Онтологические прогулки

Всё равно с какой.

Не имеет значения.

Для русского любая точка – архимедова.

Подполье, чердак, дворцы (мыслимого) – какая разница?!

Ведь русскому не надо находить или создавать единственно возможную или особую точку опоры, прилагать необходимое плечо усилия, тащить себя самого за волосы из болота этого мира, достигать достаточной скорости разбега, устремляться в полёт на выпущенном из пушки ядре.

Чтобы добраться до этой точки опоры.

Русскому не нужно преодолевать, брать верх над миром или собой.

Потому что единственное, что ему нужно, – это отцепиться.

Освободиться.

Отпустить.

Оставить.

Не привязанность к себе или к миру.

А вообще связанность вещей!

Их сцепленность друг с другом. Круговую поруку архимедова мира. В котором есть привилегированные точки.

Феноменологическая редукция трансцендентальной философии ищет и находит опоры – элементарные связи, как константы этого мира. Современные разновидности классической редукции расширяют "константность" или связанность предметности посредством снятия обязательной для классики всеобщности предметной связности. Современным философам одного факта-случая проявления взаимодействия достаточно для того, чтобы он стал предметом рассмотрения. Но сам принцип связи по-прежнему лежит в основании процедуры мышления, не важно, будет ли это связь типа "предмет - предмет" или типа "восприятие - предмет", то есть первичный акт. Западная культура стоит на связи одного с другим. Нахождение связи является для неё камертоном бытия. Его тензором и исходной точкой действия. Началом.

Заточенность человека западной культуры на предметном совершенстве не может не восхищать русского, он завидует и, конечно, пытается подражать ему, но неизбежно отстаёт и плетётся в хвосте этого упорядоченного шествия от предмета к предмету. Конечно, он может подковать блоху или смастерить шкатулку из камня, но заниматься этим изо дня в день и, самое главное, полагать (не по желанию, а культурно, матрично) это занятие смыслом своей жизни он никак не может. Стихия ограничений пространства, времени и причинности не для него – русский не может жить ни в футляре, как бы прекрасен или ужасен он ни был, ни штамповать шедевры или болванки. Русское мастерство разово, уникально, случайно.

Связанные вещи связывают и человека, заставляют его делать эту связность мерой его жизни: восприятия, переживания, мышления. Упорядоченный мир имеет свою цену, обладание им покупается единственной для человека ценой – местом в этом порядке. Вопреки назиданию античной философии человек делегирует свою мерность вещам, получая взамен их вещность, взаимосвязанность, относительность друг по отношению к другу.

Это и есть так любимая западной культурой сделка человека с дьяволом: продажа души за успех опредмечивания, хорошее место среди, лидерство в, первенство над. Завтракают эти чемпионы чечевичной похлёбкой, обедают нагишом, а ужинают батоном на голове. Здесь не может не быть первых и последних, избранных и отверженных, победителей и побеждённых, героев и толпы.

Кумиры и бренды.

Мания привязанности, связности.

Однако, обменяв свою душу на своё место, человек стремится вернуть душу, отыскав в стене выросшего перед ним мира лазейку, кроличью нору, червоточину. Этот мир душит человека своей квадратно-гнездовой правильностью, в нём уютно выживать, но непонятно как жить. Он очень плотен и тяжёл, и это нравится человеку, пока тот чувствует в себе хоть какую-то лёгкость. Придавленный же к земле собственным весом, своим стремлением быть таким же тяжёлым и плотным, он начинает мечтать о воздухе, движении, полёте.

И тут обнаруживается, что дальше всех прыгает, выше всех взлетает, быстрее всех бегает, интереснее всех воображает, безумнее всех мечтает не тот, кто более всех плотен, тяжёл, силён, эрудирован, рационален и ассоциативен, а тот, кто сможет отказаться от своей устремлённости к этому, преодолеть то, что называют "инстинктом выживания или самосохранения", а для человека это – направленность его внимания. Так в западной культуре направленность внимания на связность и упорядоченность мира преодолевается разрушением связности вещей, отказом от разумности, рациональности мира и поиском... новых связей!

Поэтому под западным солнцем нет ничего нового, всё суета сует и связей связь.

В несущем его вихре бытия человек хватается за всё, что может его утяжелить, замедлить, сделать более массивным, тяжёлым, медленным, чтобы потом осторожно сбрасывать оказавшийся лишним балласт и таким образом ускоряться.

Так ускоряются на западе.

Вновь и вновь обращаю внимание на то, что не замедление, а именно ускорение внимания освобождает его от предметной связанности. Распространённое представление о том, что для того, чтобы уметь контролировать внимание, необходимо высвободить его из слишком "быстрого" потока существования, это внимание увлекающего и даже поглощающего, выработано именно вниманием "медленным" и вещным. То есть вниманием, не успевающим за динамикой изменений вследствие своей направленности эти изменения отслеживать и фиксировать. Ведь всегда найдутся процессы более быстрые, чем схватывающее их внимание, и чтобы успеть за ними, вниманию приходится уменьшать количество отслеживаемых тензоров, то есть "обеднять" мир, ограничивать насыщенность собственного содержания, ограничивать "объём" переживания.

Точнее, это не быстрое или медленное внимание, а бедное, определяемое неким почти стандартизированным набором тензоров, константное внимание, ограничивающее пространственно-временной континуум до такой степени ненасыщенности, что он превращается почти что в вакуум. Но вакуум хоть как-то отслеживаемый и даже контролируемый этим вниманием. И чем меньше этот континуум заполнен, тем легче его отслеживать и контролировать. Человек обедняет или, что то же самое, наполняет свой мир настолько, насколько ему хватает внимания считать этот мир узнаваемым и предсказуемым, воспринимать его своим.

Воспринимать мир связанным, упорядоченным взаимодействиями, которые повторяются и поэтому могут обоснованно предполагаться. Так интенция упорядоченности настраивает восприятие человека на обнаружение в мире упорядоченности и исключение его спонтанности, непредсказуемости. Так надувается пузырь великолепия мира и несовершенства человека. Сейчас газ, раздувавший эту резиновую куклу, остыл и стремительно сжимается.

Человек начинает откровенно сдавать позиции, пядь за пядью возвращаясь туда, где он когда-то жил, куда его непреодолимо тянет, но куда он никогда уже не вернётся, потому что возвращается он уже другим, повзрослевшим. Вернуться же можно только одним путём – сбрасывая всё наросшее за время взросления, сдувая мыльный пузырь собственного несовершенства. Хитроумный и благородный идальго живёт в каждом из нас, ведь каждый из нас рос среди этих замков, сказок, женщин, страхов, мельниц, легенд, крестьян. Мы все – вольные или невольные рыцари святой простоты живущего в нас прошлого, и за него мы готовы сражаться до последнего.

Но в нас же живёт и новое, молодое, сегодня окрепшее настолько, что готово взять на себя смелость быть драйвером дальнейшего роста. Нам предстоит ралли, во время которого мы потеряем хитроумие простоты, потому что оно нас больше не тащит, и разовьём в себе простоту хитроумия, потому что ум достиг в нас зрелости и уже может быть принят нами как наша сила, а не слабость. Ум и есть та архимедова точка опоры, с которой человек стал учиться переворачивать землю.

Я начал это эссе с особенности русской философии начинать своё движение с любой точки. Начну с этого и следующее.