Онтологические прогулки

     Итак, инсталлированный в нас образ Достоевского – партийный, то есть обслуживающий интересы партии; поскольку же на Руси последние полторы тысячи лет была только одна партия – партия власти, то этот образ обслуживает интересы именно этой, единственной русской партии – партии самовластья.

      Основным и единственным интересом партии самовластья является, естественно, сохранение самой себя, поэтому живущий в нас образ Достоевского как русского писателя обслуживает именно этот интерес – лояльность существующей на данный момент разновидности русского самовластья.

     Поскольку же сегодня власти вообще нет дела ни до какой идеологии,  сохранение русским литературоведением и образованием в качестве своего основания – советской партийности, представляет собой простой атавизм, пустую инерцию.

     Я показывал, насколько одинаково воспринимали и воспринимают до сих пор Достоевского такие, казалось бы, разные, если не противоположные по своему общественному положению и взглядам, люди, как Страхов, Горький с коммунистами, современные радзинские: все они в человеке из подполья видят –  о с о б ы й  т и п, тип, если и характерный, то только для данного времени и данных общественно-политических обстоятельств, но точно – не как тип всеобщий.

     Отечественное литературоведение не воспринимает человека из подполья Достоевского как  в с е о б щ и й  т и п  р у с с к о г о  ч е л о в е к а, вне зависимости от его общественного положения, имущества, образования, вероисповедания и пр.

     Русские «образованные» люди 19-го века не хотели видеть в Чичикове Гоголя и человеке из подполья Достоевского достоверного изображения самих себя! Сегодня в нас нет такой спеси и одновременно мы уже не нуждаемся в каком бы то ни было оправдании в глазах партии «полезности» нашего существования, поэтому можем трезво сравнить себя с человеком из подполья.

      Напомню, что советское литературоведение, по крайней мере, в 10-томнике Достоевского, как и положено партийным людям, ценившим только одну форму жизни – борьбу за власть, видело в «Записках из подполья»– такую борьбу Достоевского:

     «В «Записках из подполья» непосредственным противником, против которого выступает Достоевский, ни разу не называя его...»

      Характерное замечание, означающее, что своей задачей критики ставили не рассмотрение содержания того, что написал Достоевский, а интерпретацию этого содержания на предмет того, против кого оно может быть направлено, ведь зачем же ещё писать книги, как не для того, чтобы с кем-нибудь воевать, бороться?

       «...является Н.Г. Чернышевский как автор романа «Что делать?». Борьба против теории разумного эгоизма, против исторического оптимизма Чернышевского, против его непоколебимой веры в победу демократии в «Записках из подполья» достигает небывалой ещё степени ожесточения. Теорию Чернышевского герой Достоевского объявляет чуждой подлинной сущности человеческой природы; в разумном эгоизме он видит только маскировку собственнического духа.

      Достоевский не хочет видеть в теории разумного эгоизма ее революционно-демократического смысла, особенно в условиях борьбы с царизмом и еще могучими пережитками крепостничества».

       Я специально подробно цитирую примечания советских редакторов, чтобы читатель смог более точно понимать, на какой –  п а р т и й н о й  – платформе живёт  е г о, читателя, образ Достоевского, и что сегодня предпочитает скрывать как от самого себя, так и от других отечественное литературоведение.

     «Достоевский полемизирует не только с Чернышевким. Вся идеология европейского просветительства 18-го века, весь европейский и русский утопический социализм, идеи которого разделял сам Достоевский в 40-е годы, подвергается критике и осмеянию в речах «подпольного парадоксалиста» («По поводу мокрого снега»), которые прямо направлены и против «мечтательства» ранних повестей самого Достоевского и других авторов натуральной школы, против поэзии Некрасова».

      Приписывать русским писателям какие-то идеологические, партийные предпочтения, как   о б я з а т е л ь н ы е, – главное методологическое оружие нашего литературоведения; собственно литература для него (литературоведения, конечно) – только второстепенный повод: если говорить советским языком, то оружие писателя – не револьвер, а книга.

     «Развивая идеи своего героя, Достоевский приходит к полному отрицанию возможности перестроить общественную жизнь на разумных началах, приходит к мысли о том, что природа человека может быть изменена только под влиянием непосредственной, религиозной, инстинктивной веры. Этот вывод прямо не высказан в «Записках из подполья»...»

      Но отсутствие «прямого высказывания» автора русскому литературоведению и не нужно, как не были нужны чьи-либо «прямые высказывания» для доносов на них и обвинительных приговоров.

      «Не разделяя, следовательно, многого во взглядах своего героя, Достоевский  считал, что опровергнуть его аргументацию чисто логически невозможно, и видел только одну силу, способную победить этот всеразъедающий скептицизм, – религию».

      Решение о том, какие взгляды своих героев «разделяет» авторэтих героев, а какие не разделяет, принимает, разумеется, литературная критика, как более политически подкованная.

     «Реакционно-религиозное устремление «Записок из подполья» ...» – так характеризует, оценивает устремление Достоевского партийное литературоведение.

     А теперь посмотрим на повесть Достоевского вне какой бы то ни было идеологии, партийности, предвзятости, социальной ангажированности, а только в континууме русской культуры.

     «Я человек больной... Я злой человек. Непривлекательный я человек».

     Чем же болен русский человек?

     «Я болен слишком сознанием», – отвечает Достоевский.

     Отвечает, продолжая решающую для него тему –  с л и ш к о м  л ю б в и  (Макар Девушкин, «Бедные люди»),  с л и ш к о м  б е з з а щ и т н о с т и,  в п е ч а т л и т е л ь н о с т и (Неточка Незванова, «Униженные и оскорблённые»),  с л и ш к о м  м е ч т а т е л ь н о с т и  («Неточка Незванова», «Белые ночи»),  с л и ш к о м  с о з н а н и я («Записки из подполья»).

     Русский человек, от крестьянина до императора, стал слишком сознающим и именно в этом «слишком» – болезнь русского человека.

     Когда я читаю Достоевского, у меня создаётся впечатление, что некоторые свои произведения он писал  н а з л о,  в явном раздражении тем, что его читатель, но прежде всего, конечно, литературная критика и публицистика, слишком! увлечённые политикой, его не слышат.

     «Не хотите ничего слышать,  я  в а м  п о к а ж у!  получите свой портрет как есть, во всей его наготе!» – как бы говорит Достоевский всем тем, кто за разговорами о высоком общественном долге, о гражданстве и пр., совсем себя и других не знает.

     Критика и общественность полагали, что Достоевский должен, как истинный русский писатель, с кем-то или с чем-то,– несправедливостью, насилием, неравенством, бороться, тогда как Достоевский показывает всем, и себе самому, и общественности, и критике, каковы они все на самом деле, насколько они все больны этим своим  с л и ш к о м.

     Каждый развитый, современный русский человек оказался в подполье, в щели, в глубоком колодце своей замкнутости на себя, в подполье самовластья, власти самости, что для него как культурного человека, то есть человека, живущего в континууме русской культуры, равносильно смерти, точнее, равносильно  в ы х о д у  из этого континуума единства, попадание или упадание в подвал, подполье, щель и неизбежной в этом случае потере идентичности себя как русского.

      Потеря идентичности, вызванная выпадением из культурного контекста «привычной от вечности» русской жизни, порождает в человеке целый комплекс сильных переживаний– страха, тревоги, раздражительности, озлобления, цинизма, равнодушия, неполноценности, потерянности, но прежде всего – вины.

     Русский чувствует себя  в и н о в а т ы м, не зная в чём именно заключается его вина,  у щ е р б н ы м, не зная, в чём именно он ущербен,  б о л ь н ы м, не зная, чем именно он болен.

     Вот это состояние вины без вины, болезни без болезни, уродства без уродства интересует и одновременно мучает Достоевского, как оно интересовало и мучило Кафку.

    Проблема подполья слишком сознающих не была только русской проблемой, западная культура в полной мере испытала на себе последствия выпадения человека из единства культуры; здесь достаточно вспомнить шок двух мировых войн, показавших западному человеку, насколько он «гомо сапиенс», насколько он разумен, гуманен, просвещён, развит.

     Достоевский пытается  у з н а т ь,  у г а д а т ь  существо самого себя как человека и обнаруживает, что нервом 40-летнего опыта его подпольной жизни является  с а м о  э т о  у г а д ы в а н и е  с е б я  ч е л о в е к о м!

     «Человек всегда и везде, кто бы он ни был, любил действовать так, как хотел, а вовсе не так, как повелевали ему разум и выгода; хотеть же можно и против собственной выгоды, а иногда и  п о л о ж и т е л ь н о  д о л ж н о (это уже моя идея), свое собственное вольное и свободное хотение, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до сумасшествия,– вот это-то все и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту... Человеку надо... одного только:

      с а м о с т о я т е л ь н о г о  хотенья, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела».

     Достоевский, вслед за Гоголем, разгадывает «науку весёлой, счастливой жизни», в которой человек не убегает от своего веселья и счастья, только с ним столкнувшись, а наоборот, только его и ищет; интересуют человека не высокие общественные идеи, не гуманизм, не просвещение, не светлое будущее, не святое прошлое, не законы науки, не достижения цивилизации, а  прежде всего – значение всего этого для  н е г о     с а м о г о  как вольного и свободного человека вне каких бы то ни было повелений разума, теорий и систем.

      С некоторым удивлением я обнаружил в «Записках из подполья» и прямой ответ Достоевского на этот так мучавший его вопрос: как выбраться из щели самозамкнутости, в которую попал он сам и любой другой «развитый», то есть современный ему человек.

     «...тут 40 лет подполья! позвольте пофантазировать. Видите ли-с: рассудок, господа, есть вещь хорошая, это бесспорно, но рассудок есть только рассудок и удовлетворяет только рассудочной способности человека, а хотенье есть проявление  в с е й  ж и з н и, то есть  в с е й  ч е л о в е ч е с к о й  ж и з н и, и с рассудком и со всеми почесываниями. И хоть жизнь наша в этом проявлении выходит зачастую дрянцо, но все-таки жизнь... Ведь я, например, совершенно естественно хотел жить для того, чтобы удовлетворить  в с е й  м о е й   с п о с о б н о с т и  ж и т ь, а не для того, чтобы удовлетворить одной только моей рассудочной способности, то есть какой-нибудь одной двадцатой доли всей моей способности жить. Рассудок знает только то, что успел узнать, а  н а т у р а  ч е л о в е ч е с к а я  д е й с т в у е т  в с я  ц е л и к о м,  в с е м,  ч т о  в  н е й  е с т ь, сознательно и бессознательно, и хоть врет, да живет».

       Я специально выделил в монологе человека из подполья этот ответ Достоевского, который во многом почти буквально, и по смыслу, и дословно повторяет то, что так часто говорил Гоголь: русский человек живёт всем собой, всем, что ни есть в нём, без выделения диктата какой-либо особенности: разума, рассудка, выгоды, фантазии.

      Достоевский находит, угадывает решающую особенность русской натуры –жить всем, что ни есть.