Онтологические прогулки

«…все из века равно самому себе, пребывая в круговороте, и потому вполне безразлично, наблюдать ли одно и то же сто лет, или двести, или же бесконечное время. …Что же может вывести на путь? Ничто, кроме философии».

В этих словах Марка Аврелия веет настолько глубокой и простой мудростью, что становится страшно. Страшно и одновременно легко, потому что понимаешь, что здесь максимально близкое соприкосновение с тем, что мы называем истиной. Истину нельзя знать, истиной нельзя обладать, истину нельзя приручить, и только интуиция истины – единственное, что доступно человеку. Доступно посредством философии. И Марк Аврелий является символом философии как таковой, не римской стоической философии, а философии по-преимуществу, какой она вообще может явиться на свет Божий.

  Интуиция философии относительно бессмысленности человеческого существования – наиболее сильная. Философии нечего терять, и она говорит человеку все как есть, без прикрас. Это, кстати, одна из причин того, почему философию, как правило, не любят, делают вид, что не понимают, а часто, просто-напросто гонят. С незапамятных времен философия представляется делом чрезвычайно трудным, заумным, требующим каких-то особых знаний, специфического склад ума, и при этом, не имеющим никакой практической значимости. Все это основание для того, чтобы вычеркнуть философию из круга важных человеческих занятий, снабдив ее приверженцев убийственными уничижительными эпитетами «чудак», «сумасшедший», одним словом, «философ».

Но все это из-за страха перед философией, перед ее способностью честно и бескомпромисно разоблачать всяческую человеческую ложь и фальшь. Мишень философии – глупость, невежество, лицемерие, подлость, трусость, конформизм, консерватизм, косность, идолопоклонство, раболепие, фобии, предрассудки, суеверия, мнения, авторитеты, власть, идолы, кумиры, устои, традиции, законы, «истины», «боги»… иначе все то, что держит человека в состоянии «спячки», нежелании смотреть правде в глаза, искать истину и подлинный смысл. И, если нужно, то и умереть за истину, за истину как таковую.

Но кто сегодня готов умереть за истину? Смешно даже ставить так вопрос. По крайней мере, сегодня так вопрос уже не стоит.      

***

Во всех этих традиционных нишах жизни и культуры человек хорошо устраивается, не чувствуя никакой «духовной жажды», пока его не накроет темное покрывало депрессии. Но это бывает не так уж часто и далеко не со всеми, и люди, как правило, справляются со своими духовными недугами привычными способами. Труд и праздник, работа и отдых попеременно держат человека в биологических и социальных рамках, не позволяя деструктивным импульсам, идущим от философии, выбить его из колеи.       

Большую помощь в ведении неистинной и неподлинной, но такой привычной и знакомой жизни оказывает врожденное «чувство смысла» – одно из главных чувств, имеющих почти что физиологический характер. Это своего рода априорная форма семантической ориентации человека в жизни, позволяющая максимально полно адаптироваться к социальной действительности. Его наличие гарантирует относительную психическую стабильность, как говорят, «нормальную жизнедеятельность» человека.

Все «когнитивные» расстройства связаны с повреждением этого чувства. Немного тоски, немного печали, немного грусти и сомнения… и вот уже черный вихрь мыслей охватывает несчастную душу, которая не видит смысла и начинает смотреть не в ту сторону. И когда человек время от времени «теряет смысл», то глубинный инстинкт заставляет его заняться интенсивным «поиском смысла», чтобы не оказаться в «смысловом вакууме», ибо последнее чревато необратимыми последствиями. Это очень надежный защитный механизм, обеспечивающий психическое здоровье, необходимое для социальной жизни. Причем этот смысл может быть любым, лишь бы он удовлетворял человека и не позволял ему заглядывать в «бездну». К истине этот «смысл» не имеет никакого отношения, как не имеет он отношения к добру и красоте. С метафизической точки зрения это означает, что есть лишь чувство смысла, желание смысла, жажда смысла, но нет самого смысла. Вернее, он есть, что и составляет основной мотив, но он не может быть объективирован, иначе, воплощен во что-то конкретное. 

Люди ищут смысл, существенно расходясь в ответах по поводу того, чем этот смысл может быть. Большинство из них или находят его в какой-либо несомненной достоверности, как правило религиозной, либо не находят, объявляя отсутствие смысла последней истиной, дающей право на скепсис и цинизм. Лучшие из них, не приняв религиозного смысла, но и не желая уходить в лукавый скепсис, провозглашают сам поиск смысла смыслом; смысл жизни в поиске смысла – так звучит эта убежденность.       

Но обыденное сознание не идет по ту сторону смысла, не задается вопросом о «смысле смысла», останавливаясь на каком-то конкретном «смысле», полагая его за абсолют. Полагает оно его естественно на время, пока одна цель не сменит другую, один абсолют не придет на место другого. Но пока он не пришел, человек живет в спасительной благодати этого в действительности относительного смысла, именно живет в нем, отсекая все сомнения в его ценности и целесообразности. Это рождает одну из наиболее распространенных формул обыденной философии: «смысл жизни в самой жизни». Но это  доказывает лишь то, что в наличной жизни смысла нет, и не было, и, скорее всего, не будет. И лишь тоска по смыслу и есть самое сокровенное и потаенное, возможно последняя надежда и утешение. 

***

Наличие этого «чувства смысла» не зависит от конечных решений рациональной метафизики, которая может «доказывать» есть смысл или нет. Обыденное сознание безразлично к аргументам Канта или Ницше, Шопенгауэра или Гегеля, Августина или Паскаля, Кьеркегора или Хайдеггера. Это «чувство смысла» имеет «врожденный» характер, поскольку «закодировано» в глубинных биологических пластах человека. И когда философия ставит свой вопрос о смысле, то она идет вопреки биологической и социальной природе человека, подвергая сомнению легитимность существующего порядка вещей, основанного на этом чувстве. Очень хорошо говорит об этом В. Янкелевич: «подобно тайным угрызениям совести, философская озабоченность без конца воскрешает проблему, от которой уводит нас биологическая небрежность; беспечность прогоняет заботу, но забота тревожит блаженную беззаботность».    

Все бы хорошо, если бы не философские угрызения совести – самые страшные угрызения! Отталкиваясь от своей фундаментальной интуиции о бессмысленности существования и, в то же время, прислушиваясь к тихому голосу совести, нашептывающего время от времени о какой-то неведомой запредельной истине, которая одна и может стать подлинным смыслом, философия вступает в конфликт со всеми социальными структурами, поддерживающими ложный порядок. Ибо всякий социальный порядок есть ложный порядок. Сила философии в том, что она имеет самую несравнимую власть: ниспровергать всякую власть, сколь бы могущественной и незыблемой последняя ни казалось. И самое главное, что философия может ниспровергать власть естественного порядка существования, вступая с ним в смертельную схватку.      

 Марк Аврелий, показывая абсолютную ценность философии, говорит, что обязан богам за то, что «…почувствовав влечение к философии, я не попал в руки какого-нибудь софиста, не увлекся ни историей, ни анализом силлогизмов, не отдался изучению небесных явлений». В чем же  сила философии, за что благодарит богов Марк Аврелий? Философия – единственная форма бытия, в которой истина является во всей доступной человеческому разумению полноте. И поэтому, советует Марк Аврелий: «Постоянно же возвращайся к философии и ищи в ней успокоения». 

Marcus Aurelius bronze fragment, Louvre, Paris: "To move from one unselfish action to another with God in mind. Only there, delight and stillness."

Здесь одно из двух: или философия совершенно иноприродна «природе человека», или «человеческая природа» совершенно не исчерпывается набором биологических характеристик, сколь бы фундаментальными они не были. Парадокс в том, что это «чувство смысла» имеет биологическую природу, это биологический инстинкт, сохраняющий человека в неведении и безопасности. Философия же всегда подрывает эту ложную биологическую безопасность, раскрывая реальное положение вещей. И в этом плане полярное «чувству смысла» – ощущение бессмысленности присутствует в человеческой конституции на паритетных с ним правах.

***

Философия – это своего рода измерительный прибор, с помощью которого определяется уровень бессмысленности того или иного явления мира, или же мира в целом. Николай Бердяев, всю жизнь горевший неугасимым творческим эросом философии, обладал глубокой интуицией бессмысленности. С этим связана его тоска, о которой он писал в «Самопознании» как об интеллектуальном факте своей духовной биографии философа. И это, пожалуй, главное его качество как философа. В книге «Опыт эсхатологической метафизики» есть такие очень характерные для него слова: «Цель философского познания совсем не заключается в познании бытия, в отражении в познающем действительности, – цель – в познании истины, в нахождении смысла, в осмыслении действительности. Поэтому философское познание не есть пассивное отражение, а есть активный прорыв, есть победа в борьбе с бессмысленностью мировой действительности».  

Больше всего Бердяев ненавидел объективацию, эту высшую форму рабства. Нетворческий, бессмысленный, то есть Сизифов труд для философа – это смертный приговор человеку, его достоинству. Вся сила и энергия бердяевского пафоса направлена против этого.

«Борьба с бессмысленностью»  –  ключевая фраза, корень истинного  понимания мировой действительности как бессмысленности, и сути философского дела как борьбы с этой бессмысленностью. Совершенно не очевидно, что эта борьба должна увенчаться успехом. Может оказаться, что и борьба тоже бессмысленна, ибо безуспешна и безнадежна. Но главное здесь – это признание бессмысленности как таковой. Вся бесконечная совокупность всего, образующая «мировую действительность», не содержит в себе никакого смысла. Только философия может открыто сказать это, создавая, тем самым, противоядие против различных идолов. Философия в этом плане гарантирует не смысл, как принято думать в большинстве случаев, и уже тем более, не занимается творением смыслов («концептов»), но раскрывает глубокую основу бессмысленности мира тем, что ставит вопрос о его смысле наиболее честно и радикально. «В чем смысл мира?» Здесь приходится умолкнуть, если не хочешь показать свою глупость или лицемерие.    

 Вот почему философия всегда борется с мифами, иллюзиями, идолами, и вот почему она сама никогда не может произойти «из мифа», поскольку если философия и произошла, то она произошла вместе с человеком, поскольку человек без философии не может существовать в качестве человека. А откуда произошел человек? И произошел ли?   

***

Кто из смертных постиг философию? Не ту, которую преподают в вузах, и о которой говорят всегда на шумливых и немного глуповатых конференциях. Но философию, которая притянула к себе наиболее загадочных и необыкновенных представителей рода человеческого. История философии – это не история школ, идей, направлений. Это некая абсолютная форма бытия, в которой последнее кажет свои самые непостижимые свойства. В философии человек всегда подходит к некоему пределу и сталкивается с тем, с чем он не привык иметь дело в своем повседневном существовании. Повседневность, хоть и ничтожна и бессмысленна, но дорога каждому (вспомним Розанова). Но время от времени любой человек, пресытившись дорогой повседневностью, вслед за Пушкиным готов крикнуть: «…скучно, моя радость! Вот припев моей жизни». И тогда приходит время философии.   

В философии самое обычное становится совершенно необычным. Но философ не делает ничего специального, чтобы это необычное вдруг явилось как очевидное и неизбежное. Философ не молится, не медитирует, не ставит эксперимент, не изучает, он даже может не читать, и в принципе не писать. Он никому ничего не доказывает, не стремится в чем-то убедить и переубедить; он не учит, не мудрствует, не проповедует. Философия не ищет чудес, потому что здесь чудом является само бытие, то, что есть во всей совокупности вещных и невещных, пространственно-временных проявлений.

Что же  делает философ, чем он занимается, в чем собственно его дело,  дело философа?

Философ вопрошает, вопрошает о чуде бытия, о его невозможности и непостижимости, о его ненужности и трагизме. Но вопрошать возможно лишь удивившись бытию, удивившись не эмоционально, но экзистенциально, поразившись до самых основ невероятной перспективой существования. То есть философ делает за остальных эту непрагматичную работу, он как бы добирает до человеческого, компенсируя всеобщую бессмысленность и лицемерие. Каждый по сути должен был бы быть философом, вникни он в своей удел честно и по-умному. Но человек волен выбирать то, что он хочет. Ему же так нужно по своей воле пожить, спрятав темную мглу мироздания в привычный кокон жизни. И никто не имеет права упрекать его за  это.

Но если вдруг человек однажды что-то поймет или увидит, прозреет в нечто, вдруг ужаснувшись невероятному, то всегда философия может его если и не утешить, то, по крайней мере, принять в свое лоно. Здесь человек не найдет никаких ответов, но он может прикоснуться к тому, о чем раньше и не подозревал, не думал, что бытие таково. Это не может не произвести своего благого действа.

   Часто говорят, что современность наиболее отдалена от философии, что дистанция между обычной практикой существования и метафизическим вопрошанием уже не преодолима. И что вообще, философия умерла, как  умерли все большие рассказы прошлого. Это, конечно же, не верно; философия не умрет, поскольку не умрет человек. Он не исчезнет, не превратится в нечеловека, не истребится в ядерной войне или экологической катастрофе. Все это плоды недомыслия. Человек обречен на муку и радость своего бытия. Вечный человек и вечная философия. Они повенчаны в каких-то невероятных далях мироздания, и развести их не под силу никому.  

В философии всякий ответ – новый вопрос. Безответность – удел философии, и человека. Знай мы ответ хоть на один философский вопрос, как это имеет место в научной и религиозной картинах мира, мир был бы иным. Человек именно таков, поскольку он не в силах одолеть неприступную тайну бытия. В этом можно сказать немощь человека, но это, как ни странно, его удивительный дар. Дар, дающий всем нам хоть какую-то надежду.   

***

Как иногда нам говорят школьные учебники философии, последняя появилась из удивления. Это правда. Главной фигурой здесь является Аристотель, определивший философию именно таким образом. Однако, здесь произошла одна еле заметная подмена, в результате которой исказился образ философии, а ее судьба стала поистине трагической судьбой. Аристотель, безусловно, титаническая фигура, но по своему складу он в большей мере ученый, нежели философов. Это величайший систематик и прагматик, рационалист и эмпирик одновременно, в поле зрения которого всегда был осязаемый мир, даже если он и рассуждал о таких вещах как бессмертие души. И когда Аристотель говорил об удивлении как начале философии, то он имел в виду психологическую эмоцию удивления, которая всегда возникает в случае столкновения с чем-то неизвестным, неожиданным, экстравагантным. 

Такая реакция очень близка любопытству, которое возбуждается перед всем необъяснимым, перед различными «жгучими тайнами» природы. И такое чувство является истоком научного познания, поскольку стимулирует исследователя к тому, чтобы узнать неизвестное, раскрыть нераскрытое, постичь непознанное. Это логика и методология научного, но не философского познания. Философия вообще имеет мало отношения к познанию. Она скорее имеет дело с «незнанием», которое является не просторечной метафорой чудака Сократа, а глубочайшей основой бытия и мышления. И принципиальное отличие философии от науки в том, что если удивление ученого – это удивление перед «удивительным», то есть перед чем-то необычным, сверхъестественным (вот где наука смыкается с религией!), требующим изучения, то философское удивление – это замирание перед самим бытием, перед тем, что вообще есть нечто, а не ничто. Так, по крайней мере, блюлась традиция чистой философии от Парменида до Хайдеггера.

Действительно, почему есть нечто, а не ничто? Кто-нибудь смог хотя бы приблизиться к этому вопросу?

Чистая детская наивность этого вопроса сокрушает все мыслимые и немыслимые теории, которые когда-либо рождались в нефилософской голове любопытного взрослого. По сути дела этот вопрос, его безответность бросает очень серьезную тень сомнения на все достижения человека в различных областях. Не зная главного, мы, в принципе, не знаем ничего. И все наши «теории смысла» остаются более-менее сносной «игрой в бисер».     

***

В поле зрения философа не какие-то интересные и непознанные феномены природного и сверхприродного мира, в поле зрения философа сам мир как таковой, мир как мир, бытие как возможность бытия. Что бы ни было в мире удивительного, интересного, необычного, возбуждающего самые бурные эмоции, все это вторично, все это уже после того, что мир есть. И вот философ и видит это первоначало мира, вернее, он его не видит, он удивляется, то есть поражается тому, что есть нечто, дающее возможность всему. Перед этим всесокрушающим удивлением философа рушатся все построения науки, религии, искусства, морали, культуры как таковой. Ведь философское вопрошание может поставить под вопрос любое основание и любую достоверность тем, что задается вопросом о «причине», «сути», «смысле» любого основания, каким бы последним, высшим и предельным оно не представлялось.      

Философа интересует как раз не интересное, а самое обычное, то, что под рукой. Ибо то, что есть в самом обычном виде и есть самое невероятное чудо и тайна, перед которой умолкают все дивные чудеса эволюции и не менее дивные чудеса религии. Мир как таковой и есть абсолютная тайна –   предел непостижимости. Мир не нужно познавать, это невозможно, но главное не нужно. В мире нужно делать что-то другое. Кроме выживания и познания. Вот на это и обращает внимание философия, и кроме нее никто на это не обращает внимание. Для науки нужно познать мир, для религии – спастись от мира.  

А вот философия говорит, что этого мало: мало познать, мало выжить, мало спастись. Потребность в спасении не такая уж всеобщая потребность по сравнению с выживанием и познанием. Есть еще созерцание, которое часто приписывают философии в качестве ее главного дела. Действительно, чистое созерцание – это и не познание, и не спасение. Хотя конечно, во всем можно найти утилитарною цель, определив созерцание как высшее познание для истинного спасения.

Но дело здесь в другом. Понятие созерцания, пожалуй, наиболее точное наименование для дела философии, поскольку в нем  максимальное постижение смысла бытия и своего собственного смысла. В науке происходит отчуждение субъекта от объекта, здесь человек не должен быть личностно заинтересован в результатах исследования, иначе это субъективизм, нарушающий чистоту познания. В религии тоже происходит отчуждение: личность отчуждается не столько от объекта, сколько от самой себя для достижения иной уже сверхличностной жизни. В любом случае вопрос о смысле бытия ни в религии, ни в науке вообще не стоит и не ставится. Он не может в них возникнуть, поскольку войдет в жесткую конфронтацию с основополагающими принципами научного мышления и религиозной веры.

Вот таким образом философия прокрадывается в самую сердцевину мироздания, в его подлинно «жгучую тайну» – в его непостижимую безосновность, в которой не может удержаться ни один человеческий смысл. Но именно на дне этой безосновной бессмысленности или бессмысленной безосновности и рождается острая тоска по смыслу, в поисках которого и свершается человеческая жизнь. Можно сказать, что если бы не философия, то человек бы и не заметил эту бессмыслицу окружающей действительности, которая может быть какой угодно: прекрасной, ужасной, нестерпимой,  привлекательной, заманчивой или несносной. Она может быть какой угодно. Но всегда лишь одной: лишенной высшего смысла. И ведь на первый взгляд может показаться, что этот вопрос о смысле – самый  праздный вопрос, без которого можно прекрасно обойтись. Так и происходит в абсолютном большинстве случаев – человек прекрасно устраивается помимо всякого вопрошания о смысле.

Но, увы, он всегда устраивается лишь на время, до очередной катастрофы, которая вынуждает его вспоминать о том, что он все-таки человек.     

***

Философы, размышляющие на тему смысла жизни, расходятся в ответах, но едины, по крайне мере, в самой постановке вопроса, поскольку для сознания не близкого к философии вообще может и не возникнуть вопрос о смысле. Более того, этот вопрос всегда возникает в философии и только в философии. Философ не может не ставить этот вопрос. Если он его не ставит, то он просто-напросто не философ. И какому бы «философскому направлению» формально ни принадлежал бы философ, его глубинная интенция всегда одна и та же – заниматься тем, чем не занимаются обычные, простые, «нормальные» люди. Тем философия и отличается, в том ее и уникальность и совершенная непохожесть на иные формы духовной культуры. Философ более других чувствует исконную бессмыслицу и поэтому ставит вопрос о смысле.

Как было сказано, философия проблематизирует сам смысл жизни, и настоящая философия начинается там, где окончен поиск и смысл найден, обретен, дарован и т. д. Нахождение смысла останавливает метафизическую работу духа, что означает духовную смерть. В этом смысле, большинство живущих и живших на земле людей – это духовно мертвые люди. И религия права, когда упрекает людей в этом. Но она подталкивает к обретению своего смысла, который, хотя и отличается существенно от всех иных человеческих смыслов, все же всегда явлен в окончательной и однозначной форме.  Философия, последовательно развенчивая всех идолов и кумиров повседневного существования, приходит к смысловому ничто как исходному состоянию. Эта tabula rasa не должна быть заполнена ничем; нужно научиться жить в предстоянии этой черной дыры (или белого листа) сознания. Это практически невыполнимая и невозможная для человека задача. Но ведь и сам человек невозможен.

Как возможен человек? В том-то и дело, что человек не возможен, однако он есть, и поэтому работа философии продолжается, потому что Сизифов труд еще не закончен. Седьмой день еще не наступил, и мы возможно еще в середине пути. Всегда в середине пути.     

***

Смысла больше в цветке и улыбке младенца, чем во всех «теориях смысла». Но это не тот смысл, отсутствие которого гложет человеческую душу. Это не смысл, но суть, мы же ищем смысла поверх сути, надеясь, что смысл все разъяснит и объяснит, почему суть есть суть и почему она именно такова. Пока нет смысла, мы не может примириться с сутью; она всегда будет представляться или неподлинной (с точки зрения морали), или легковесной (с точки зрения эстетики).

Математическая и гармоническая истина существующих вещей еще не гарантирует их метафизической истинности, которая лежит за пределами сущности. И существование, увы не равно сущности, поскольку в ней нет смысла. Так нам говорит наша интуиция и философская совесть, заставляя искать подлинный смысл, разоблачая все псевдо-смыслы, встречающиеся на пути.