Онтологические прогулки

«Записки из подполья» созревали в Достоевском постепенно, понемногу, незаметно для него самого, именно так, как накапливается человеческий опыт, незаметно только до тех пор, пока это накопление не даст свой закономерный результат, – большей частью неожиданное для человека обнаружение того, что то, что уже давно было предметом его внимания в каких-то частных, мелких, странных, тёмных, трудноуловимых и ещё более трудно  удерживаемых формах, теперь становится простым и ясным настолько, что человек не может этому не удивляться.

Так Достоевский, в течение многих лет внимательно вглядывавшийся в темы: людей – слишком добрых и поэтому совершенно беззащитных, сердец – слишком слабых и поэтому сильно ранимых, голядкиных-старших – слишком «умных», но именно поэтому неприспособленных, голядкиных-младших – слишком «глупых», но именно поэтому хорошо приспособленных, впечатлений – слишком незваных и поэтому мучающих, мечтаний – содержащих, но одновременно скрывающих судьбоносное, вдруг, с несомненной ясностью и уверенностью стал воспринимать и переживать эти темы как  о д н у  и ту же тему – тему непомерной  г л у б и н ы  современного ему человека, тему глубокого колодца, щели, подполья, из которого современному человеку – с огромным трудом – приходится выбираться для того, чтобы попасть на свет божий.

Достоевский называет этого человека, то есть современного человека, – развитым, образованным, имея в виду, конечно, именно то, что создаёт теперь эту глубину человека, – сознание, не просто сознание, а «слишком сознание».

Все разновидности темы «слишком» у Достоевского оказались  теперь             о д н о й  темой – темой «слишком сознавать».

«Клянусь вам, господа, что слишком сознавать – это болезнь, настоящая, полная болезнь. Для человеческого обихода слишком было бы достаточно обыкновенного человеческого сознания, то есть в половину, в четверть меньше той порции, которая достаётся на долю развитого человека нашего несчастного девятнадцатого столетия... Совершенно было бы довольно, например, такого сознания, которым живут все так называемые непосредственные люди и деятели».

«Непосредственные люди и деятели» – это голядкины-младшие, то есть те, которые обладают «обыкновенным человеческим сознанием» в отличие от тех, которым досталась слишком большая «порция сознания» и которые теперь в результате этого попали в совершенно  н о в у ю  для них ситуацию, новое положение:

«Скажите мне вот что: отчего так бывало, что, как нарочно, в те самые, да, в те же самые минуты, в которые я наиболее способен был сознавать все тонкости «всего прекрасного и высокого», как говорили у нас когда-то, мне случалось уже не сознавать, а делать такие неприглядные деланья, такие, которые... ну да, одним словом, которые хоть и все, пожалуй, делают, но которые, как нарочно, приходились у меня именно тогда, когда я наиболее сознавал, что их совсем бы не надо делать? Чем больше я сознавал о добре и о всем этом «прекрасном и высоком», тем глубже я и опускался в мою тину и тем способнее был совершенно завязнуть в ней. Но главная черта была в том, что все это как будто не случайно во мне было, а как будто ему и следовало так быть. Как будто это было мое самое нормальное состояние, а отнюдь не болезнь и не порча, так что, наконец, у меня и охота прошла бороться с этой порчей. Кончилось тем, что я чуть не поверил (а может, и в самом деле поверил), что это, пожалуй, и есть нормальное мое состояние.

А сперва-то, вначале-то, сколько я муки вытерпел в этой борьбе!»

Несомненный личный опыт Достоевского, которого явно мучала способность слишком сознавать, сначала воспринимаемая им самим как собственная болезнь, воспринимаемая как испорченность, то есть как невозможность делать что-то, не сознавая это, например, делать добро, не сознавая при этом, что делаешь добро, поскольку такое сознание лишает твое делание добра как раз того, что делает твое делание добрым, – доброго помысла.

Добрый помысел убивается сознанием этого доброго помысла.

Сознание добра уничтожает добро.

Сознание прекрасного уничтожает прекрасное.

В «Зимних заметках о летних впечатлениях» Достоевский пишет: «Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное и никем непринужденное самопожертвование всего себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего развития личности, высочайшего ее могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли. Добровольно положить свой живот за всех, пойти за всех на крест, на костер, можно только сделать при самом сильном развитии личности. Сильно развитая личность, вполне уверенная в своем праве быть личностью, уже не имеющая за себя никакого страха, ничего не может и сделать другого из своей личности, то есть никакого более употребления, как отдать ее всю всем, чтоб и другие все были точно такими же самоправными и счастливыми личностями. Это закон природы; к этому тянет нормально человека. Но тут есть  о д и н  волосок, один самый тоненький волосок, но который если попадется под машину, то все разом треснет и разрушится. Именно: беда иметь при этом случае хоть какой-нибудь самый малейший расчет в пользу собственной выгоды. Например:  я приношу и жертвую всего себя для всех; ну, вот и надобно, чтоб я жертвовал себя совсем, окончательно без мысли о выгоде, отнюдь не думая, что вот я пожертвую обществу всего себя и за это само общество отдаст мне всего себя. Надо жертвовать именно так, чтоб отдавать все и даже желать, чтоб тебе ничего не было выдано за это обратно, чтоб на тебя никто ни в чем не изубыточился. Как же это сделать? Ведь это  все равно что не вспоминать о белом медведе. Как же сделать? Сделать никак нельзя, а надо, чтоб оно  с а м о  с о б о й  с д е л а л о с ь,  ч т о б  о н о  б ы л о  в          н а т у р е, бессознательно в природе всего племени заключалось, одним словом: чтоб было братское, любящее начало – надо любить. Надо, чтоб самого инстинктивно тянуло на братство...» и пр.

Теперь для некоторых, а, скорее всего, для многих и, более того, возможно, скоро уже для всех, для каждого законом природы станет сознавать, точнее, инстинктивно сознавать, в смысле невольно сознавать, «хочешь – не хочешь» сознавать.

Но как же тогда делать добро, ведь, что бы ни делала твоя правая рука, левая всегда будет знать об этом, знать не потому, что ты зол, а потому, что таков теперь для каждого закон природы – сознавать.

Сознавать сделалось натурой человека; пока ещё только для развитого, но скоро – для всех.

Сознающий человек уже не может делать добра по натуре, по закону природы, инстинктивно, потому что он уже сознаёт и не может не сознавать, а сознание уничтожает добро просто самим фактом своего существования в качестве сознания.

Что делать? Ни действовать нельзя, ни избавиться нельзя, поневоле начнёшь воспринимать себя злым человеком, больным человеком, непривлекательным человеком:

«Я человек больной... Я злой человек. Непривлекательный я человек».

При этом, конечно, ты совершенно не злой и не больной человек, но не можешь не воспринимать себя злым, больным, испорченным, непривлекательным.

Воспринимать так именно  с е б я  с а м о г о!

«Но, знаете ли, господа, в чем состоял главный пункт моей злости? Да в том-то и состояла вся штука, в том-то и заключалась наибольшая гадость, что я поминутно, даже в минуту самой сильнейшей желчи, постыдно сознавал в себе, что я не только не злой, но даже и не озлобленный человек... У меня пена у рта, а принесите мне какую-нибудь куколку, дайте мне чайку с сахарцем, я, пожалуй, и успокоюсь. Даже душой умилюсь, хоть уж наверно потом буду сам на себя скрежетать зубами и от стыда несколько месяцев страдать бессоницей. Таков уж мой обычай».

Даже совершенно незлой человек, а не только откровенно злой человек, не может не воспринимать себя, если он «слишком сознаёт», то есть если он развит, если он современен, не может не воспринимать себя злым, больным, испорченным, непривлекательным.

То есть совершенно неожиданно для человека его развитость, его современность становится для него мучением, прежде всего потому, что он теперь сознаёт в себе всё многообразие человеческой природы и больше всего – всю глубину своей испорченности, но испорченности – только мыслимой, только сознаваемой!

«Я поминутно сознавал в себе много-премного самых противоположных тому элементов. Я чувствовал, что они так и кишат во мне, эти противоположные элементы. Я знал, что они всю жизнь во мне кишели и из меня вон наружу просились...»

Нам сегодня трудно представить себе не того, кто сознаёт в себе много-премного самых противоположных элементов, потому что мы сами именно таковы, а как раз того, кто сознаёт обыкновенно и, следовательно, ограниченно.

Тогда же, в середине 19-го века было трудно представить себе именно такого много-премного сознающего человека, которому это сознавание многого не позволяло действовать, так как для того, чтобы действовать, требуется ограничение, для действия необходимо ограничение внимания каким-либо узким горизонтом жизни, который станет для человека горизонтом его действия, реального общественного действия, действия среди других, а не просто сознавания.

«Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым. Теперь же доживаю в своем углу, дразня себя злобным и ни к чему не служащим утешением, что умный человек и не может серьёзно чем-нибудь сделаться, а делается чем-нибудь только дурак. Да-с, умный человек девятнадцатого столетия должен и нравственно обязан быть существом по преимуществу бесхарактерным; человек же с характером, деятель, – существом по преимуществу ограниченным. Это сорокалетнее мое убеждение».

Тема «Двойника», то есть расщепления, фрагментации человека на сознающего (в смысле слишком сознающего), то есть голядкина-старшего, но не действующего и человека действующего, но не сознающего, то есть голядкина-младшего, получает здесь, в «Записках из подполья» своё последовательное развитие: слишком сознание, развитость, ум (помните, в русской культуре второй половины 18-го – первой половины 19-го века «умом» представлялось переживание человеком своей отдельности, отделённости) теперь получает своё обоснование уже не как болезнь и испорченность, а как закон природы, необходимость, своего рода преображение человека, в то время как глупость, деятельность, обыкновенность сознания – как ограниченность, как недоразвитость, несовременность.

Достоевский фиксирует теперь то, что прежде воспринималось им как болезнь, а именно слишком сознание, как закон природы, как неотъемлемое качество человека, с которым человеку теперь, хочет он этого или нет, придётся жить, придётся заново учиться жить.

Что в этом уме есть? Какой опыт отложился и сохранился в нём?

Прежде всего и по преимуществу в уме, в слишком сознании отложен опыт несомненности существования, поскольку же эта несомненность существования живёт в форме сознания, то человеком она воспринимается и переживается как несомненность его, человека, для самого себя как сознания.

То есть весь предыдущий опыт человека как обыкновенно сознающего, достигший достаточной для закрепления «порции», отложился в человеке как его способность, теперь уже невольно, сознавать, быть фиксирующим, существовать схватывающим, не просто сознавать, не просто фиксировать, не просто схватывать, а именно «слишком сознавать», то есть переживать несомненность существования себя схватывающим нечто.

«Обыкновенное сознание» деятеля наивно, лишено переживания несомненности себя схватывающим, сознающим, так как наполнено переживанием несомненности схватываемого, несомненности какого-то зафиксированного содержания, что становится основанием для действия человека.

Слишком сознающий лишается этого основания, так как для него несомненностью обладает не какое-то схваченное содержание, а прежде всего – несомненность себя схватывающего, в соответствии с чем для него становится несомненным всё, на что он направит своё внимание, не важно – вольно или нечаянно: направит он внимание на дурное, или оно придёт на ум само, и человек уже не может отделить себя от этого дурного, потому что оно наполняется несомненностью переживания человеком собственного существования.

Последнее время мне приходится комментировать одному довольно дотошному критику, впрочем, вполне ко мне расположенному, все предыдущие размышления «Совершенного мышления», которые (комментарии) прояснили для меня то, что в этих размышлениях, в силу их предварительности и неизбежной непроработанности в деталях, было только намечено, а именно: проясняя для критика этапы развития современного человека, я прояснил их и для самого себя:

Античность: человек, воспринимая и переживая происходящее в матрицах магического, родового времени, в то же самое время действовал уже как современный человек, то есть как индивидуум.

Поэтому завет античных мудрецов: «познай самого себя» – как нельзя лучше передаёт положение человека в античности, который себя как индивидуума не знает; действует как индивидуум, но себя как индивидуума не знает.

Накопление опыта индивидуального действия, достаточного для закрепления, трансформирует античного человека в средневекового, который уже воспринимает и переживает себя отдельным, индивидуумом, действующим в одном иерархичном мире.

Средневековый человек один – «как перед богом», восприятие и переживание им происходящего не опосредовано другими людьми, он воспринимает и переживает себя одним перед лицом бога и устроенной им вселенной, но действует он, в отличие от античного человека, уже не отделяясь от других, не выделяясь из рода, а, наоборот, в обществе других отдельных.

Поэтому наиболее точно характеризующим средневековье заветом, который неизбежно перенимает у него человек нового времени является – «я сам»!

Накопленный в средневековье опыт взаимодействия с другими трансформировался у человека нового времени в восприятие и переживание происходящего как его личного, индивидуального, отдельного мира, однако действовать он вынужден уже в более широком горизонте – горизонте «мы сами», который первоначально понимался как «мы сами – мы сами люди», но сейчас, по мере накопления соответствующего взаимодействия, в новейшее время, «мы сами – мы люди» расширилось до «мы сами – всё живое само» без выделения приоритета человека в единстве всего сущего, в единстве стихии жизни.

То есть матрицы восприятия и переживания человека являются отложенным в человеке опытом предыдущих поколений, опытом, который он уже даже не воспринимает как намеренный опыт, как вольное действие; отложенный опыт работает сам собой, естественно, инстинктивно, человеку достаточно направить внимание на что-то, чтобы этот опыт стал осуществляться, действовать сам собой, как движение или дыхание.

Античный человек накапливал опыт выделения из родовых матриц жизни, выделения человека как индивидуума из единства многообразия рода, хотя формы восприятия и переживания у него были ещё древние, характерные для древней магической или родовой цивилизации.

Результатом опыта античного человека стало выделение индивидуума, перед которым теперь встала задача накопление опыта общественного взаимодействия индивидуумов, несмотря на то, что каждый из этих индивидуумов воспринимает и переживает происходящее в формах отдельного, индивидуального; один человек– один мир (бог).

Накопленный в достаточном объёме опыт общественного взаимодействия средневекового человека отложился в человеке нового времени возможностью и, следовательно, необходимостью воспроизводства на новом уровне, на уровне выделившегося и сформированного индивидуума, древней матрицы единства многообразия: сегодня необходимость восприятия и переживания всего сущего как единства многообразного, в котором человек – его отдельный элемент, всё больше становится матрицей всего человечества.

Современный человек начинает преодолевать так долго довлевшее над ним представление о собственной исключительности во вселенной, представление, которое отделяло человека от единства вселенной, и всё больше склоняется – по мере накопления соответствующего опыта – к представлению о равнозначности любого элемента единства жизни, будут ли это минералы, органические соединения, насекомые, человечество, звёздные системы, галактики и т.д.

Другими словами, античный человек стоял перед задачей познать самого себя, воспринимать и переживать самого себя как индивидуума.

Античность: познай самого себя.

Средневековый человек стоял перед задачей познать все человечество  как индивидуума, воспринимать и переживать единство своей общественной природы.

Средние века: познай другого.

Новый и новейший, то есть современный человек решает задачу познания, восприятия и переживания всей вселенной как индивидуума.

Сегодня: познай всё сущее.

Достоевский мучается доставшейся ему в наследство «порцией сознания», лишившей его возможности действовать обыкновенно, так, как когда-то действовали все и как до сих пор действуют ещё многие, действовать наивно, не сомневаясь в достоверности воспринятого содержания:

«Ведь у людей, умеющих за себя отомстить и вообще за себя постоять, – как это, например, делается? Ведь их как обхватит, положим, чувство мести, так уж ничего больше во всем их существе на это время и не останется, кроме этого чувства. Такой господин так и прет прямо к цели, как взбесившийся бык... Ну-с, такого-то вот непосредственного человека я и считаю настоящим, нормальным человеком, каким хотела его видеть сама нежная мать – природа, любезно зарождая его на земле. Я такому человеку до крайней желчи завидую».

Слишком сознающему человеку невозможно не завидовать обыкновенно сознающему человеку, поэтому неизбежно он относится к себе крайне негативно:

«И я тем более убежден в этом, так сказать, подозрении, что если, например, взять антитез нормального человека, то есть человека усиленно сознающего, вышедшего, конечно, не из лона природы, а из реторты (это уже почти мистицизм, господа, но я подозреваю и это), то этот ретортный человек до того иногда пасует перед своим антитезом, что сам себя, со всем своим усиленным сознанием, добросовестно считает за мышь, а не за человека. Пусть это и усиленно сознающая мышь, но все-таки мышь, а тут человек, а следственно, и проч».

Здесь можно добавить, что усиленно сознающий человек вполне может быть и противоположным типу Достоевского, то есть относиться не к себе, а ко всем своим антитезам как к мышам, – таким, каким, например, был Белинский.