Жизнь как есть

 

 

 

02.11.02 4:38

 

На днях, слово за слово, я разговорился с кактусом. Надо сказать, что он редко встревает в мои мысли, потому что капитально обжил кухню, а я там гость редкий. Но как-то я встретил его осуждающий взгляд.

 – Крутишься?

 – Ну, кручусь.

 – А сам-то, кхе, о чем думаешь?

 – Ну, а ты как полагаешь, о чем?

 – О ней!

 – То есть?

 – На севере диком стоит одиноко… –  начал он нараспев и покраснел. – Ну как это? … маленький, аленький такой цветочек… – А надо сказать, кактус у меня сам алый-алый вперемежку с изумрудно-зеленым. Трехгранная призма, на ней шар, на шаре еще шарики, на тех еще – мал мала меньше. Букет геометрии. И вся эта сферика, разумеется, утыкана злыми на вид и беспомощными на ощупь колючками. Каждый шарик лопочет свое, а вместе выходит по-человечьи.

 – Ну, знаешь, с твоей эрудицией только меня и судить. Школьная у тебя романтика.

 – Какая ни есть, а ведь не с кем тебе поговорить о ней.

И так, пререкаясь и недовольно друг друга переспрашивая, мы поговорили о тебе. Не знаю, зачем это ему нужно. Я ему объяснял: хорошая, смышленая, и нравом, и глазами, косичками, фартуком, коленками … а что дальше, не знаю, пускала не выше коленок, не ниже груди, а грудь у нее вовсе девчачья. Девчачья? – осклабился он всеми шарами, как шарнирами.  – Ты, вьюноша, на себя посмотри!

Голосок у него стал гнусный, как и его довод. Однако я сходил в переднюю, посмотреть. И впрямь, когда по одну сторону стекла стоит 17-летняя, а по другую – 60-ти (с чем-то)летняя, седобородая версия одного существа, то как им признать друг друга? И все же! Обоих-то я знаю как одного! Скорее реальность двоится, чем я, чем Римма, – я это изнутри знаю. В самом важном смысле я все тот же, и так же, если не больше, ее жажду. Так ему и сказал, когда вернулся.

Ну, и чего же ты от нее хочешь, старче, – осведомился он тогда – затащить ее в постель? Когда я грустно сознался, что так оно, кажется, и есть, он еще маленько побагровел, подумал, а потом сказал, что тогда нужно ехать в Ворон&Нож и там затаскивать. Словом, – добавил он умудренно, – ее не проймешь. – А, может, там у нее законный супруг? – вдруг вскинулся он, поразмыслив. Я, конечно, пожал плечами, а он сказал, что если муж все еще есть, нужно сначала запастись левольвером, а лучше калашниковым. Но кто же будет его поливать, если калашников даст осечку? Нет, уж коли затащил ты меня в этот горшок…

И далее он разразился длинной речью о человечьей дикости. Вот он, к примеру, живет лишь чистейшей водой и светом, а мы – по-скотски – мясом. Воду он разнимает на мельчайшие росинки, свет разбивает на кванты – и упивается каждым. А мы? Все куда-то летим. Вот он, например, размножается, не покидая горшка. Детально сравнивая наши орудия воспроизводства со своими, он стал срываться на латынь, но все ж я уловил, что их орудия – это цветы, а наши? Тут он осмотрел меня так выразительно, что мне окончательно расхотелось в Воронеж.

И все же за человека я заступился. Взять ту же музыку. Знает ли он, похваляющийся родством с водою и светом, что человек умеет питаться субстанциями еще более чистыми, скажем – музыкой? Могут ли молекулярные или квантовые структуры стихий соперничать с филигранностью музыкальной отделки, соразмеренной в каждом такте с точностью алмазной огранки? Пока она только в тебе, поверить в нее почти невозможно. Но ведь именно она (в маяте, в межреберной тесноте) порождается одним и порождает другого человека, переводится из одной смертной плоти в другую. А ты – об орудиях размножения.

Тут он – всеми шарами сразу – призадумался, и стало так тихо, что мы услышали, как к разговору жадно липнет дождь. Вспышками, брызгами ли света по подоконнику, жемчугом ли по стеклу, но льнет всем струйчатым телом, ждет подсказать. А за ним – дерево никнет каплями и вскидывается ветром каждым листком. Трепещет сочувствием. А за ним – облака.

И тогда. Я спросил у тополя… Я спросил у облака… И все они за тебя заступились, образовав щит – живую стену. Тем и запомнились.

А в этот раз, вконец раздосадованный бестолковостью телефонной возни, я сам к нему подошел. Присел, раскурил трубку.

 – Ну что, опять спать не придется? – простуженно, но сочувственно, просипел он, мигом проснувшись. – Как она? На сколько наговорила?

 – На три зеленых. И ты думаешь, я что-нибудь понял? Гулит этаким веселеньким голоском, будто с декоративной собачкой. Сабантуй у нее за сабантуем, спиться готова, абы не отвечать.

 – За три доллара можно завести трех разговорчивых, хорошо темперированных кактусят. Поставишь рядом с постелью. Не на одну ночь хватит. Прикинь все же, к чему тебе она?

 – А на кой мне ваши колючки!

 – Скажешь, на ней их нет?

Что ему возразить? Есть, да еще какие дикие. Каждая длиной в глубину здравого смысла. Так ведь под колючками … как ему объяснишь? Душа у него одна, растительная, чистая. Обтыкался отовсюду колючками - и чист. А у нас она плюс животная, плюс еще разумная. Сцепились насмерть так, что не только не разнять, а не понять, где какая.

Долго мы говорили без умолку, да все без толку. Он мне внушал, что счастье не в том, чтоб тащить свою половину в постель, а чтоб ненароком кактус не застудить и напоить вовремя. Благо твое состоит в благе другого. Добро твое дотоле добро, доколе о нем никто не знает. Разве радость от него не гаснет, как только о нем расскажешь? И это, скособочился он, факт онтологии.

Когда мы дошли до онтологии, я понял, что пора возвращаться к компьютеру. Поблагодарил его за приятную беседу и побрел к себе, чтоб завершать свое бесконечное письмо, свое беспросветное дело. Вдогонку он мне напомнил, что справа под столом стоит початый кагор, а в холодильнике, кажется, еще осталось с полбутыли мартини. Но я не поддался. По пути вдумчиво осмотрел, даже потрогал диван, куда давеча наведывался и куда все еще жажду затащить призрак – там в полутьме что-то вроде мелькнуло. Нет, с онтологией все в порядке, диван как диван. Не такой, как твоя кожа, холодный, шершавый. Только называется он, кажется, все же софой. Почти как София – больше для вечных мыслей, чем для смертных жалких блаженств.

PS. В доказательство сказанного не могу не похвастать электронным сообщением, что только что получил. В прошлом письме я писал, что направил в «Человека» (а это гораздо более респектабельное издание, чем «ЗС» или ИНТЕЛНЕТ) «Человека Кампанеллы» и «Человека реторты». И вот ответ (Резниченко вчера вернулся из США, статьи обещал посмотреть «на днях», но из-за перепада часовых поясов нынче не смог уснуть и написал мне в точности в то время, когда я прощался с кактусом, а именно, в 3.20), копирую его дословно без всяких поправок.