8.3. Перспектива Неомодерна

Фантазия на тему новой эпохи.

Классический Модерн – пройденный в истории этап, он адекватен для периода формирования наций, национальных культур и государств как единиц общественного самоуправления в отдельных регионах, и неадекватен эпохе практической глобализации. Что же в таком случае остается? Думаю, что остается современность, как допускающий разнообразие синтез историзма с повседневностью, которую вполне правомерно считать «Неомодерном». Неомодерн – метафора, указывающая на необходимость возвращения от строительства к развитию.

Каким образом возможна история a priori? Это возможно, «если предсказатель сам творит и вызывает события, которые он предрекает».

 

1.

Это понятие в философском смысле разрабатывал А.А. Пелипенко[2].

Почему-то считается, что Гитлер пришел к власти демократическим путем. Это – заблуждение, Гитлер – продукт охлократии, а не демократии, то есть, он – порождение власти толпы. Первый признак охлократии – всеобщее избирательное право, дающее возможность голосовать и чиновникам, и преступникам, и сумасшедшим, и тем, кто полностью подчинен бюрократической системе.

Почему я так категорически настроен против всеобщего избирательного права, дающего избирательные права охлосу? Потому, что рост численности населения в условиях ограниченных площадок, какой является страна, и в условиях свободно действующих индивидов рождает эффект навязанных коммуникаций, т.е. таких коммуникаций, от которых невозможно уклониться. А человек на треть существо социальное, его сознание пронизано коммуникациями. И охлос становится самостоятельным организмом, примитивным, как амеба, но диктующим и мысли, и поведение свободно действующим индивидам. Свобода становится иллюзией, обусловленной традицией. Можно без устали талдычить: "Я - свободен, я свободен", - но на самом деле, человек оказывается рабом охлоса, человеком толпы. Всеобщее избирательное право за пару поколений оказывается очень ограниченным правом одного-единственного субъекта - толпы. И начинается культурная деградация. Вот такая вот гримаса социальной природы. Толпа же не состоит из бомжей, бомжи зачастую свободны до полной неопределенности. Она складывается из «средних людей», предпочитающих винить в собственных проблемах других, а не себя. И побеждает на охлократических выборах тот, кто верно уловил ее предпочтения.

Охлократия, конечно, продукт эволюции демократии, демократия очень неустойчивый строй и нуждается в непрерывной поддержке и воспроизводстве. Демократия полна противоречий, неуклюжести по отношению друг к другу, социального расслоения, и она – элитарна, право выбирать и быть избранным в исполнительную власть в ней принадлежат только субъектам, но никак не всем, то есть, едва ли четверти населения. Всем остальным принадлежит право критики и контроля за исполнительной властью, т.е. свобода слова, митингов и демонстраций, свобода обращения в контролирующие органы и т.д., но не свобода выбора исполнительной власти.

 

2.

В России гуманитарные и социальные науки традиционно работают в рамках историзма в его историко-материалистическом виде. В постсоветские годы они, конечно, начинают осваивать западную парадигму: повседневность с ее коммуникативностью и встроенным в структуру постмодерна утилитаризмом и обществом тотального потребления. Однако при этом не учитывается то обстоятельство, что западная повседневность является законным наследником западных же традиций и вырастает из них. И поэтому в странах Запада историзм Модерна продолжает существовать в самой культуре постмодерна и придает последнему органичность и жизнеспособность. Там сложился синтез историзма с повседневностью в составе современности, и это позволяет и населению, и власти, и мысли в случае повторения экономических, политических, интеллектуальных и социальных ситуаций, характерных для пройденных эпох, переходить на минувшие парадигмы, адекватные для этих ситуаций. Это работает накопленный исторический опыт и традиции.

Например, весь комплекс демократических ценностей: и либерализм с его разнообразными свободами, и креативизм с его креативным классом (интеллигенцией), и гуманизм зарождаются еще в Средние века и окончательно оформляется в эпоху Модерна. Именно в логике историзма происходит зарождение, самоопределение и политическое оформление наций, национального самосознания и культуроцентризма, историзм задает как общественной, так и частной жизни временное измерение, а значит, способность формировать отнесенные во времени цели и достигать их, не отрывая цели от условий их достижения. Именно в его рамках происходит творчество всех аспектов общественной жизни, создается экономическая, политическая, моральная и интеллектуальная самообусловленность субъектов, выраженная в свободе, утверждается правовой закон цивилизации, существующий параллельно природному закону и начинает защищать человека как главного субъекта социального творчества.

И всё это долгое время никуда не девается в условиях западного практического постмодерна, но всего лишь дополняется пониманием того факта, что люди не только «творят историю», но еще и живут нынешним днем. И тогда современность оказывается синтезом истории с повседневностью.

 

3.

Исторический подход как таковой, благодаря исследованию предпосылок и задаваемого ими тренда обладает прогнозным и культуротворческим потенциалом. Он обусловливает креативность в аспекте культуры, способен ставить социокультурную проблематику, определять оптимальные ориентиры развития и, будучи по существу культуроцентристским, он побуждает людей к творчеству новых культурных форм и ценностей. Однако в советском варианте он прежде всего нацеливает общественную жизнь не на исследование и практическое развертывание всех возможностей существующего социокультурного организма, а на скорейшее преодоление еще даже не сложившегося общества путем классовой борьбы и социально-политических революций.

А самый главный порок советского представления об историзме заключается в том, что он побуждает к творчеству не индивидов, а «народные массы». И он требует творчества строго по плану, массового творчества под руководством государства и в направлении одной-единственной цели – коммунизма, относительно которого за отсутствием в общественной жизни реального коммунизма даже коммунистическая партия и ее государство ничего не могли сказать содержательно.

«Творчество масс» только звучит благородно и возвышенно, якобы каждому человеку предоставлено право на творческое самовыражение. А на практике оно означает тотальный паноптизм, при котором все следят за всеми: взаимная прозрачность и контроль в коллективе, интриги, и неотрывные от них слухи и доносительство, по итогам которых рождается известная безличная формула «Есть мнение…». Массы не способны к творчеству, если оно запрещено для индивидов, из которых масса состоит, а у индивидов есть право только на целенаправленное, разрешенное и высочайше подтвержденное творчество. Масса не имеет своего разума и смысла, она имеет только его социальную форму – рациональность, а ее разум, это разум ее вождя. Рациональность же без разума, это – форма без содержания.

Советский историзм – историзм формальных прогнозов, он опирался на «непреложные законы социального движения материи», выражающиеся в «классовых интересах». То есть, он давил и принуждал индивидуальное, в угоду массового взаимоконтроля, возглавляемого политической властью, на практике именно этот взаимоконтроль, реализуемый партийными, комсомольскими и прочими организациями в коллективах означал «объективную обусловленность и социальность личного сознания». А то обстоятельство, что «класс», это прежде всего продукт совместной деятельности индивидов, их диалога, соприкосновения и консенсуса, то, что это продукт совпадения частных человеческих интересов, возникающих у разных людей в одинаковых условиях, - единственное, что придает содержание советскому пониманию класса, - игнорировалось. И поскольку индивиды сами были сформированы недавним крепостным состоянием досоветского и советского самодержавия, по факту в расчет принималась только необразованная, лишенная самобытия и самосознания индивидов «масса», а не люди, из которых она состоит. В итоге социальная система вырастала как продукт наложения западноевропейских теорий на крепостную массу и становилась искусственной и нежизнеспособной конструкцией. Исторический подход при таких установках оборачивается восстановлением прошлого, но уже не адекватного новым условиям умножающихся ситуаций, потребности в новых социальных нишах и площадках, и ойкуменальности, вторгающейся непосредственно в жизнь каждого человека.

Почему исчез Советский Союз? – Да всего лишь потому, что креативностью могут обладать только индивиды, а не классы и не массы. А индивидуальное творчество невозможно в рамках тотального государственного управления, это – оксюморон, приказать придумать новый вид деятельности и новую социальную нишу, новую ценность, по определению несовместимую с государственным планированием и регулированием.

Но вместе с этим, принятая при советской власти программа всеобщего образования населения, каким бы это образование ни было, разлагала массу на индивидов, пробуждая у каждого человека самосознание. Человек с самосознанием уже нуждался в самобытности, в собственном достоинстве, в уважении и свободе самоопределения в жизни. Он не хотел оставаться «массой» и его не устраивала принудительная программа искусственного социального строительства и бессмысленный «труд» на эту программу.

Пассивное большинство по-прежнему искало «высокого служения» Державе, Царю, Церкви и помещику, поменявшим не суть, а всего лишь названия, но даже оно уже осознанно, а не инстинктивно, как при досоветском крепостничестве, выбирало это служение. А активное меньшинство вообще не удовлетворялось служением, а хотело творчества нового и своего, креации. Таких по мере роста образованности становилось все больше, и они оказывались носителями не исторических традиций, а современности. Во истину, как считают некоторые российские и западные политики, хочешь без хлопот управлять народом, оставь его без образования, поскольку проникший через образование в мышление историзм придает жизни смысл. А смысл жизни штука обоюдоострая, мало ли каким он бывает! Советская программа социального строительства встречала противодействие со стороны своего же, пусть и искаженно, однако европейски образованного населения, вдруг почувствовавшего возможность смысла в своей жизни.

Таким образом, классический советский историзм без повседневности является абстрактным от потенциала гармонизации общественной жизни и от возможностей развития без крупных потрясений. Во имя социальной целостности и принудительного «порядка», он игнорирует общественную жизнь.

Не отрицая значения историзма замечу, что вне его поля зрения оказывается именно повседневность, а следовательно, и современность. Современность же, разворачиваясь в «повседневности», в «обществе потребления», в полуинтуитивной нерефлексивности становится своеобразным «микро-бытием». Она обеспечивает возможность изыскания способов и форм решения общественных проблем прежде всего в самом социокультурном организме как данности и позволяет не перестраивать социальную конструкцию, а решать ее многочисленные мелкие проблемы, подкрепляя каждое изменение массивом предыдущих мелких решений. Историзм современности конкретен и содержателен, он допускает глобальные преобразования только тогда, когда существующая социально-политическая система исчерпала потенциал конкретного культуротворчества и вступила с ним в противоречие.

 

4.

Однако западная философия и западное общество на своем опыте показали, что без учета историзма повседневность тоже уводит в абстракцию и способна формировать искусственные социальные конструкции, хотя и другого типа, чем историзм. Позиция, высказанная Л. Витгенштейном, Р. Бартом и др., которые в поиске эмпирии гуманитарных наук, т.е. наук о культуре нашли кто язык, кто текст, тоже формальная, в то время как гуманитарное познание, включающее субъективность в свой предмет, напрямую вовлечено в современность. Их позиция привела у Ж.-Ф. Лиотара в «Состоянии постмодерна» к целой программе перевода общественной жизни из революционно-разрушительного режима недавнего прошлого в принудительно-потребительский.

И как ни странно, западный мир, и прежде всего Англия, США и Франция, имея за спиной многовековые демократические традиции, пошел по этому пути, хотя путь тотального потребления и безапелляционный формализм культурных коммуникаций повседневности являются порождением навязчивого рационализма массы, воспитывающей своего индивида. Рационализм, в свою очередь, социокультурная форма человеческого разума, но не его смысловое содержание. Смысл жизни обусловлен микробытием человека, знающего о своем индивидуальном существовании и стремящимся его улучшить. Без ясного индивидуально-человеческого смысла, на основе одного только рационального обоснования и расчета повседневность создает лишь искусственные и тоталитарные социальные конструкции, типа советского «коммунизма» или западной «политкорректности». Правда политический тоталитаризм Советского Союза на Западе меняется на правовой, так же не считающийся с разнообразием человеческих индивидов и с собственной повседневной демократией, предоставляющей каждому право на свое мнение и его выражение. Какая разница, политика ли опосредует все межчеловеческие отношения, приводя различных в сущности индивидов к единообразию, как в России, или это делает право, как на Западе, если и политика, и право – в равной степени формальны, принудительны, по-человечески бессмысленны, и требуют не понимания и креации, а просто тупого исполнения.

Между тем, тотальная повседневность находит свое место и в России. Есть основание испугаться: если в традиционно демократической Европе не вполне понятно, что повседневность – лишь одна из многих возможных и необходимых позиций, что она правомерна только в их общем потоке, когда высказаны и приняты к практическому исполнению альтернативы ей, иначе какая же это демократия, - то поймет ли такой синтез многообразия Россия, не имеющая в своей истории за пятьсот лет ни минуты легального и полноценного демократического состояния, и привычная только к «единственно верному и подлинно научному» решению, будь то православному, коммунистическому или либеральному. И даже если поймет, то сумеет ли она удержаться на этом пути, или опять по меткому выражению Е. Лукина «не достроит» и выдвинет формальную программу нового «пункта осчастливливания» типа старой «коммунистической» или европейского «правового государства»?

 

5.

Тем не менее, классический Модерн – пройденный в истории этап, он адекватен для периода формирования наций, национальных культур и государств как единиц общественного самоуправления в отдельных регионах, и абсолютно неадекватен эпохе практической глобализации. Что же в таком случае остается, если индивидуальный человеческий смысл жизни и поступков как духовная характеристика зарождается в Средние века, а как социокультурная – достояние Модерна, и если при этом повседневность постмодерна человечески-индивидуального смысла лишена вовсе? Думаю, что остается современность, как допускающий разнообразие синтез историзма с повседневностью, то состояние, которое, пусть и с «политкорректными» перегибами нащупывает сегодняшний Евросоюз, и которое вполне правомерно считать «Неомодерном».

Неомодерн, это метафора, в полной мере имеющая значение вероятно только для России. Дело в том, что со времен Николая I и графа С.С. Уварова у нас вступило в завершающую стадию формирование самодержавия. Если дотоле в России были просто всесильные цари, больше похожие на западных абсолютных монархов, если они и выступали самодержцами по факту, однако не осознанно, не ставя перед собою задач подняться над провозглашаемым ими же законом, то с Николая I эти цари превращаются в сознательных самодержцев. Их самодержавность выразилась в построении целой программы концентрации абсолютно всей власти – и политической, и юридической, и моральной, и экономической – в одних руках. И это привело к созданию первой ясной стратегии общественного строительства, пришедшего на смену общественному развитию, к формулировке министром просвещения гр. С.С. Уваровым единой цели такого строительства: Самодержавие, Православие, Народность.

С этого момента развитие страны становится всесторонне управляемым в соответствии с целью прогрессом. Я не спорю, что все русские цари, начиная с Ивана IV стремились к самодержавию, не буду спорить и с тем, что их намерения были возможно и благими, но первым осознанным самодержцем на Руси становится Николай I, и его самодержавный характер проявился в целенаправленном развертывании русской бюрократии как средства управления всей общественной жизнью и ее упорядочивания. Разумеется, во благо России, как он и его последователи это понимали.

Конечно, осуществить такую программу Николаю Павловичу было не суждено, помимо столоначальников и III отделения гр. А.Х. Бенкендорфа и Л.В. Дубельта к средствам управления относятся транспорт и коммуникации как технические системы, ответственные за перевозку пассажиров, грузов и передачу информации. Какое может быть единство управления в стране, где царскому гонцу на полном скаку и при подготовленной смене лошадей надо было два месяца скакать до восточных окраин империи. Самодержавие Николая I распространялось на столичные и небольшую группу центральных губерний, далее было фактическое самовластие губернаторов. Однако с развитием транспорта и коммуникаций центральная власть проникала все дальше и глубже, пока при СССР не достигла апогея. Император вероятно не додумал мысль до конца, ему не пришло в голову, что в такой большой и разнообразной стране помимо бюрократии и техники необходим еще механизм подбора доверенных людей и их сплочения в одну господствующую партию, т.е., как советовал великий русский философ К.П. Прутков, нужен механизм «введения единомыслия на Руси». Он же и предложил этот механизм в своем известном «Проекте», после К.П. Пруткова полностью реализованном в СССР. Такой партией при И.В. Сталине становится НКВД, а позднее – ЦК КПСС, скрепленный воедино Комиссией партконтроля и КГБ, и еще позднее - Единая Россия. Их называют «партиями власти», но это не западные партии, которые по смыслу слова представляют собою всего лишь часть общества с единой идеологией. Это – механизм тотального управления, подчиненный центральной власти как выразителю самодержавных интересов. И счастье, что не Николай I придумал КПСС, иначе мы бы до сих пор сидели в XIX веке.

Но так или иначе, а с началом осознанной самодержавной политики власти, с первой половины XIX века общественное развитие незаметно было вытеснено социальным строительством. Именно для него характерен абстрактный от повседневности историзм. Мы до сих пор строим планы и рисуем программы строительства, будь то коммунизм, будь то западная демократия, восточная деспотия, «возвращение к истокам» или особый «русский путь», но тем не менее, мы требуем показать нам цель строительства, тот этап, где хотя бы наши дети будут счастливы. И не замечаем того, что счастье каждый человек, в том числе, и наши дети, добывает себе сам, и что каждый счастлив по-своему.

С началом строительства, с одной стороны, открылась дорога для целенаправленных социальных реформ и «революций сверху» Александра II, Н.С. Хрущева, М.С. Горбачева, но с другой стороны исчезла возможность для действительных глубоких преобразований общественной жизни, сопровождающихся качественными моральными, политическими, институциональными и экономическими преобразованиями. Исключение составляет только попытка февральской революции, которая была обусловлена не так внутренними причинами, как позорным поражением в русско-японской и гигантским напряжением в I мировой войне, да, вероятно, 90-е гг. XX века. Возможность качественных преобразований исчезла потому, что такие преобразования неизбежно ликвидируют социальную опору господствующей власти и ломают механизмы ее управления, и власть, получается, рубит сук, на котором сидит.

 

6.

Можно предположить, что до тех пор, пока культурные коды самодержавия в России, а в особенности мораль остаются в неприкосновенности, любая попытка обновления у нас рискует обернуться великим русским бессмысленным и беспощадным. Неомодерн – метафора, указывающая на необходимость возвращения от строительства к развитию, на то, чтобы раскрыть в историзме второе измерение, глубину конкретики и индивидуальной повседневности вместе с ее фактической мультикультурностью и демократизмом.

На Западе пока еще повседневность не задавила их практический историзм, и там перспектива неомодерна не так актуальна. Там крупные университетские центры до сих пор живут с моралью просвещения, религиозные центры в средневековье, центры промышленности – в индустриализме, а центры развлечения – в постмодерне. И это единственное, в чем им стоит подражать: не тупо внедрять у себя их образовательные технологии, экономические и политические структуры, стремясь опять построить у себя «процветающий Запад», это как раз конкретно, и действительно должно учитывать специфику российских региональных культур, а подражать в знании той простой истины, что люди не только «творят историю», но еще и живут нынешним днем, и что сама история складывается из многообразия их жизней. А ставить развитие огромной страны в зависимость от качества ума и характера одного человека и подобранного им или подбирающего его «ближнего круга» по меньшей мере недальновидно.

Думается, что только так мы сможем быть хоть немного счастливы при жизни, не отдаляя это состояние в неопределенное будущее и не заставляя детей быть счастливыми на наш лад. Будем счастливы уже тем, что появится возможность самим создавать себе устраивающий нас образ жизни, у каждого – свой собственный.

 

7.

Дальнейшая перспектива общественной жизни, включающая в себя и креацию, и либерализм, и демократизм, и цивилизационный порядок, и человеческий смысл просматривается только в новом Модерне.

Любопытно, но эта перспектива гибкого и осмысленного сочетания множества ориентиров развития, какую я называю здесь «неомодерном» заметна уже на начальных этапах становления каждой цивилизации: и классической европейской, и советской, и даже средневековой. Она там наблюдается в виде то полисной демократии Афин, то христианской «соборности» и «симфонии», то в виде раннесоветских «собраний», но очень быстро переделывается каким-нибудь отдельным институтом: церковью, бюрократией, абсолютистской или самодержавной монархией, а то и коммунистической или какой-либо еще партией в формальный, обесчеловеченный и лишенный смысла социальный строй.

 

*   *  *

Я исхожу из трех тезисов. Первый состоит в том, что любой предмет познания, как бы он ни был абстрактен, пусть через ряд опосредствований, должен быть дан исследователю в опыте. В противном случае факт его существования сомнителен, а сам предмет лишается необходимой для верификации устойчивости, и следовательно, любое заявление о нем, кем бы оно ни было сделано является пустой декларацией. Идя по этому пути можно в равной степени декларативно заявлять о великой культуре только народа – строителя коммунизма, о только русском мире, равно как и о том, что только Германия – превыше всего или только США – спаситель демократии во всей Вселенной.

Второй же тезис таков: культура как комплекс ценностей, смыслов и значений, организующий и направляющий человека и придающий его внутренней жизни характер способа бытия является частью внутренней жизни и проявляется не так во внешнем опыте, как во внутреннем, у каждого – в своем. Она выступает своеобразной экзистенциальной эмпирией. В чувственном опыте человеку могут быть даны лишь знаки и направленная на него динамика знаков, обусловливающая ситуативный характер его жизни. А экзистенциальный опыт, это не только оценка знаков, сил и ситуаций, он – спровоцирован ими, возникает по их поводу, но не обязательно им адекватен.

Экзистенциальный опыт представляет собою индивидуальную корреляцию внешнего опыта с личным самобытием. То есть, это – смысл событий, ситуаций и действий, или точнее – опыт смысла, представление о том, что аналогичное действие уже осмыслялось. Такой опыт вызывает доверие к себе, убежденность в своей правоте, то есть, самолегитимацию.

И третий тезис, в данном случае, выполняющий служебную функцию – жизнь «Я» протекает на «площадке» в условиях жестко навязанных коммуникаций [4].

Знаки формальны, характер ценностей, смыслов и значений придает им интенция экзистенциального опыта. А конкретный опыт у каждого человека свой и у всех разный, он не может быть адекватен общему и единому стандарту текста и языка, кем или чем бы этот стандарт ни задавался: условиями жизни, традиционными обрядами, успешными соседями, программами правительства или цифровой гуманитарностью искусственного интеллекта. Вернее сказать, он может стать адекватным только для тех субъектов, какие фактически утратили способность к самостоятельной мысли, к самосознанию и самобытию, а следовательно, утратили и бытие людьми, перестали быть субъектами собственной жизни, стали персонификаций самого стандарта, обрели его бытие.

Таково бытие офисного планктона, солдата в армии, монаха в монастыре, чиновника в вертикали власти. В том главном, что составляет смысл их жизни они не выбирают, не принимают решений, не несут ответственности, их жизнь полностью зависит от данного сверху приказа, они – персонификации армии, церкви, корпорации или государства. Они существуют только в тот момент, когда маневрируют, отступая от распоряжений. Может быть, отчасти и поэтому в вертикалях так распространены теневые схемы распила бюджета, «прихватчивости» прапорщиков и блуда монахов, не в их жадности или похоти дело, не в стремлении загрести дополнительный и ненужный миллион к уже имеющимся миллиардам, а в инстинктивном желании почувствовать себя существующими, пусть хоть таким образом.

Предельно конкретный опыт общественной жизни, это – опыт «Я», живущего совместно с «Другими», от которых ему некуда, да и не стоит деваться.

 

8.

В последние годы на передний план выходит культуроцентризм как строй, основанный на доминировании культурных ценностей. В «Новой философской энциклопедии» В.Г. Федотова пишет, что культуроцентризм, это - ««трактовка культуры как наиболее значимого в теоретическом и методологическом плане феномена общества»[3]. А.А. Сомкин прямо утверждает его как «основное направление формирования современной социогуманитарной парадигмы»[4].

Ю.В. Ларин же развертывает целый диапазон проекций культуры, долженствующей, по его мнению, «стать исторически новой мировоззренческой эпохой»:

«— в онтологической проекции: позиционирование культуры в качестве реальности, как минимум, равномощной и природе, и обществу, опосредствующей все без исключения отношения человека и к тому, и к другому, и обладающей способностью к самовоспроизводству, самоорганизации и саморазвитию;

— в методологической проекции: принятие культуры в качестве отправного, исходного пункта построения картины мира, его познания, оценки и преобразования;

— в антропологической проекции: представление человека в качестве результата и одновременно предпосылки культуры, ее творца и ее творения, причем не только как социального, но и как просто живого существа;

— в экзистенциальной проекции: восприятие культуры как смыслообразующей основы собственно человеческого бытия человека;

– в практической проекции: полагание культуры в качестве предпосылки, цели, средства, содержания и результата человеческой деятельности;

— в аксиологической проекции: ориентация на культуру как краеугольную ценность;

— в гносеологической проекции: рассмотрение культуры как детерминирующего фактора возникновения, функционирования и развития системы «субъект – объект»;

— в эпистемологической проекции: придание культуре статуса предельно объяснительного понятия при описании и экспликации содержательного наполнения системы «объект – знание»;

— в культурологической проекции: изучение культуры в ее собственной определенности как сверхсложного, многоуровневого, разнообразного, заведомо неоднозначного, принципиально открытого, многовариантного, протекающего не без того, что в синергетике принято называть «режимами с обострением», внутренне противоречивого процесса; объяснение ее явлений и закономерностей исходя из нее самой, из ее сущности»[5] [1. - 566].

Культура по своей онтологии не объективна, а субъективна и интерсубъективна, она – в головах, а вовне проявляется через личную интенцию каждого человеческого самобытия, спровоцированную встречными интенциями других людей и формирующуюся по их поводу, интегрирующуюся с ними. Она – личное движение, опредмеченное в индивидуальных способах деятельности. А такие индивидуализированные интенции и их воплощения в действиях осуществляются только в современности, следовательно, именно здесь и надо искать опыт, который обеспечивает доказанность и устойчивость предметных областей в науках о культуре.

Объективированность культуры появляется только в «точках соприкосновения» субъектов, где каждый партнер коммуникации вынужден идти на компромисс, во имя самосохранения. Этот эффект «ни нашим, ни вашим» становится основой появления цивилизации с ее симулякрами, рациональностью и формализмом законов и правил. В онтологии же субъекта, это – простая аккуратность и осторожность его поступков и высказываний, становящаяся соблазном и опасным компромиссом, угрожающим утратой самобытия. Но способность быть совместно с этой опасностью и противостоять ей – признак человека.

По этой причине, культур много, они различаются не только у народов, но и у людей, и они доступны для классификации, хотя здесь больше подошел бы термин «типизация». Множество разных культур интегрируются в ходе диалога и обоюдных провокаций в одну большую культуру. И тогда может быть сформулирован вопрос, какие из многочисленных культур общества способны к интеграции и могут стать системообразующим фактором цивилизации – объективированного закона нашего собственного будущего, или никакие не способны. Так когда-то Советский Союз возник на базе синтеза демократического в сущности марксизма с крепостническим самодержавием и православной церковью. Что у нас формируется: цивилизация нового тоталитаризма, демократии, диктатуры, традиционализма, теократии или, скажем, гуманизма?

Культуроцентризм сам по себе так же абстрактен, как и натуроцентризм, и социоцентризм, и антропоцентризм, и любые другие «центризмы», так же может быть навязан властью, в зависимости от ее взгляда на культуру и от ее мнения, какой взгляд должен господствовать. И более того, он всегда производен от власти. Достаточно посмотреть на деятельность нынешнего российского «Министерства культуры», чтобы в этом убедиться. Он производен потому, что власть, возникая в институтах, базирующихся на точках соприкосновения разных субъектов, является практической абстракций, симулякром, и формирует свой тип личности, абстрактный от многофакторности человеческих существ, сводящей их содержательное богатство к одной-единственной ценности. Да и ценность эта, - вершина ценностной системы власти, - бессодержательна, это просто – «культура как таковая».

Демократизм конфликтует не только с вертикалями власти, но и с «вертикалями ценностных систем», где одна ценность жестко задает ход всей системе и придает типовой характер всем остальным ценностям. Демократично лишь то общество, где на каждого «демократа» найдется свой «антидемократ», а каждому «либералу» противопоставлен «антилиберал», и где правительство не проводит свою демократическую или тоталитаристскую линию с непреложностью, а занимает позицию поддержки меньшинства, уравновешивающую большинство, лишь бы эта позиция умещалась в границах «человеческих ценностей», ибо все мы, при любых издержках и перекосах, все-таки суть люди.

На самом деле, любой «центризм», в том числе и «культуро-» – предмет человеческого выбора и напрямую зависит от свободы этого выбора. Отсюда и мой вывод: культуроцентризм – это не онтология общественной жизни людей, обусловливающая единый идеал нового «светлого будущего», а односторонняя методологическая позиция ее исследования и получения абстрактных от нее и нуждающихся в конкретизации результатов. А онтологией всегда является множественность позиций, среди которых культуроцентризм должен занимать место равного партнера, хотя на практике одни позиции нередко подавляются другими. Упрощенно говоря, на полюсах общественной жизни должно быть равное число и святых, и грешников, выступающих для людей смысложизненными ориентирами.

Как писал св. ап. Павел: «Нет праведного, нет ни одного»! Человек – существо не культурное, и даже не биосоциокультурное, а многофакторное, он – обладающее способностью к самобытию, самосознанию и действию зеркало многочисленных ситуаций, в какие вплетена его жизнь. Он «отзеркаливает» свои проблемы и, решая их, создает новые, вплетаясь со своими решениями в непрерывно усложняющуюся сеть социальных ситуаций. Физиология и общественная жизнь оказывает на него не меньшее влияние, чем коммуникации, электроника, космические излучения, собственные эмоции, мысль и культура, и объективных оснований давить свою физиологию и эмоции во имя культуры не больше, чем и поступать наоборот.

Человек, это во всякий миг его жизни – новый эксперимент в новых условиях, выбор нового пути. И единственное, что делает его человеком, это – способность к самобытию и самосознанию. Его физиология детерминирована и генетически, и природно-географической средой, и социальной географией, и электронными коммуникациями, и механикой. Разные человеческие природы не давят друг друга, а во взаимодействии придают друг другу форму. А абстрактно же от всего прочего понятая культура лучше всего воплощена в MMORPG, в виртуальных онлайн-играх.

Можно, конечно, говорить о том, что и физиология, и эмоции должны быть окультурены, но какою именно культурой? – Политической культурой, экзистенциально проявляющейся в опыте переживаемого насилия, ответных атак и хитроумных интриг? Выбрав такую дорогу, человек рискует стать интриганом, анархистом, экстремистом, насильником. Или, может быть, правовой культурой, проявляющейся в безличных и стандартизирующих сознание юридических нормах и административных приказах, распоряжениях и инструкциях? - Тогда перед ним на горизонте перспектива стать бездушным формалистом или послушным исполнителем чужих приказов, эмоционально способным на один лишь административный восторг. Или, допустим, он выбирает экономическую культуру, опыт коммерции, и тогда он в состоянии выжимать деньги из камней и высокомерно покровительствовать проходимцам и бездарям, так как голова у него одна и все культуры чужого интеллектуального труда вместить не может, он не способен их оценить. Что выбирать: культуру производства или потребления вместе с жвачным опытом гламурного хамства, или саму культуру хамства, культуру поэтического творчества или подражательства и графоманства, культуру войны или мира, культуру научного любопытства или обывательской скуки, культуру языка, и какого: русского, английского, олбанского, рок-жаргона, блатыни или великого трехбуквенного украшения всех языков?

 

9.

Культуроцентризм всегда национален уже потому, что тоталитарность «своей культуры» была целью единства у формирующихся наций. Уместен ли он у наций, распадающихся и растворяющихся в эпоху глобализации, когда происходит одно из двух: или один национализм подавляет и подчиняет остальные, и как следствие перестает быть национализмом, или же все национализмы теряют первостепенное значение вместе с национальными культурами, а люди становятся равными среди равных в планетарном масштабе. Правда, не следует думать, что глобализация может состояться за пару десятилетий, это – тенденция минимум на несколько веков, своего рода «эпоха нового Возрождения», только не для одной лишь Европы, а для всего мира. Или же это период такого перехода, какой в истории человечества был только один раз – от первобытности к европейской античности и средневековью.

Человек, это эксперимент, отвечающий на один вопрос: кем он еще может стать? И ему должна быть предоставлена свобода выбирать тот путь и ту социальную нишу, какие наиболее адекватны текущим обстоятельствам его жизни, или создавать их, если в современном ему обществе нет соответствующих путей и ниш. А у его соседей сохраняется право активного противодействия его творчеству.

По сути своей, чем более человек культурен, тем менее он жизнеспособен, а человек только культуры – нежизнеспособен вовсе, так как со всех сторон обложен ойкуменальной границей и вынужден ее осознавать и отзеркаливать, умножая этим самым поток обрушивающихся на него ситуаций. Человек же вне культуры, и не человек вовсе, но простое животное, социальное животное, масса. Проблема, следовательно, в том, чтобы найти оптимальное соотношение собственной культуры и своего же внекультурья.

Цивилизация – нормативная основа культуры, как естественно сложившийся закон, она регулирует взаимоотношения в точках соприкосновения субъектов, оставляя каждого субъекта за пределами этих точек полностью свободным, не предписывая ему ни творчества, ни рутины. Просто задает социокультурные горизонты, какие личностная экзистенция вправе заполнить или в их пределах задать себе любую конфигурацию. Как в собственном дворе каждый может строить и сарай, и гараж, и бассейн, и клумбу, и мастерскую, и домовую церковь, и свечной заводик, или ничего не строить, не интересуясь мнением соседей или муниципалитета, лишь бы всё полностью находилось в пределах двора.

Естественно сложившаяся цивилизация – общая нормативная основа, не только правовая, но в равной степени и моральная, и в приближающемся неомодерне видимо верховенство права найдет способ быть комплементарным с таким же верховенством морали, и одновременно с верховенством жизненно важных потребностей. А как искусственно заданный закон, цивилизация определяет и предписывает, чтобы всё было как у всех: на каждом доме красный флаг (триколор), в каждом доме портрет Ленина (икона), наши люди за хлебом на такси не ездят, машин и гаражей не имеют, бассейнов не строят, любят Президента и Партию, верят Правительству и Церкви, одобряют Олимпиады и Чемпионаты мира, первого мая отмечают Пасху, преподают по-английски в русской глубинке и т.д.

Может быть, это и есть «культуроцентризм»? – Может быть, однако идентифицирующее человека «Я», самобытие, самосознание, свобода и восходящее к ним творчество самого себя в качестве культурного существа выходят за пределы культуры. В каждой ситуации, в какой он оказался, в нем слишком много неспособности сознания всецело охватывать себя в этот момент. «Я, работающее в офисе» забывает о «Я – ученом физике или бизнесмене», о «Я, коллекционирующем марки», о «Я, любителе пива с колбасками», о «Я, стороннике республиканцев», и о «Я, которого предал друг». И это конкретное «бессознательное» разрушает даже формулу биосоциокультурного существа, намекая на некую духовность, проявляющуюся в «Я», или указывая на ее отсутствие.

И тогда неожиданное появление Д. Трампа на политическом небосклоне США становится вполне понятным – он просто выправил культуроцентристский перекос. Будучи физиологическим существом, и являясь посредством своей биологии прочно связанным с физикой планеты, а то и планетной системы, человек оказывается намеком на свободу и возможность выбора, творчества и неотрывного от созидания – разрушения. И он имеет право, конечно, но никак не обязан слепо следовать культурным предписаниям, своей современности. Даже дети, даже младенцы не столь уж послушны, не говоря уж о тех, кому довелось накопить какой-то опыт.

 

*   *   *

Человек - это накопленный опыт проб, многочисленных ошибок и немногих удач, если они есть. А к чему уж он этот опыт может приспособить, кто знает… Может быть, куда-нибудь он его все-таки засунет.

По этой причине не стоит быть исключительно культуроцентристом. Этот призыв слишком напоминает «единственно правильное», «единственно научное», «единственно истинное потому, что верное» мировоззрение недавнего прошлого, и ничего не говорит о типе и качестве предложенной культуры. Он слишком абстрактен, для того, чтобы быть содержательным, лучше просто быть культурным человеком, сознающим внекультурную сторону своего бытия.

 

Заключение

1.

Субъективные теории строить можно, но они становятся философскими концепциями, причем такими, что их предмет – современность. А философия современности отличается от классических философских концепций.

Во-первых, ее идея представляет собою основной стратегический ориентир. Это не столько точная и однозначная цель, подобная мишени для стрелка, сколько направление, горизонт перспективного познания. В рамках очерченного горизонта наука сама определяет конкретные предметы, задачи, получает знания и предлагает собственные программы практической деятельности. Границы же горизонта познания определяются картиной мира и философской идеей, лежащей в ее основе.

Во-вторых, философская идея очерчивает горизонт интерпретации, то есть, пространство, в рамках которого существуют взаимосвязанные друг с другом научные знания. В деталях структура такого горизонта тоже разрабатывается науками. Однако это пространство необходимо, чтобы полученные знания можно было интерпретировать и понимать, то есть, наполнить их ценностным содержанием, смыслом и значением. Интерпретировать и понимать – это значит получить новое знание и поместить его в контекст культурно-исторической эпохи, в рамки сложившегося типа субъективности и рациональности или иного, необходимого для понимания, пространства, чьи границы определяются философской идеей.

В-третьих, философская идея неотрывна от частного разумного мышления человеческого индивида. Благодаря этому совпадению идеи с мыслящим индивидом осуществляется редукция научного знания к личному экзистенциальному опыту, позволяющая получать представление о человеческом смысле знания и понимать его по-человечески, а не просто теоретически интерпретировать.

В-четвертых, сама идея представляет собою парадигму, то есть, некоторый образец, ориентируясь на который, наука получает ясный ответ на вопрос, что значит для нее познавать.

В-пятых, философия – это язык, на котором такие идеи обсуждаются.

И, наконец, в-шестых, это коммуникации, организующие сообщество, где подобные идеи рассматриваются, и это само философское сообщество, переплетающееся с научным, но независимое от него.

Таким образом, философия современности разрабатывает стратегические для научного познания и для самоориентации субъектов идеи, именно этим она и выполняет задачу методологического основания науки и практики. А отсюда вытекает и ее способность рационально конструировать мировоззрение, ставить и решать смысложизненную проблематику. С этим же связана и величайшая опасность для философии быть поглощенной науками, искусствами, религиями или попасть в зависимость от власти, от оппозиционных политических сил и превратиться в идеологию.

 

2.

Так как Россия находится в межцивилизационном состоянии, то ее историческое наследие опять пресеклось во всех отношениях, кроме исторически сложившегося и легко пробуждаемого стремления населения к «хозяину страны» и «твердой руке».

Россия – цивилизация европейского типа и относится к числу технологических цивилизаций, то есть, заданных субъектом, дистанцированным от объективной реальности. На свете существуют не только технологические цивилизации, есть и традиционалистские, и теократические, Россия – технологическая. Но если в США и Европе доминируют экономические и гуманитарные технологии, то у нас – политические, именно они формируют представление людей о порядке общественной жизни.

В технологических цивилизациях прошлое – объективно и противопоставлено субъекту, оно легко пересматривается и сочиняется. У нас субъектом творчество прошлого выступает власть, и ее сочинения носят идеологический характер. Однако в отличие от США, где прошлое так же создается заново во имя экономического благосостояния населения, или в отличие от Европы, где оно сочиняется во имя широко понятого блага населения, у нас задачей творчества оказывается сиюминутные интересы властвующей элиты, называемые «государственными интересами».

В цивилизациях европейского типа в межцивилизационную эпоху их несущий каркас, технологии значительно быстрее и легче превращаются в набор симулякров, и на передний план выходит не история, а современность со всей ее синтетичностью. Отсюда, полностью меняются механизмы развития, последовательная преемственность заменяется интенсивным экзистенциальным диалогом: межиндивидными конфликтами и новым поиском точек соприкосновения.

Развитие во времени в таких цивилизациях вытесняется экстенсивным расширением и сужением в пространстве и начинается изменение их геополитической конфигурации. В этот момент цивилизации легче идут на союзы и войны, на поглощение и слияние с соседями, а власть в них меняется на авторитарную или диктаторскую, и в странах, принадлежащих этой цивилизации начинается тот гибрид охлократии с диктатурой, на который указывалось выше.

Вероятно, безудержное господство современности продолжается в течение трех поколений, ко второму постепенно достигая максимального накала, и ослабевая в течение третьего. В третьем поколении в них возвращается история, но течет она не туда, куда шла раньше, а в какую-то другую сторону, определенную в нем на основе созревающих и утверждающихся утопий, становящихся стратегиями выхода из межцивилизационности.

А затем, после утверждения новой цивилизации, она существует более-менее мирно в течение тех же трех поколений, понемногу накапливая новый межцивилизационный потенциал. Поколения сменяют друг друга, каждое живет современной ему жизнью, каждое третье поколение находит или не находит свою стратегическую утопию и либо продолжает историю своей цивилизации, либо прекращает ее.

Современность же оказывается синтезом истории с альтернативной ей повседневностью, внутри которого непрерывно мелькают более-менее жизнеспособные утопии. Философия же современности, это – многомерная теория, синтезирующая разные взгляды на исторические процессы с присущей каждому процессу его собственной повседневностью, они придают человеческий смысл переживаемому людьми мгновению, создают иллюзию того, что людям как бы понятно, куда и зачем они живут.

Цивилизации приходят и уходят, одни меняются на другие, придавая некоторую устойчивость культурным ценностям, непрерывно мелькающим в человеческих головах. Каждому человеку ценно что-то свое, то, ради чего он согласен жить, а цивилизация – механизм, перерабатывающий это ценностное мельтешенье в порядок общественной жизни. Демократии сменяются самодержавными диктатурами, диктатуры – демократиями, где-то по-своему живут и передают нам свою энергетику соседние цивилизации, и все это мелькает на периферии человеческого сознания как малозначащая подробность. Так как единственная главная ценность человеческой жизни, это – жить, просто жить, несмотря ни на что, и этой жизнью создавать и утверждать собственное бытие.