Онтологические прогулки

Итак, в западной культуре разгоняются посредством смены связи, изменения приоритетов предметного взаимодействия, например, переходят с камня на железо или с денег на ценные бумаги. Слоганом такого разгона могло бы быть:

Ищи мобильное! Найди в устойчивом более мобильное, и оно унесёт тебя вперёд, вынесет на фарватер.

Ответ, мой друг, уносится ветром.

Ответ уносится ветром перемен.

Не так в русской культуре. Здесь мир связан не-предметно, бес-предметно, поэтому никакое изменение взаимосвязи вещей русского не окрылит и не увлечёт. Предметное он видит расплывчато, потому что оно находится на периферии его внимания. Фокус внимания русского направлен на единство предметного, которое (единство) само предметным не является и поэтому требует специальной, специфически русской технологии или феноменологии.

И вот тут мы натыкаемся на интересную вещь, а именно: западная философия возникла как необходимость УДЕРЖИВАТЬ ЕДИНСТВО ПРЕДМЕТНОГО, то есть философия возникла как противовес слишком быстро и тотально прогрессировавшей фиксированности внимания западной культуры (культуры в широком смысле, то есть всего общества) на предметности мира.

Под философией я имею в виду, конечно, настоящую и только философию, а не то, что под ней обычно подразумевают - теории, концепции, школы и пр. Под философией я имею в виду РЕАЛЬНЫЙ ОПЫТ МЫШЛЕНИЯ, который только опосредованно и чаще всего косвенно отражён в теориях и трактатах, университетах и учебниках. Умение отделить одно от другого, то есть реальный опыт мышления от его выраженности в словах, терминах, построениях, школах является единственно безошибочной проверкой человека на способность быть философом-мыслителем. Например, основанием всего мыслительного инструментария современного научного знания является опыт мысли небольшого числа античных философов  – Демокрита, Пифагора, Протагора, Сократа, а также мыслителей нового времени  – Декарта, Ньютона и нескольких других. А вот обработкой этого живого опыта, интеграцией его в социум занималось и занимается гораздо большее количество философов-профессионалов. Для которых интеграция живого в устоявшееся и доступное становится ЕДИНСТВЕННОЙ формой философии, так как другой они не знают: они не отличают живой опыт мышления от того, чем заняты сами.

Это первый барьер, фильтр, призванный оградить наличное и устоявшееся от слишком сильных потрясений, которые несёт живое. Философы-профессионалы помогают нам не усвоить уроки живого опыта мышления, а наоборот, ухитриться их проигнорировать, чтобы насколько это возможно остаться прежними. Очень показательна в этом сегодняшняя отечественная, российская философия, особенно академическая, которая ГОТОВА БЫТЬ КАКОЙ УГОДНО, то есть НИКАКОЙ, только бы не быть живой, новой, провоцирующей фактом своего бытия или наличия, присутствия. Более того, она старательно заговаривает (в смысле забалтывает) любую возможность восприятия мысли умным-профессиональным разговором о ней.

Человек, как и общество в целом, всегда понукаем живым, всегда заставляется растущим в нём новым к действию, но первое, что он делает, в большинстве случаев даже не сознавая этого, это отчаянное сопротивление новому, тем более отчаянное, чем больше новое угрожает разрушить его жизнь, прежнюю, знакомую и привычную ему.

Так же поступает и общество: оно не просто отворачивается от нового и игнорирует его, оно преследует его и если не может уничтожить живое, подменяет его, заменяет псевдоформами, имитацией.

Если мы внимательно и свободно всмотримся в образы Сократа и Платона, Декарта и Спинозы, Мамардашвили и его "почитателей", то сможем заметить это отличие живого опыта и его имитации, появления новой мысли и моментального реактивного восстановления старой формы.

Сократ был готов помочь подростку уверенно мыслить сложное, а Платон внушал мужу, что всё видимое им – лишь игра теней.

Декарт помыслил единство человека и бога, а Спиноза снова разделил его.

Мамардашвили показал совершенство современного человека, а комментаторы увидели его одиночество.

Самые лучшие и одарённые российские философы, например, Александр Секацкий, нагружают многочисленными глубокими значениями и смыслами тексты философов, которые как раз освобождали мышление от тяжести и неповоротливости этих значений и смыслов: Хайдеггер, как и вся западная философия 20-го века, пытался вернуть мышление из оков философских трансов-когитаций в при-сутствие, в пре-зентность данного момента, а наши добросовестные профессионалы заменяют его намерение на противоположное, отправляя человека в блуждание по уходящим в бесконечность мирам возможного.

Так отрабатывается социальный заказ на стабильность, самосохранение. Но к реальной философии это уже не имеет никакого отношения. Нам об этом знать необходимо, потому что в ином случае мы не сможем отличить реальный опыт от его социальной интеграции-имитации. Важно понимать, что социум, что бы он ни говорил, не принимает новое ни в каких формах, новое всегда пробивает себе дорогу подспудно, внутренне, через множество окольных путей, превращённых форм и никогда - напрямую.

Современный человек и современное общество ещё не доросли до того уровня зрелости, когда намерение живого и нового вырабатывается специально и когда в соответствии с этим создаются специальные социальные институты. Так обстоит дело не только в философии, но по всему срезу жизни культуры, –  в экономике, политике, искусстве и т.д. Новое и возникает, и развивается, и достигает зрелых форм ...вопреки! наличному. Как бы наличное ни боролось с новым, новое трансформирует это наличное.

Мало кто может увидеть, а тем более описать то, как это происходит. Например, в философии до сих пор такая работа ещё не проведена. Кажется, стоило бы подумать над тем, нужна ли такая работа и стоит ли ломать этот установившийся порядок своего рода "тихой благодати", подспудно накапливающегося и так же подспудно трансформирующего человека опыта. Конечно дело не в том, чтобы заменить его на нахождение и тотальное внедрение зарождающегося нового; это было бы обратной ошибкой: смена тихой благодати на кувалду нового ничего принципиально не изменит. Почему? Потому что вызов сегодня в том, чтобы не искать новое, а самим его создавать! А для этого требуется особые, отвечающие этому вызову технологии как индивидуального поведения, так и социальных механизмов.

Продолжим. Совершенство западной культуры заключается в балансе предметности и единства, который (баланс) достигается за счёт реализации и накопления живого опыта мышления, уравновешивающего чрезмерную фиксированность внимания на предметности. А вот совершенство русской культуры, внимание которой направлено на единство, может быть достигнуто и действительно достигается посредством ФИКСАЦИИ И УДЕРЖИВАНИЯ ПРЕДМЕТНОСТИ.

Духовности, трансовости, метафизичности, как ни назови, в русской культуре так много, что для своего равновесия она нуждается в достаточно чётком обнаружении и удерживании предметных связей. Или как говорил Лев Толстой, долг человека – выполнить выпавшие на его долю ограничения пространства, времени и причинности. То есть долгом каждого русского человека является не полное погружение в родное и близкое ему состояние забытья и пребывание в нём, а наоборот, работа с предметностью, столь ему несвойственная и чуждая.

Мы, русские (в культурном, а не национальном смысле этого термина), так полны забытья (Толстой), полусна (Гоголь), дрёмы (Блок), живого сна, что основной проблемой для нас является не "бесцельный полёт в сияющей ночи" (Блок), а ИСПОЛНЕНИЕ СВОЕЙ ПРЕДМЕТНОСТИ, ТЕЛЕСНОЕ ПРИСУТСТВИЕ, МАСТЕРСТВО ВЕЩНОСТИ.

Национальной идеей русских всегда была и, возможно, остаётся до сих пор идея ограниченности, упорядоченности, связности наличного существования. Нам необходимо спуститься на землю, обжить её, почувствовать её и свою телесность, уравновесить свою постоянную и никуда не девающуюся духовность трезвостью, здравым смыслом, практическим разумом.

Здесь необходимо заметить, что духовность (направленность внимания на единство живого), не уравновешенная трезвостью, искажается, деформируется. "Профессиональной деформацией" русской культуры является  бесцельная духовность, неспособность ставить и выполнять конкретные цели, договариваться друг с другом, объединяться в наличном, связывать вещи. Наша сила – фиксация на единстве жизни или направленность на стихию творения становится нашей слабостью, если мы не дополняем её трезвостью наличного, "дрязгом существования".

Тогда мы духовны, но не душевны.

Тогда мы равнодушны к происходящему и поэтому страдаем тем, что Достоевский называл "русским педантизмом", а именно: если нам удаётся заметить некую связь вещей, мы становимся педантами-неофитами этой связи, игнорируя все остальные. Если мы не можем избежать ограничений, поскольку мы родившиеся и живущие люди, то мы превращаем свои ограничения в футляр, панцирь, цепляемся за этот футляр как за окаменелую данность, неспособную к изменениям.

Мы цепляемся за свою жизнь как неспособную к изменениям, потому что мы не видим её взаимосвязь со всем остальным миром, не видим тип её включенности в поток существования, не видим её разно-образия и много-образия, не чувствуем её укоренённости, привязанности к земле, не знаем её цели, то есть не знаем цели своего существования.

Зачем? Льва Толстого – главный русский вопрос.

Зачем дух ограничен?

Какой смысл в этом моём ограничении?

Какова цель моего существования?

Что я должен и что я могу?

Здесь, на земле.