Онтологические прогулки

Если посмотреть на то, каким образом разворачивается цикл данных размышлений, то бросается в глаза резкое изменение скорости, которое произошло на стыке 50х - 60х эссе: до этого рубежа замедленность внимания первых эссе заставляла меня «нестись галопом» в рассматривании западного, восточного и русского мировосприятий.

Чем медленнее было моё внимание, тем быстрее в моём восприятии двигался мир; ускорение же внимания, наоборот, его постепенно притормаживало, пока, наконец, мною не был преодолен некоторый предел скорости, после которого мир практически «остановился», «завис» передо мною.

Особенно отчётливо это видно в последних эссе о Ф.М.Достоевском, в которых мне, как воспринимающему и рефлексирующему происходящее в размышлениях, которые, конечно, только условно можно назвать «моими», кажется, что «моё» внимание стоит на месте, не продвигается вперёд.

Тогда как оно (внимание) настолько ускорилось, что всё остановилось и я могу рассматривать каждую его деталь; так упакованное в «Записках из подполья» Ф.М.Достоевского содержание настолько беспредельно, что одно обозначение его основных блоков может занять несколько отдельных эссе.

Это состояние «невесомости восприятия» знакомо практически каждому человеку, однако мало кто специально развивает его, поскольку оно требует слишком (Ф.М. точно понял бы это моё «слишком») много внимания; хорошо с этим состоянием знакомы шизофреники, поскольку, раз зафиксировавшись на нём, они не могут уделить своё внимание ничему другому и этим разгоняют его, правда, совершенно не умея его контролировать, так как никак от него не отделены.

Здесь мне вспоминается слегка комичный и точно «слегка шизофреничный» персонаж одного сериала – детектив Монк, особая фиксированность которого так изменила его восприятие, что он стал способным видеть так и то, как и что не способны видеть другие, фиксированные обычным образом. Раз я вспомнил детектива Монка, то почему бы мне не вспомнить и доктора Хауза как ещё один пример некоторого ускорения внимания.

Из тех людей, с кем мне довелось общаться лично, я знал человека, который не мог спускаться в метро, так как даже приближение к уходящему вниз эскалатору так ускоряло его восприятие, что он терял контроль внимания (терял сознание). На первый взгляд кажется, что я выбрал относительно «безопасный» материал для разгона моего внимания, – совершенство мысли.

Необходимым условием развития такого навыка является выработка координации скорости восприятия и контроля внимания, при этом наиболее существенное представляет собой отсутствие фиксации на своей отдельности, выделенности, соединённое с сохранением устойчивости внимания.

Это возможно только в развиваемой мною технологии намерения: сформировав направленность внимания, например, как в этом цикле – на достигнутом в современной индоевропейской цивилизации совершенстве, и добившись его устойчивости, мне удалось «отпустить» свою фиксирующую (схватывающую) способность в свободное плавание, не насыщая моей ментальностью и эмоциональностью любую случившуюся фиксацию, в результате чего она (фиксация, схватывание) не сохраняется дольше, чем сам факт её события.

Мне «всё равно», что именно я фиксирую, поэтому у меня не возникает желание его продлить, удвоить.

Примером техники «свободного плавания фиксаций» может служить техника «отсечения помысла» в христианской монашеской практике: главное не в том, чтобы помысл не приходил (это практически невозможно для человека), а в том, чтобы он не стал продолжающимся помыслом, длящимся событием, так как в случае дления помысел неминуемо станет желанием или даже намерением, после чего противостоять ему, а, тем более, искоренять его очень сложно.

Например, старец Силуан описывает, как однажды его в буквальном смысле

«мучил» помысел о рыбке.

В технологии намерения способность фиксации не аннигилируется, как в бессубъектном созерцании, а сохраняется как «мерцающий», вспыхивающий и тут же гаснущий элемент, как мышь А.Введенского.

В отличие от восточной технологии созерцания, требующей вывода фиксаций из сочетания удерживаемых во внимании элементов, технология намерения как целостный метод сохраняет схватывающую природу внимания, но лишает её устойчивости, повторяемости, воспроизводства как удвоения содержания.

В целостном внимании «всё врёт» фиксирующей способности превращается во «всё хочет нам помочь» её мерцания; схватывание не обманывает меня навязчивостью одного и того же, поскольку у меня хватает скорости, чтобы выделять каждую фиксацию как отдельную и не соединять предыдущее с последующим.

Мне хватает скорости, чтобы распознавать мимику происходящего, которая каждый раз подвисает, прежде чем исчезнуть и повториться вновь; так в повестях Ф.М.Достоевского проявляется мерцание действующей причины впечатлений –  м е ч т а н и й  героев повестей, а в прозе Л.Н.Толстого обнаруживается  в о л е н и е  человека как действующая причина происходящего.

Таким образом, в технологии намерения как  методологии объединены в единое целое:  п р е д м е т н о с т ь  фиксирующей способности, характерная для западной культуры, скоординированность элементов  с о з е р ц а н и я, развитая на востоке, и русская направленность внимания на  с т и х и ю                         с т а н о в л е н и я  («мерцание мира»).

При этом каждый из методов представлен в своём существе, но не как доминантный, а как скоординированный с другими, в результате чего все три типа методологии объединяются в едином метапространстве.

Скорость, конечно, обеспечивается именно скоординированностью всех составляющих внимание элементов: предметности, созерцательности (бессубъектности) и «мерцательности» (всеведения), и важна для различения схватываний, что позволяет, как говорят философы, не опредмечивать и не удваивать мир.

Целостное мировоззрение позволяет заметить слабые стороны каждого из трёх основных направлений внимания:

– при этом пределом предметности запада является «зазор», «подвес» (Фурье), невозможность развернуть внимание от фиксации на неком содержании дальше, чем его  у ж е  случившаяся форма, которая и становится основой гипотетического восприятия, интерпретации возможностей наличного, связывания развалившегося на отдельные фрагменты мира (феноменологическая редукция, трансцендентализм);

– пределом созерцательности (бессубъектности) востока является приведение наличного в координированное сочетание элементов, что требует каждый раз ограничение (на пределе – аннигиляцию) субъекта как единичности (йога индуизма, благородный путь буддизма);

– пределом восприятия жизни как творения русского модуса культуры является периферийность предметной определённости: русский не может, не выпадая из своей культуры, удержать предметность, вещность происходящего (забытьё, дрёма).

Как видите, в этой последовательности я воспроизвожу тот путь, каким разворачивались данные размышления: от предметности запада – через – созерцание востока – к ведению русской культуры.

По ходу этого движения выяснилось, что для предметной культуры совершенным будет как раз удерживание внимания на непредметности, пример – философия Демокрита; бессубъектным совершенством востока оказывается субъект, учитель, пример – Будда; а совершенством русской непредметности – предметное совершенство, например, поэзия А.С.Пушкина.

Каждый из модусов современной индоевропейской цивилизации испытывал трудности в своём развитии именно тогда, когда доминирование его ведущего техноса превосходило некоторый допустимый предел, что особенно хорошо видно на примере инквизиции или двух мировых войн запада, китайской культурной революции или русского ленинизма-сталинизма.

Сегодня мы начинаем понимать, что доминирование чего-то одного должно быть заменено координацией всего арсенала наработанного цивилизацией опыта; в этом отношении целостная методология намерения вполне соответствует требованиям современности.

Что касается конкретной техники моей работы с этими размышлениями, то самое трудное для меня в ней было – удерживание внимания на содержании без какой бы то ни было его интерпретации, поскольку, особенно первое время, мне было не всё равно, так как у меня были вполне определённые представления о том, как и что должно быть устроено, и, следовательно, были определённые предпочтения, заставлявшие меня невольно удерживать то схваченное (зафиксированное), что соответствовало моим, часто скрытым от меня самого, представлениям.

Однако удерживание внимания на совершенстве в сочетании с отслеживанием «подходящих» мне помыслов постепенно научило меня замечать мои предпочтения и отказываться от них, точнее, принимать их просто как факт фиксации, не удваивая, не продлевая их; в результате «мои» предпочтения перестали склеивать содержание производимых мною фиксаций в «мою» картину мира.

В итоге – открылось именно то, что «говорил» мне мир или другой человек, например, Н.В.Гоголь, Л.Н.Толстой, Ф.М.Достоевский; мне не надо было ничего придумывать, воображать, предполагать, догадываться, интерпретировать: содержание проявлялось само, как оно есть, как бы помогая мне увидеть себя именно таким.

Самое странное было в этом то, что непосредственным следствием такого – «безпредпочтительного» и даже «безразличного» – восприятия русской литературы стало прояснение меня для самого себя: я стал узнавать себя в Гоголе, Тургеневе, Толстом, Достоевском, но, конечно, не потому, что объективировал себя в них, поскольку объективировать без удваивания фиксаций было нечего, а потому, что они гораздо дальше и глубже ушли в чистоте и полноте переживания формирующих матриц русской культуры.

Узнать себя можно только в полноте и чистоте переживания; пока ты ущербен и фрагментирован, ты даже не можешь знать, что ты чувствуешь.

В зачёт идёт только  п о л н о т а  переживания, только она – совершенство, так как именно полнота  с о в е р ш а е т,  з а в е р ш а е т  постоянство твоего усилия и непоколебимость твоего внимания, сформировавшие намерение; пережитая полнота необратимо тебя меняет, ты становишься другим, по словам Н.В.Гоголя, – «новым, живым человеком».

Пока ты полон чем-то, ты себя от этой полноты отделить не можешь, ты не выделен в ней как отдельное, – поэтому себя не понимаешь, не знаешь; испытав полноту и потеряв её в изменении, ты становишься способен к пониманию того... что ты «безвозвратно потерял самое важное» (А.П.Чехов).

Твоя любовь была так сильна, что посаженная тобой картошка принимает в толще земли форму сердца, но ты выкапываешь её, когда отец уже умер: полнота любви теперь приходит только с болью.

Так что намерение совершенства только кажется безопасным, на деле же оно требует от меня оставить все наработанные мною в прошлом защиты от беспредельности и только тогда приоткрывает мне жизнь и смерть во всём их торжестве и величии, пустоте и ничтожности.