ЛЕОНАРДО. Эйдосы и эйдолы.
Вячеслав Шевченко (09/10/2013)
Гносеология Леонардо замечательна тем, что не ведает понятий[1]. Существуют только вещи и их образы. Есть, правда, еще заменяющие их слова. Но художник прекрасно знает, как бледнеет слово при встрече с вещью, как тускнеет в сравнении с образом. Поэтому доступ к вещам он ищет в их образах (подобиях, тенях, потенциях). В отличие от слов, они похожи на сами вещи.
Вся борьба за новую картину мира, в процессе которой формировался новый концепт природы, на пороге Нового времени протекала в метафорическом поле «двух книг» – Писания и Природы. У обеих Автор один, но только одна из них написана словами, а другая – вещами.
Согласно средневековым воззрениям, делам человека Бог сопричастен двояко. Однажды он уже явил своим пророкам сокровенную истину мира, записанную ими в священной книге – Библии. Это прямое Слово бога, его Завет людям. Из этой книги исходила в истолковании мира средневековая мудрость: не столько из того, что есть, а из того, что должно быть – из воли Бога, явленной в Священном Писании. Поскольку же написано это откровение на языке иносказательной поэзии (а именно, в жанре притчи), то его изъяснение требует применения филологии, истории, диалектики и риторики, то есть гуманитарного знания – дисциплин тривиума. Что же до естественных наук, то вместе с исчезновением атрибута «естественный» из понятия природы, они надолго лишились своего суверенного предмета.
Другое явление божественной благости – сам вещественный мир, созданный Богом еще до Писания. Он тоже создан из Слова – это его телесное воплощение, раскрытая книга дел божьих, явленных в ходе вещей. Как претворенное Слово, она существует не только на потребу, но и в поучение человеку. «Природа – повторяет в «Великом зерцале» Винсент де Бовэ общее место средневековых энциклопедий, – есть как бы книга, написанная перстом Божьим». А поскольку понимание книги состоит в постижении авторского замысла, то ученые книги, описывающие природу, могут быть только ее отражениями: «зерцалами» называются едва ли не все средневековые энциклопедии. В мире, мыслимом как иерархия отражений, «зерцала мудрости» могут лишь просветлять природную зеркальность мира, завершая собой воссоединение материально раздробленного мира[2].
Разумеется, концепция мира-книги не чужда и дохристианским культурам. Логос – это изобретение греков. Известно Аристотелево сравнение вселенной с поэтическим произведением: не может она состоять, как плохая трагедия, из разрозненных кусков. Тот же смысл имеют сравнение атомов с буквами или стоическое уподобление космоса пергаментному свитку.
Но более всего метафора мира-книги, пронизывающая всю средневековую ученость, обязана Платону. «Ничто не может произойти, – утверждает великий схоласт Ансельм Кентерберийский, – если в уме творящего ничто не предшествует сотворенной вещи в качестве примера или формы, правила или подобия. Подобно тому как мысли есть внутренняя речь в человеке, так и прообразы есть внутреннее слово Бога. По этим идеям Бог сотворил вещи и, таким образом, все сотворенное есть отображение Божьего слова»[3]. Согласно средневековому реализму, вещь есть телесный образ (отблеск, отражение, подобие, тень, символ) идеи – несовершенная и потому изменчивая конкретизация всеединства. Полное завершение эта картина получает у платоников Возрождения, отчетливее всего у Марсилио Фичино[4]. Столь же она убедительна и для Кузанца.
«Все наши мудрейшие и святейшие ученые согласны между собой в утверждении, что видимые вещи суть доподлинно образы невидимых вещей и что создатель наш может быть виден и познаваем через создания, как в зеркале и в загадке»[5].
Однако он настойчиво обращает внимание на то, что «Бог при сотворении мира пользовался арифметикой, геометрией, музыкой и астрономией», то есть дисциплинами квадривиума[6].
С этого и начинается обособление «второй книги». Объектом всякого знания по-прежнему остается текст, но меняются правила его чтения. Если когда-то отождествление мира с текстом средневековой культуре обеспечило сквозное единство, то, начиная с дискуссии о «двух истинах», это единство изнутри подрывается телесной плотностью Слова. Дело бога вовлекается в отношения существенно иные, чем его Писание: из недр природы извлекались ценности, для новой практики значимые больше, чем смыслы, извлекаемые из Библии схоластикой. Первый химический трест был организован папством[7].
По мере того, как истолкование Библии совмещалось с исследованием природы, становилось все менее понятным, зачем для выражения единой истины нужны столь различные книги. Должны ли они друг друга дублировать? Не правильнее ли допустить, что друг друга они дополняют? Когда в 16-17 веках отваживаются на сравнение содержимого обеих книг, Писание трактуется как дело спасения (Герике), слово внушения, истина откровения (Галилей), выражение божественной воли (Ф. Бэкон), тогда как Природа становится книгой могущества, величия или дел Божьих. Разделяя сферы знания, Ломоносов взывал только к здравомыслию. «Не здраво рассудителен математик, ежели он хочет Божью волю вымерять циркулем. Таков же и в богословии учитель, ежели он думает, что по псалтири научиться можно астрономии или химии»[8].
Там же, где книги друг друга перекрывают, они уже соперничают. В письме Галилея к Кастелли «О внесении Священного писания с естественнонаучные споры»[9] однозначность «дела» противопоставляется неоднозначности всякого «слова». Толкователи Писания могут ошибаться, выдавая образный смысл за буквальный. Кроме того, откровение открывает лишь иррациональные смыслы, тогда как разум, данный Богом, ищет рациональную истину, каковая вопрос исследования, а не совести[10]. Ф. Бэкон указывает, что книга может быть итогом познания, но не его истоком. Решающей становится оппозиция «слово – дело». «Почему – спрашивает Галилей – мы должны в познании вселенной … начинать со слов Бога, а не с его дел: или дела менее благородны и хороши, чем слова?»[11]. «Там, где налицо свидетельства вещей, не нужны слова», – вторит ему Герике[12].
Итог дискуссии подводится в знаменитом манифесте Галилея.
«Вся философия начертана в той грандиозной книге, которая постоянно лежит раскрытой перед нашими взорами: я говорю о мироздании. Но для того, чтобы понимать ее, надо предварительно изучить ее язык и письмена. Она написана на языке математики, а письмена ее – треугольники, круг и другие геометрические фигуры, без знакомства с которыми нельзя понять ни одного слова; без них можно только бесцельно блуждать в темном лабиринте»[13]. Торричелли популяризует слова своего учителя: «единственный алфавит и единственные буквы, при помощи которых читается великая рукопись божественной философии в книге вселенной, суть не что иное, как те простенькие фигурки, которые вы видите в "Началах геометрии"»[14].
Перед нами итог гигантской работы, в процессе которой незаметно изменилось понимание языка природы, да и ее места в реальности.
Леонардо включился в эту работу, когда писаное слово уже обесценилось, а язык вещей еще не был расшифрован. Как подобает всем «классикам естествознания», он тоже обращался к метафоре книги. Включаясь в спор «двух книг», художник апеллирует, в духе времени, к авторитету древности: вещи древнее, чем письмена. Важно, что книга природы создана первой.
Есть вещи, и есть письмена. Но против письмен «восстают все ощущения», все образы. Реально существуют лишь вещи в многообразии своих отражений друг в друга, в том числе в человека, в его картины и машины. Мышление – это процесс, совершающийся между вещами. Ведь ум, настаивает Леонардо, «распространяется» не книгами, а отпечатками в вещах, как волны разбегаются по воде. Он живет в «первой» книге.
Гносеология Леонардо станет менее фантастичной, если мы полистаем сочинения его предшественников или современников. Вот как познание выглядит у Кузанца –наиболее чтимого (читаемого) им философа[15].
«Ум наш … возбуждаемый встречей со «специями», в большом количестве идущими от предметов к духу, при помощи этих «видов» уподобляется вещам, чтобы через уподобление судить о предмете … подобно тому как воск благодаря искусному уму человека получает фигуру… И ум пребывает в этом уподоблении так, как если бы гибкость, отрешенная от воска, глины, металла и всего гибкого, стала живой под действием умственной жизни, чтобы быть в состоянии самой через себя уподоблять себя всем фигурам, поскольку они существуют в себе, а не в материи»[16].
«Специи» и «виды» Кузанца – это схоластические версии Аристотелевой формы[17] - прообраза нашей «информации». Действие формы на человека Аристотель уподобляет действию печати: не принимая самого тела печати, человек приемлет в себя ее форму. Такая восприимчивость к форме отличает именно разумную душу: растение, например, впитывая в себя материю Солнца, питается его теплом и светом, но не формой. Однако Аристотель подчеркивает, что непосредственно человеком воспринимаются все же не формы вещей, а их образы[18]. Кибернетик сказал бы, что информация, исходящая от вещей как возмущение их материальной среды, нами «декодируется», после чего материальный «образ» вещи воспринимается как ее идеальная «форма».
«В душе присутствует не камень, но образ камня, как говорится в третьей книге “О душе” (Глава 8). И все же предмет мысли есть камень, а не образ камня», - замечает Фома Аквинский[19]. Эйдос, а не эйдол.
Демокритова теория зрения исходит, напротив, из представления о тождественности образов («эйдолов» или «призраков») вещей их эйдосам.
Есть у вещей то, что мы за призраки их почитаем;
Тонкой подобно плеве, от поверхности тел отделяясь,
В воздухе реют они, летая во всех направленьях.
Реют повсюду они, состоя из призрачной ткани…
Призраки все, наконец, что являются нам отражаясь
В зеркале или в воде, или в поверхности всякой блестящей
Так как по виду они настоящим предметам подобны.
Этой теорией объяснялись отражения всех видов, призраки, миражи, сновиденья, а также все чудеса ясновиденья. Объясняя отражение, Лукреций рассказывает о сырой глиняной маске, что выворачивается наизнанку при ударе о столб.[20]
Различие этих теорий состоит в том, как они объясняют облик вещей в отсутствие человека. По Лукрецию, вещи свои образы источают так, как актеры обмениваются масками: маска не меняется оттого, что ее не видят. По Аристотелю, вещи надевают маски – получают облик – только в присутствии человека.
Схоластика, соединив все формы вещей в «форме форм» Бога, придала им более жесткую, чем у Аристотеля, структурность. Все вещи развернулись к Богу и стали его зеркалами – образами, нисходящими по иерахии отражений единого. «Познавательные образы» схоластов исходят от вещей, но сами вещи отражают творца и к нему отсылают человека. Каждая вещь на земле несет на себе печать целого неба. Что же касается материи отпечатков, то долгое время этот вопрос не стоял, а когда же был поставлен, то решался средствами оптики – ведь с самого начала речь всюду шла о «видах», о видимом облике материи. А далее был тяжкий многовековой труд по превращению трансцендентного света (и облика освещенных им вещей) в физическое явление. Как только это свершилось, «книга природы» переведена была на язык геометрии. На протяжении всего Ренессанса Бог в ученых книгах является людям с циркулем в руке.
Однако еще в 17 веке, сообщает Гоббс в «Левиафане», «во всех университетах христианского мира философы-схоласты» учат о каком-то призрачном оптическом мире.
«В отношении причины зрения они говорят, что видимая вещь посылает во все стороны «visible species», что по-английски означает призрак, аспект или видимое видение, проникновение которого в глаз есть зрение. А в отношении причины слуха они говорят, что слышимая вещь посылает «audible species», то есть слышимый аспект, или слышимое видение, проникновение которого в ухо производит слух. Более того, в отношении причины понимания они также говорят, что понимаемая вещь посылает «intelligible species», то есть умственное видение, проникновение которого в рассудок производит наше понимание»[21].
Этой тысячелетней традиции Гоббс противопоставляет радикально новую доктрину: снаружи человека нет решительно ничего, кроме какого-то упругого объекта, «давящего» на его органы чувств. Этот объект, в отличие от схоластических призраков, сходство с нашим восприятием имеет не большее чем «давление, трение или ушиб глаза» – с иллюзорным ощущением света. Только здесь окончательно и бесповоротно разделены «первичные» и «вторичные» качества мира и, в частности, разрушены основания «живописи-науки». Реально только давление мира природы, лучше всего воспринимаемое осязанием. Все прочее – иллюзорно. «Между вещами и именами нет никакого сходства и недопустимо никакое сравнение».
Что же до Леонардо, то его философские установки лучше всего сформулированы, пожалуй, Кампанеллой, – доминиканским монахом, до странности близким художнику по настрою мыслей (в критической, но не конструктивной части), но безусловно его превосходящим по эрудиции.
Кампанелла, кажется, вполне отдает отчет в различиях между образом и формой.
«Когда мы ощущаем какой-нибудь предмет, мы не воспринимаем всей его силы и формы, например, когда мы видим камень. Ведь камень не может сам себя лишить формы, и никто не в состоянии лишить его ее».
Если бы душа воспринимала форму камня, то камень возникал бы в самой душе.[22] Но именно поэтому мир не нуждается в участии формы. В трактате «Об ощущении вещей» Кампанеллы есть глава со знаменательным названием: «Различные виды ощущений и смысла свидетельствуют о едином ощущении во всем». В ней рассказывается о том, как предметы друг друга мыслят.
«Между предметами совершается общее и взаимное оповещение, которое происходит благодаря соприкосновению: так воздух, прикасающийся к другому воздуху, ощущает его возбуждение, так как приходит в движение вследствие его движения, становится холодным благодаря его охлаждению или нагревается им. И звезды, испуская лучи одна по направлению к другой, обмениваются мыслями».
Первая из этих фраз предвещает полевую концепцию материи, вторая – информационную (даже с намеком на «внеземные цивилизации»).
«Итак, мы можем сказать, что предметы на свой лад ощущают, воспроизводят ощущения, судят, обозревают, предвидят и познают по аналогии». Отсюда он выводит, что «душа не является чистой потенцией, подобно материи, как полагает Аристотель, а тонким предметом, способным быть возбуждаемым всяким несходным с ним предметом»
Этот магический механицизм Кампанелла получает крайним расширением (на деле – ограничением) понятия мышления – вплоть до превращения его в ощущение, а именно, в осязание вещей.
«Рассуждать значит ощущать нечто не в нем самом, но в ему подобном… Умозаключение же есть ощущение подобного в подобном». Но «всякое ощущение есть осязание», осязание же есть прикосновение. Вот почему «ощущение точно и не требует доказательств».[23]
Если бы Леонардо позаботился о приведении своих взглядов в систему, адресованную ученому миру, он построил бы философию, очень созвучную Кампанелле. Это система исключительной цельности и большой силы, чьи отзвуки слышны не только у Гегеля.
Схожие по духу высказывания имеются у Леонардо не только в описаниях «ощущений» веревок и «ярости» колес, но также в их «определениях».
«Я называю ощущающим предмет, который посредством какого-либо впечатления приводится в движение».
Зеркало у него не «ощущает», а образцами ощущающих вещей служат ему, как и Кампанелле, «волна и круговращение вод, и ветры в воздухе». Различие в том, что мир Леонардо не сводится к осязанию и остается миром зрения.
В его зарисовках часто встречается изображение Солнца, отраженного в волнующейся воде. На всплесках волн, как на подвижных пирамидах, лучатся маленькие солнца, похожие то ли на ежевику, то ли на осколки взрывающихся снарядов в проектах его мортир. Перемежаются они изображениями глаза и оптическими схемами.
«Если Солнце видимо всеми морями, на которых день, все эти моря в свою очередь видимы Солнцем. Следовательно, вся освещенная вода превращается для Солнца в подобие зеркала, и оно кажется для глаза находящимся все в каждой его части. Итак, я спрашиваю, по какой причине, когда плывет корабль, глаз видит Солнце и не видит все море светлым?»
Солнце видит море, море видит Солнце, и глаз видит море, видимое Солнцем. Обычное для Леонардо построение: способностью «видеть» он одаряет все без исключения вещи.
Задержимся на этом видеть. Это не просто фигура антропоморфизма и не просто языковое сокращение для выражения того геометрического факта, что некоторые вещи могут быть соединены прямыми. Подобным выражением пользовался даже Галилей, строго различавший в вещах первичные и вторичные качества.
«Вся Земля видит только половину Луны, и только половина Луны видит всю Землю».
При этом межвещное зрение Галилей никак не связывает с устройством глаза. На каком основании, спрашивает он, утверждают, что звезды маленькие? Не потому ли, что таков наш инструмент зрения? Меняя его, мы меняем и видимое.
«И кто знает, для Земли, которая взирает на них без глаз, они, может быть, кажутся такими большими, каковы они и на самом деле?». Еще у Ньютона «Бог видит все вещи вблизи» посредством своего бесконечного чувствилища – абсолютного пространства.
Зубов отмечает, что астрономия Леонардо – это «наука о том, как мы видим светила и как они видят нас». Но такова у него не только астрономия.
Тот же воздух, с каким имеют дело оптика и механика, то есть прозрачное тело, открытое для света, насыщен не только «частичками» вещества, но и реальностью совершенно иного рода – образами всех вещей. Давать им место – важнейшее свойство воздушной стихии. «Воздух сам по себе не обладает качеством ни запаха, ни вкуса, ни цвета, но вбирает в себя подобия предметов, которые расположены за ним», в том числе подобия всех названных качеств. Все эти качества «распространяются» в воздухе и, значит, в нем всегда пребывают. Если на воздух смотреть снизу вверх, то в нем воспринимаются образы безмерного мрака. Напротив, «воздух, видимый сверху вниз, в некоторой мере пронизан темными образами земли». Он содержит в себе подобия всех тел, а также всех качеств тел, омываемых воздухом. Он полон не только взрывчатыми «бесчисленными сияниями», которые днем «затмевают звезды», но также «бесчисленными прямыми и светящимися линиями».
«Воздух всюду и в каждой части полон образами тел, которые в нем содержатся.
Воздух полон бесчисленных прямых и светящихся линий, которые пересекают друг друга и переплетаются друг с другом, не вытесняя друг друга; они представляют каждому предмету истинную форму своей причины».
Воздух – это не только зримое, но и зрячее тело, и если бы мы видели то, что видит воздух, раскрылись бы, кажется, все тайны мира.
Методами сфумато и кьяроскуро Леонардо встроил в воздух эфирное (незримое зрячее) тело. Таков предмет его живописи, но также ее источник. А также источник метафизического беспокойства, с каким он всегда относился к обыкновенному воздуху.
Мир видит каждая точка мира – вот основной факт и основная проблема науки Леонардо, в том числе его гносеологии. Все вещи видят друг друга, обмениваясь подобиями своей формы и своей силы. Вот основа основ Леонардова мироощущения и «первое начало» его живописи-науки.
Примечание. Эта статья не вошла в недавно изданную монографию В.В. Шевченко "Прошальная перспектива".
[1] Даже математика принимается Леонардо лишь постольку, поскольку ее понятиям соответствуют сами вещи. Числа, точки, линии, математические формы суть не понятия людей, а «потенции» вещей: потенциальный рычаг, потенциальная точка существуют вполне объективно. Нашим понятиям соответствуют у Леонардо духовные линии, которые делают изображаемый предмет познаваемым, сочетая его с формой машины.
[2] «Все творения мира суть для нас как бы книга, картина и зеркало». Алан Лилльский. Гуревич. С. 50
[3] История философии. Т.1. С. 429
[4] Памятники эстетики. Т.1. С. 502
[5] Антология мировой философии. С. 58
[6] «При помощи арифметики Бог создал из мира одно целое. При помощи геометрии они стали иметь форму… При помощи музыки он придал вещам такие пропорции, чтобы в земле было столько земли, сколько воды в воде, воздуха в воздухе и огня в огне». АМФ.
[7] Бернал Д. Наука в истории общества.
[8] Любимов. История физики. Ч. 3. С. 27-28
[9] Ольшки. История научной литературы. Т. 3. С. 180
[10] Кеплер в «Новой астрономии» называет истины Писания поэтическими и заклинает оппонентов не втягивать в дело природы Духа святого.
[11] Ольшки. Т. 3. С. 22
[12] Зубов В.П. Развитие атомистических представлений. С. 199
[13] Зубов В.П. РАП. С. 209
[14] Там же. С. 224. Слово «простенькие» оттеняет и новое понимание математики. Совсем недавно, скажем у Луки Пачоли, геометрические фигуры представали магическими предметами, геральдическими эмблемами, обеспечивающими смысловую емкость как раз своей многозначностью.
[15] Николай Кузанский, С. 187
[16] Блестящее изложение очень похожей теории можно найти в юношеской диссертации К. Маркса, посвященной Эпикуру. «Эйдолы представляют собой формы природных тел, которые отпадают от них, подобно внешним оболочкам, и переносят их в явления. Эти формы вещей постоянно из них истекают и проникают в чувства и тем самым дают объектам возможность проявиться. В слухе поэтому природа слышит самое себя, в обонянии она обоняет самое себя, в зрении видит самое себя. Человеческие чувства, таким образом, образуют ту среду, в которой, как в фокусе, отражаются процессы природы и в которой они, воспламенившись, излучают свет явлений» (57)..Здесь «чувственность» играет ту же роль, что «ум» Кузанца. Покидая вечность и переселяясь в чувственность, эйдосы превращаются в эйдолы. Но чувственность – это явление природы самой себе. Это зеркальная «среда», куда отражается природа, наслаждаясь в человеке сама собой. То, что называется здесь «фокусом», похоже на вершину зрительной пирамиды, куда стекаются эйдолы. Но там ли коренится смысл мира?
[17] С нею же Леонардо имел дело в попытках понять и определить «границу» тела.
[18] «Звук возникает не оттого, что звучащее тело запечатлевает, как полагают некоторые, известную форму в воздухе, но оттого, что он приводит воздух соответствующим образом в движение. Воздух при этом сжимается, расходится и подвергается толчкам со стороны звучащего тела, так что звуки распространяются по всем направлениям».
[19] АМФ. (848).
[20] «Теория призраков, если отвлечься от ее слишком живописной вещественности, содержит некоторое зерно истины и с точки зрения современной теории света. Волновое поле, распространяющееся от самосветящегося или освещенного предмета, скрывает в себе потенциальное изображение предмета, которое не проявляется, если волны непосредственно не падают на экран, но может быть восстановлено при помощи соответствующей оптической системы. В этом смысле от светящихся предметов действительно летят «призраки». Глаз как раз содержит в себе систему, необходимую для проявления «призрака».
[21] Антология мировой философии. Т.2. М. 1970. С.310 . (Выделено Гоббсом, но «слышимое виденье» стоило бы отметить особо).
[22] Наглядно отличие формы вещи от ее образа можно выразить, обратив внимание на их размерность. Форма шара – это сфера, а образ шара – всего лишь круг, его проекция на плоскость, то есть выражение его отношения к другому телу. Однако средневековая традиция уподобляла отношение вещи к ее идее отношению дерева к своему зерну.
[23] Неудобство лишь в том, что люди не могут обмениваться непосредственно ощущениями. А с точки зрения единственного самодостаточного индивида все верно.
Последние публикации:
Новость у нас одна – жизнь длиною в 40 лет (16) –
(26/05/2014)
Новость у нас одна – жизнь длиною в 40 лет (15) –
(13/05/2014)
Новость у нас одна – жизнь длиною в 40 лет (14) –
(28/04/2014)
Новость у нас одна – жизнь длиною в 40 лет (13) –
(23/04/2014)
Новость у нас одна – жизнь длиною в 40 лет (12) –
(15/04/2014)
Новость у нас одна – жизнь длиною в 40 лет (11) –
(11/04/2014)
Новость у нас одна – жизнь длиною в 40 лет (10) –
(02/04/2014)
Новость у нас одна – жизнь длиною в 40 лет (9) –
(28/03/2014)
Новость у нас одна – жизнь длиною в 40 лет (8) –
(27/03/2014)
Новость у нас одна – жизнь длиною в 40 лет (7) –
(17/03/2014)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
