Онтологические прогулки

 

 

 

 

 

Наши мировоззренческие принципы настолько полярны, что кажется бессмысленным вступать в полемику. Ведь никто никого не переубедит, а только сделает каждого более «упертым». Может быть, единственная территория, на которой возможен хоть какой-то диалог, – это философия. В этом отношении мою рецензию трудно назвать критикой в обыденном понимании (типа: «Борис, ты не прав!), а тем более критиканством (охаиванием). Скорее, – это попытка понять автора и найти в его суждениях то, что отвечает и моим представлениям. Конечно, есть и критика, причем критика жесткая. Но это критика в кантовском понимании, как определение границ возможного применения человеческого разума вообще и конкретного учения, в частности.

 

Не берусь судить о литературно-художественных достоинствах и недостатках пьесы-интервью Виталия Самойлова (я – не литературный критик). Замечу только, что стиль изложения – это сам человек, поэтому, в каком бы жанре он ни работал, и суть, и форма остаются всегда одними и теми же. Неспешная речь. Негромкий бархатный голос. Мягкая, застенчиво-ироничная манера говорить и держаться. Богатый язык. Изящные, хотя и затянутые, вязкие фразы (что называется, «на любителя»). Очень логичная цепочка доказательств, подкрепленная стихами из Библии, цитатами из сочинений отцов церкви и великих философов, а также сочинителей помельче, которых автор предварительно возводит в ранг гениев. В том числе тех, кого порой называют сатанистами, хотя это даже не безумцы, а просто тупоумные (если пользоваться терминологией Гегеля), которые – в отличие от безумных – нисколько не терзаются «чувством своей внутренней разорванности».

 

 Жанр, в котором автор излагает свои взгляды, вполне традиционен, хотя не обошлось без источника-провокатора, которым стал «Катехизис гиперфашизма» (СПб, 2004). Жанр «Доктрины гиперанархизма» восходит к платоновским диалогам, когда все участники действа – это своего рода alter ego автора. Он, как нанайский мальчик, борется с самим собой. По этой причине интервьюер (заметьте: «женского полу») – вовсе не простодушная девица, озвучивающая расхожие мнения о смысле жизни, Боге и т.д., как может показаться на первый взгляд. Она  умна, образованна и выражает нравственный стержень автора. Тот стержень, который автор ломает в себе самом, чтобы – подобно имморалисту Ницше – выработать для себя иной, нетрадиционный «моральный кодекс», который бы соответствовал его собственному, очень несчастному и болезненному, переживанию мира в себе и себя в этом мире.

 

 Мне отвратителен «моральный кодекс» гиперанархизма, но, несмотря на это, интересны его философские и антропологические основания. При этом подчеркну, что этические выводы из них можно сделать прямо противоположные тем, которые делает автор. Дело-то, как всегда, не в обосновании и выводах, а в изначальной установке.

 

В анархизме (от греч. ανἀρχή – без-начала, без-леса как стройматериала), первоначала, то есть архэ, вообще нет. По крайней мере, оно им отрицается (и автор это хорошо знает), поэтому строить мораль тут просто не из чего. Не случайно, романтический анархизм князя Кропоткина на практике вылился в махновщину, погромы, резню и мародерство времен гражданской войны. Кстати, автор и сам то ли оговаривается, то ли проговаривается: «… если ложную свободу нужно понимать как безначалие, то истинную свободу – как безвластие» (как говорится, «найди десять отличий»). В гиперанархизме, претендующем на элитарность, – в отличие от традиционного анархизма, апеллирующего к массам, – суть не изменилась, поэтому «вся надёжа» автора на авторитеты и логику.

 

Но ведь логика (главное оружие автора) – «штука» бесчувственная и коварная. Она легко угодит дураку и мудрецу, идиоту и гению, праведнику и грешнику, цинику и моралисту; обоснует всякое (и злое, и благое) деяние. И столь же легко обманет, подведет, предаст.

 

«Моральный кодекс» гиперанархиста очень прогнозируем и в этом смысле малоинтересен, а в нравственном отношении просто омерзителен, ибо он – зло в чистом виде, как и всякое «частное, которое стремится стать всеобщим» (Шеллинг). Это «мораль» раковой опухоли, которая, живя за счет организма, его же и убивает, нисколько не заботясь о том, что сама она сдохнет, как только умрет организм.

Нельзя не признать, что в обосновании «истинной» свободы автор весьма изощрен. Его даже разоблачать и обвинять почти невозможно. «Ты некрофил и садо-мозахист!», – воскликнем мы, а он вам скажет: «Путь к истинной свободе в посюстороннем мире лежит через боль и страдания». «Ты – сатанист, а не христианин!». «Конечно, – ответит он, – Сатана – это Путь Левой Руки Господа. Антихрист – это просто другая ипостась Христа Второго Пришествия. Действие Божьей любви выявляется двояко – одной рукой она милует, другой карает. Рука милующая – это правая рука, Милосердие. А рука карающая – это левая рука, Справедливость».

 

«Ты – фашист!», – бросим мы ему в лицо. А он почти кокетливо скажет: «В этом – суть и очарование гиперанархизма». «Что же, по-твоему, чем хуже, тем лучше?» «Ну да», – ответит он. «Да ты – человеконенавистник и социопат!». А он вам с детской непосредственностью: «А за что любить это человекоподобное стадо?! К рабам надо применять самые жестокие меры, никого и ничего не стесняясь и не жалея». «Ты призываешь к разрушению и погибели мира!», – скажем мы и услышим в ответ: «А он только того и достоин». Наконец, мы воскликнем, задыхаясь от негодования и горечи: «Ты – безумец!». А он нам спокойно: «Безумие – свидетельство гениальности. Шопенгауэр, например, между гениальностью и безумием однозначно ставил знак равенства»[1].

 

Вот и весь разговор…

 

Находясь «на площадке» автора (на площадке субъективного идеализма), «победить» его невозможно. Тут для него «всяко лыко в строку». Ведь субъективно-идеалистическая философия – это способ самооправдания. Она основана на подсознательном чувстве вины перед самим собой, людьми, миром и Абсолютом. Человек тут интуитивно сам себя обвиняет в том, что он не Бог, совершенный и всемогущий. Человеку свойственно стесняться того, что он какой-то особенный или несвободен, что он безнравственен или одинок, ограничен или бессилен, что он хочет сытно поесть и мягко поспать, желательно за счет другого, что он «худородный», а не аристократ по рождению, что он не при власти и не при деньгах, что он труслив или похотлив, что хочет подчинять себе Другого (людей, природу, мир), а если не хватает физических сил и воли, то хочет всё это разрушить – хотя бы в своем воображении. Нравственный человек так или иначе решает эти проблемы своим делом. Гиперанархист – своим цинизмом.

 

Гиперанархист исходит из мучительного чувства неудачника, того, что ему катастрофически не повезло с рождением: не в том мире, не в той стране, не в ту эпоху, не в той семье. «Там, где мы, там всегда центр ада», – цитирует автор мистика Евгения Головина. Но самое слабое место гиперанархиста, на словах призывающего к торжеству духа над плотью и свободе, – это господство плоти над духом и его неискоренимая несвобода на деле. Отсюда – комплекс неполноценности, неизбывная тоска по этой нормальности и зависть, жуткая неприязнь ко всему здоровому и жизнеспособному и, конечно, жажда мести всему миру за свои неудачи, несбывшиеся желания и свою мучительную несвободу.

Средствами такой мести становятся: гордыня, высокомерие, мания величия, признание за собой исключительного права быть необязательным, безответственным и неблагодарным, перенесение собственных слабостей на мир людей и на мир в целом (по принципу «Сам такой!»). Именно по этой причине автор никогда не ссылается на З. Фрейда, а ведь вся нехитрая философия фрейдизма, как и метафизика пола Отто Вайнингера, целиком и полностью выросла из философии кумира Виталия Самойлова – Артура Шопенгауэра, из его «Метафизики половой любви», которую правильнее было бы назвать метафизикой половой му̀ки.

 

Когда приводимые философом доводы кажутся ему (и особенно другим) убедительными, его философия становится его религией, способом одобрения и сакрализации, принципом этической практики. А где религия, там разум бессилен. Не суть важно – личная  это религия или мировая, основанная на вере в бога или дьявола, в Абсолют или Абсолютное Ничто, оправдывающая эгалитаризм или элитаристский фашизм.

 

Может быть, автор не осознает, что национал-фашисты именно таких безумцев и отправляли вместе с евреями и цыганами в газовую камеру и сжигали в крематории. А если и осознает, то готов оправдать фашистов, мол, лично я вовсе и не против, чтобы именно таким способом прекратить свои мучения и положить конец омерзению, которое вызывает весь этот мир. Мол, всё лучше, чем примитивное и «смешное» самоубийство. Тут есть хоть какой-то шанс заработать ореол мученика за идею. Автор не понимает, что суть фашизма – вовсе не в силе нордического духа, героизме и селекции Сверхчеловека. Она – в провоцировании палача. Адепт фашизма жаждет и делает всё для того, чтобы его унижали, пытали, но при этом не убивали, чтобы как можно дольше продлить мучительно-сладостную боль и страдания. Здесь совсем не важна цель – свобода через силу духа (их тут никогда и не было). Здесь важен процесс.

 

Миф о силе духа гиперанархиста легко развенчивается детским вопросом: если «все там будем» (а этого не оспаривает и сам гиперанархист), тогда зачем стараться, если конец наступит и безо всяких личных усилий? Воля к жизни и сила духа, как способы достойно прожить на Земле, имеют смысл только перед лицом неизбежного конца. А вот гиперанархизм – это апология немощи, а вовсе не принцип даосов (типа «действуй, не действуя»), как может показаться на первый взгляд.

 

Будучи неспособным – в силу слабости тела и духа –  разрешать свои противоречия с посюсторонним миром, гиперанархист (по примеру Ницше) бежит, – разумеется, лишь в своем воспаленном воображении – в мир потусторонний. В мир, якобы лежащий «по ту сторону добра и зла», по ту сторону противоречий. Но рискует оказаться там же, где и его образец для подражания. Как известно, Ницше в течении двенадцати лет, до самой смерти находился в психиатрической больнице или под домашним присмотром опекунши.

 

Страх и надежда на жалость – вот тайная основа гиперанархизма, как и всякой религии вообще. «Страх – болезнь, расслабляющая душу, как расслабляет тело физический недуг» (Д. Дефо). Достаточно взглянуть на статистику жанров в мировом (голливудском, западноевропейском и японском) кинематографе за последние полвека, чтобы понять, что твориться в душе современного человека. Абсолютные лидеры проката – фильмы ужасов и триллеры, и их доля год от года неуклонно растет, приближаясь к 100%. Апокалипсис – это самый продаваемый и покупаемый ныне продукт. Помешательство эпидемичнее всех инфекционных болезней. Уже одно это разбивает в пух и прах все претензии гиперанархизма на элитарность. Это всего лишь философское по форме и плебейское по сути выражение самочувствия презираемой гиперанархистом толпы, а она, как говорил Эдгар Алан По, «всегда оказывается права, какой-то неясной правотой». Гиперанархист лишь проясняет эту «неясную правоту толпы», будучи плоть от плоти ее продуктом, выразителем и апологетом.

 

Но довольно о «морали» гиперанархизма. Поговорим о сильных сторонах текста Виталия Самойлова (так сказать, отделив зёрна от плевел). По крайней мере, о тех его положениях, под которыми я бы и сам охотно подписался, несмотря на то, что я – в отличие от автора – человек весьма далекий от религии, церкви и богословия. Итак, слово автору, но в редакции и с комментариями рецензента.

 

 

Свобода – одно, а право выбора – совсем другое. Свобода же, в ее истинном понимании, вне обыденного опыта. Понимание свободы через право выбора грешит излишним юридизмом. Свобода – это способность произвольно, т.е. самочинно, самостийно задавать естественную связь явлений независимо от какого бы то ни было побуждения – не важно, будь оно внешним, либо же внутренним. Право выбора можно было бы свести к такой максиме: «Поступай так, как если бы ты определенно знал, чего хочешь добиться в результате своими действиями». Что же касается свободы воли, то ее можно определить вот каким образом: «Поступай так, как если бы в твоих действиях не было никакого резона или оправдания к их осуществлению».

Жизнь – категория ценностная, а не биологическая, как принято думать. Вообще, определяющими жизнь ценностями служат только две – свобода и смысл. Свобода – это то, что я могу знать. Это категория возможного. Смысл – это то, во что я должен верить. Это категория должного.

 

Я живу постольку, поскольку верю в смысл. Смысл есть то, что мне неведомо, а потому я должен в него верить. Смысл жизни заведомо определен Богом, а не дан мне кем-то извне, поэтому и не заключает в себе того момента общеобязательности, который был, допустим, в моральном законе у Канта. Смысл, как должное, потусторонен сущему. Иначе всё сводилось бы к несвободе и бессмыслице. Смысл у Бога, а я живу постольку, поскольку верю. Без веры нет не только смысла, но и самой жизни.

 

О свободе можно судить лишь мерками человека и по меркам человека. А если говорить строго, то абсолютной свободы попросту не существует, потому что сущность Бога не может быть исчерпана никакими определениями. Свобода не может быть абсолютной уже потому, что свобода коррелирует с необходимостью, т.е. свобода есть понятие соотносительное. (Замечу в скобках: свобода не только коррелирует с необходимостью; она включает в себя необходимость, как свой обязательный момент. – А.Ч.)

С одной стороны, наш разум, а если быть точнее, обыденное сознание говорит о том, что от нас ровным счетом ничего не зависит – мы вынуждены как бы постоянно мириться с данностью мира извне. С другой стороны, высший разум открывает нам, что мы бы никогда здесь и не оказались, не будь на то нашей сокровенной воли, неизвестной обыденному человеческому сознанию. У Эмиля Чорана есть такие слова: «Если мое существование и было адом, то адом по моему выбору и моему вкусу».

 

Мир явился результатом глобального метафизического катаклизма. В христианстве это называется грехопадением. Грехопадение – это вневременной акт свободного выбора, повлекший за собою то, что экзистенциалисты понимали как «заброшенность в мир». Миф о грехопадении повествует нам о вневременном акте ложной свободы, порочного своеволия, результатом которого стал «наилучший из возможных миров» (тут только сарказм неуместен, поскольку никакого другого мира мы не только не знаем, но и знать не можем, будь этот мир хоть наилучшим, хоть наихудшим – он уже есть – А.Ч.).

У Достоевского в «Бесах» Кириллов отважился на то, чтобы покончить с собой, тем самым заявив бунт против Бога. Только те же христиане знают, что на все воля Божья, поэтому Кириллов, в самом деле, лишь перехитрил самого себя, ибо ничего не может происходить вне божественного всеведения… Божественное всеведение не перехитрить, а потому человек, осмелившийся из известных соображений покончить с собой, выставит себя на посмешище.

 

В появлении человека на свет есть какая-то, пускай и неведомая ему самому, высшая цель, которая была заранее включена в структуру Божьего замысла, содержащего в себе смысл всего. Сокровенная воля наша, открытая только нашему высшему сознанию и совпадающая с Божьей волей, направляет нас к тому, чтобы содействовать Богу в исполнении Его замысла.

Церковно-христианское учение – если брать православие – заключает в себе как вероучительные, так и сугубо педагогические аспекты. Большинство удовлетворяется педагогической стороной дела. Качественное меньшинство делает акцент на вероучении. Тут действует иерархический принцип, согласно которому между людьми наблюдается не только качественное различие, но и фундаментальное неравенство.

 

Иерархия дословно с древнегреческого означает «священное правление», т.е. восхождение от низшего к высшему, латинское же слово «субординация» переводится как «соподчинение», а именно равнение младшего на старшего. Таким образом, если говорить более определенно, то иерархия духовна, а субординация сугубо материальна – если быть точнее, посюстороння.

Шпенглер назвал оптимизм трусостью, но, скорее всего, под этим он имел в виду нежелание людей из страха всматриваться во «тьму низких истин», по выражению Пушкина, между тем как действительной трусостью лично я считаю именно пессимизм, а оптимизм лучшего всего определить как самообман. Важно найти ту золотую середину (не мещанскую усредненность и умеренность), где речь уже заходит о «трагическом оптимизме» или «деятельном пессимизме». Можно это также назвать реализмом, трезвым и отстраненным – как угодно.

Буквально каждый человек по своему призванию – творец, но не в каждом человеке живет осознание этого, ибо творчество, равно как и свобода, сопряжено с мукой. Что касается гения, то этим именем лучше называть вовсе не конкретное лицо, а ту силу, которая руководит человеком в процессе творчества. Причем эта сила может быть не только светлой, но и темной. Отсюда знаменитое словосочетание «злой гений».

 

Подлинное творчество – это такое действие, которое оправдывает самоё себя, ввиду чего стоит вне зависимости от того или иного побочного эффекта, сугубо внешнего следствия. Главнейшая характеристика творчества – это не пассивное отображение действительности, а ее активное созидание вокруг себя. Творчество – это именно то, за счет чего человек уподобляется Творцу. Бог в свободном творческом акте адресует человеку призыв, на который человек может и должен ответить Богу не менее свободным со своей стороны творческим актом. Почему творец решается творить? Потому что он хочет этого.

 

Разум есть нечто среднее и промежуточное между двумя типами безумия – с одной стороны, высшего и сверхсознательного, а с другой стороны, низшего и подсознательного. Я бы вообще назвал творчество оперативным контролем над безумием.

 

Для художника его тело, психика, ум – это лишь алхимическая реторта, в которой добывается философский камень. Поэтому творчество можно также назвать утверждением воли к могуществу, ибо в своих творениях художник осуществляет не что иное, как деятельную экспансию, притязая на господство над внешним миром через становление господином себе самому. Художник на своем личном опыте удостоверяется в правоте Оскара Уайльда, сказавшего в предисловии к «Портрету Дориана Грея», что всякое искусство совершенно бесполезно. Цель творчества – само творчество, а если быть точнее, то личностная самореализация художника, могущая исподволь повлечь за собою действенное преобразование мира.

 

Самосознание есть высшая способность человеческой души, возводящая к духу. Поэтому сказать однозначно, принадлежит ли человеческий дух самому человеку, либо же Богу, мягко говоря, трудно. Само собой, человек не божествен, его нельзя назвать Богом в тленной оболочке человека, потому что единосущности Бога и человека нет, поскольку, в противном случае, Бог замещает человека, а сам человек оказывается ничто не значащей марионеткой в распоряжении Бога – то же самое касается и тех религиозных доктрин, которые основаны на пафосе рабьего самоуничижения перед Всевышним. Выходит, что дух – это божественное присутствие в каждом из нас. Это присутствие теснейшим образом связано с личностью.

 

Личность – это образ Божий в человеке, то, что христианские мистики называли «Богом внутри нас», Кант – «вещью в себе». Человек – это общее, индивид – частное, а личность – целое. Еще древние знали, что целое превосходит простую совокупность частей, а потому оно не может быть сведено к общности в ее обыденном понимании – ключ к целому лежит через частное, но никак не через общее.

Экстремизм – это блуждание по поверхности, по горизонтали, метание из крайности в крайность. Недаром экстремист во всем исходит из принципа «либо-либо» – третьего он не предусматривает и даже не берет в расчет. В то время как радикал есть тот, кто зрит в корень, ибо сама этимология данного слова – «радикал» – указывает на «корень». Поэтому радикализм всегда вертикален в своих устремлениях, хотя внешне сходен с экстремизмом в средствах. Что же касается индивидуализма и либерализма, то вся их беда в том, что ценность индивидуальности здесь не проведена до конца – до того последнего рубежа, за которым начинается выход к личности.

 

Государство не сводится к однозначному злу. Если в основании государства заложена Идея, которая содействует реализации самости в человеке, то служение ему – не грех. Неуместен только культ государства и холуйское склонение перед «вождями».

 

Власть и авторитет – не одно и то же. Об этом, кстати говоря, прекрасно знали еще в Древнем Риме, где auctoritas, т.е. авторитет, и potestas, т.е. власть взаимно исключали друг друга. Власть всегда действует за счет принуждения, использования материальной силы, между тем как авторитет действен лишь через убеждение.

 

Таково, на мой взгляд, содержание доктрины Виталия Самойлова в ее сухом остатке. Как мы видим, доктрина непростая. Тут тебе и тьма «низких истин», и философско-политические оценки, и фаворский свет как энергия божественной сущности.

---