор для своей дочери, чтобы проиллюстрировать ей историю философии. То есть, София понимает, что лишена свободы воли. Более того, она подозревает, что когда та, другая, настоящая девочка закончит чтение книги, она, София, попросту исчезнет. Она сообщает об этом своему учителю философии, который тоже, понятное дело, полностью придуман и понимает это. Они начинают искать выход из сложившейся ситуации. То есть, пытаются придумать, как преодолеть свой призрачный статус и перейти в реальность. При этом парадокс заключается как раз в том, что все их идеи по этому поводу вначале становятся известны сочинившему их автору, а уже потом им. Не правда ли, это сильно напоминает наши построения о не принадлежности нам «наших» чувств и мыслей, которые непонятно почему – скорее всего, в силу каких-то биохимических процессов, возникают в мозге, а уже потом мы их сознаем? Этот наделенный личностью автор, сочиняющий сюжет нашей жизни, списан как раз с философии Беркли, согласно которой все мы снимся друг другу и все вместе снимся Господу Богу.  (Здесь возникает вопрос, который едва ли был в состоянии сформулировать Беркли: а является ли Господь творцом своих собственных сновидений?)  Когда Бог проснется, мир исчезнет. Идеи о том, чтобы как-нибудь отсрочить конец света, как всеобщий, так и личный, напоминают попытки выдуманных персонажей книги Гордера продлить процесс философской переписки между отцом и его дочерью до бесконечности. Интересен еще такой момент: Софию сочинил настоящий отец для своей настоящей дочери, но ведь и их обоих придумал писатель Юстейн Гордер. А может и его тоже кто-либо придумал? Таким образом, пресловутая «реальная действительность» исчезает в дурной бесконечности взаимосвязанных сновидений и становится структурированной галлюцинацией. Вполне в духе буддизма Мадхьямики и философии небытия. Всё, что нам остается, это плыть в настоящем, которое постоянно и неуловимо перетекает в прошлое, из небытия в небытие. Единственное, что вызывает во всем этом серьезные сомнения – это опять-таки упрямо воспроизводящий самого себя антропоцентризм, который явно просматривается даже в форме любого предполагаемого первоначала, которое предопределяет все наше поведение. А не может ли во всем этом господствовать случай, хаос? В чем смысл предопределения взаимного положения песчинок в пустыне, особенно во время песчаной бури? Если от нас в отдельности, да и от всего человечества в целом, в общей картине небытия абсолютно ничего не зависит, так может мы и растем совершенно спонтанно – пускай и вырастая при этом из небытия? В любом случае, идея какого-либо предопределения придает, на наш взгляд, чудовищно гипертрофированный смысл каждой отдельно взятой жизни, упуская из виду её заведомую ничтожность. Все это провоцирует на размышления о некой гармонии мироздания, а здесь уже и до пошлого оптимизма в духе Лейбница недалеко. Поэтому, чтобы избежать крайностей антропоцентризма, следует не забывать, что аналогия не является точным воспроизведением оригинала и – очень важно! – аналогия должна быть вовремя остановлена, а иначе мы рискуем перепутать аналогию с тем, что есть и, главное, чего нет на самом деле. Но у нас нет другого способа излагать свои мысли, как пользуясь словами. А слова вызывают самые разные ассоциации и мысленные модели. Проблема, видимо в том, что мы, псевдосубъекты, присваиваем себе то, что на самом деле случается. Однако и это «присваивание» от нас не зависит. Просто время от времени случается интуитивное понимание того, что мы неотделимы от источника, про который невозможно ничего сказать. Пытаясь заглянуть в него, мы заглядываем в бездну небытия. Точнее, пустота посредством нас вглядывается в пустоту, возвращаясь к самой себе. В абсолютном смысле нас нет так же, как нет девочки Софии и её таинственного учителя. А если мы лишены свободы, если мы являемся просто жёстко детерминированными существами, пусть даже запрограммированными, тогда всё моментально исчезает. Если нет свободы, то мир задан раз и навсегда, как жёсткая картина, как нечто с прочерченными траекториями.  С точки зрения математики любую такую систему можно моментально свернуть в точку. Она иcчезает. А это и есть небытие. Мир, лишённый свободы – это мир небытия.

«У меня для вас одна хорошая новость и одна плохая, – говорит Рамеш Балсекар. – Вы не можете ни на что влиять – это плохая новость. Но не забывайте и хорошую: если вы действительно всем сердцем примете идею о том, что все события происходят вне вашей воли, что жизнь неподконтрольна вашему «я», тогда исчезнут чувство вины, гордыня, зависть и ненависть». [1,  с.38]

По большей части мы являемся участниками спектакля жизни, нежели его наблюдателями. Мы основную часть нашего бодрствования погружены в те или иные содержания – заботы, тревоги, разочарования, ожидания и т.д. и т.п. Мы почти всё время внутри этих содержаний. И лишь в редкие часы и дни мы внутренне дистанцируемся и позволяем себе взглянуть на происходящее в нас и вне нас со стороны. Эти редкие дни оказываются периодами наибольшей осознанности и ясности. В гештальт-психологии это называется сознаванием – простым свидетельствованием всего, что происходит, без какого-либо оценивания и попытки как-то изменить процесс. Так вот, понимание того, что мы не являемся авторами своих мыслей, чувств и действий, так же как и никто другой не является автором своих, ведет к тому же самому: мы начинаем пассивно наблюдать за всем происходящим. И при этом отмечаем, что наши действия становятся более эффективными.  Но вообще, говорить о практической пользе от осознания своей абсолютной беспомощности (предельной беспомощности) – это заключает в себе некое противоречие. Как возможно использовать знание того, что от нас ничего не зависит? Это, чаще всего, невозможно, но следствием этого понимания может случиться (а может и не случиться) некая трансформация самосознания, которая приведет к большему внутреннему покою.

Чувство несуществования и экзистенциальное отчаяние, проистекающее от осознания, что мы одной ногой всё-таки продолжаем пока временно пребывать в наличной иллюзии бытия – всё это составляет наш постоянный и привычный экзистенциальный фон. И вот именно в силу своей постоянности и привязанности это осознание небытия не стимулирует к каким-то резким движениям (а зачем, если ничего и никого и так нет?) и одновременно это ремень безопасности, не позволяющий с головой уйти насовсем в облако иллюзии. Это можно пояснить на следующем немудрёном примере: мы все актеры в театре абсурда. Разумеется, если представление длится, в нашем субъективном восприятии достаточно долго, то временами можно и увлечься. Вжиться, так сказать, в роль. До такой степени, что  периодически забывать о том, что все это ненастоящее и за стенами театра нас поджидает окончательное небытие. Да и внутри стен, по существу, тоже оно, лишь слегка загримированное под жизнь. Здесь есть два варианта актерского поведения: во-первых, играть, забывая, что это игра. Лишь иногда, в промежутках между выходами на сцену, «во дни сомнений, во дни тягостных раздумий», перед нашим мысленным взором мелькают смутные призраки истины, но их поскорее стараются прогнать и забыть. Второй вариант актерской игры в целом соответствует известному методу Станиславского: не вживаться в роль, а именно играть её, в каждое мгновение времени помня, что это всё ненастоящее. И вот мы, подобно Станиславскому, созерцаем картонные декорации жизни, и всякий раз мысленно повторяем его знаменитую фразу: «Не верю!».

Когда мы говорим о значении проживаемой жизни, вспоминается высказывание Мигеля де Унамуно: «Для вселенной я ничто, для самого себя – всё». [19, с.102] С одной стороны, мы вполне сознаем свою ничтожность, хрупкость, преходящесть, но это сознание или, можно сказать, знание, не заполняет наше сознание полностью с утра и до вечера. Мы в очень малой степени являемся наблюдателями спектакля жизни, но в гораздо большей степени – его участниками. Хотим мы того или нет, повседневность вовлекает нас в себя. Когда мы решаем какие-то проблемы, когда нам досаждают окружающие люди, мы в эти моменты не думаем о своей и их ничтожности и конечности, а очень активно вовлекаемся. Мы имеем свои страхи, привязанности и пристрастия, мы чего-то всё время желаем, мы непрерывно сопротивляемся трудностям и преодолеваем какие-то препятствия. И так будет до окончательного ухода в абсолютное небытие. При этом мы не можем занять по отношению к жизни какую-либо позицию, обеспечивающую нам радикальную неуязвимость. Любые наши ухищрения обречены на провал.

Тем не менее: мы всю жизнь, прямо или чаще опосредствованно, боимся смерти, небытия. Необходимо научиться не бояться и принять небытие. Никого и ничего не нужно бояться! Пусть всё идёт так, как должно не быть. Для этого, в первую очередь, следует  стать предельно одиноким. Одиночество самодостаточно. В нём заключается смыслообразующий отказ и самый достойный путь к возвращению в никуда.

Литература