Онтологические прогулки

Продолжим расширять образ другого Достоевского – вменяемого и вполне посюстороннего, а не мучающегося.

"Мы, русские, - народ молодой; мы только что начинаем жить, хотя и прожили уже тысячу лет; но большому кораблю большое и плавание. Мы народ свежий, и у нас нет святынь из ложного пристрастия. Мы любим наши святыни, но потому лишь, что они в самом деле святы. Мы не потому только стоим за них, чтоб отстоять ими порядок. Святыни наши не из полезности их стоят, а по вере нашей. Мы не станем и отстаивать таких святынь, в которые перестанем верить сами... Ни одна святыня наша не побоится свободного исследования, но это именно потому, что она крепка в самом деле.... Но во всяком деле есть предел и мера, и это мы тоже готовы понять... Может быть, необходим глубокий и самостоятельный пересмотр законов наших в этом пункте, чтоб восполнить пробелы и стать в меру с характером нашего общества".

"Молодость и свежесть" русского народа – это молодость и свежесть каждого русского, обнаружившего себя индивидуумом, отдельным или, как обозначит это Ф.М. дальше, - "обособленным". Достоевский дал на пробуждение русских 200 лет, начиная с Петра, время, достаточное для того, чтобы это пробуждение индивидуальности стало духом времени, его главной и отличительной особенностью.

"Есть у народа идеалы или совсем их нет – вот вопрос нашей жизни и смерти... без идеалов, то есть без определенных хоть сколько-нибудь желаний лучшего, никогда не может получиться никакой хорошей действительности".

Пробудившийся, индивидуализировавшийся русский оказался в ситуации отсутствия идей, точнее, в ситуации неизвестности, незнания того, а есть ли у него какие-нибудь идеи. Не идеологии, а идей, работающих, то есть живых и осознанных, узнанных культурных матриц. Без них, по Достоевскому, невозможно ничего делать, непонятно куда двигаться и как двигаться.

"Обособление. ... у нас наступила какая-то эпоха всеобщего "обособления". Все обособляются, уединяются, всякому хочется выдумать что-нибудь своё собственное, новое и неслыханное. Всякий откладывает всё, что прежде было общего в мыслях и чувствах, и начинает с собственных мыслей и чувств. Всякому хочется начать с начала, разрывают прежние связи без сожаления, и каждый действует сам по себе и тем только и утешается. Если не действует, то хотел бы действовать... Между тем ни в чем почти нет нравственного соглашения; всё разбилось и разбивается и даже не на кучки, а уж на единицы... . Нынче у нас момент скорее правдивый, чем рефлекторный. Многие, и, может быть, очень многие, действительно тоскуют и страдают; они в самом деле и серьезнейшим образом порвали все прежние связи и принуждены начинать сначала, ибо свету им никто не дает... И заметьте всеобщую черту: всё дело у нас теперь в первом шаге, в практике, а все, все до единого, кричат и заботятся лишь о принципах, так что практика попалась в руки одним иудеям".

Интересное наблюдение Ф.М.: в отличие от других народов русские с головой бросаются в доминирующий тренд, здесь – обособления, и обрывают даже те связи, которые ещё сохранились и живы, разрушают то, что их связывает в целостность, и всё ради того, чтобы окончательно обособиться. Отрезать вообще не меряя, вопреки русской пословице, - очень по-русски. Отрезав же, русский уже "вынужден начинать сначала", а начинать сначала, не имея ни одной живой связи друг с другом, кроме этой самой страсти к обособлению, можно только ещё больше усиливая обособление. То есть эти действия русских не "рефлекторные", не выживательные, а "правдивые", вызваны к жизни стремлением русского к правде, а стремление русского к правде – это стремление жить идейно (в смысле Ф.М.), устраивать свою жизнь "по идее", а не правилу. Раз идеей времени стало обособление, русский будет обособляться до того предела или, что то же самое, до беспредела этого тренда. Предел этому беспределу обособления ставится всё ещё работающими связями, сохраняющими быстро трансформирующуюся целостность русского общества.

"Прибавлю, однако, что если все теперь "сами от себя и сами по себе", то не без связи же, однако, и с предыдущим. Напротив, связь эта должна существовать непременно, хотя бы и всё казалось разрозненным и друг друга не понимающим, и проследить эту связь всего бы любопытнее".

Достоевский неоднократно упоминает о том, что главной, решающей задачей его времени является выявление сохранившихся и работающих связей, однако не даёт сколько-нибудь развёрнутого исследования этой задачи. Скорее всего, оставляя себе возможность заниматься этим в романах и одновременно не подставляя непорванное. Достоевский явно осторожничает в том, что относится к работающим идеям, понимая, как трудно будет сохранить общественно непорванное, если направить на него жадное до новостей и поэтому совершенно не контролирующее себя внимание его современников, которые всё бросают в огонь обособления, только покажи. Всё там и сгорит, в бесконечной болтовне дорвавшихся до индивидуальности и не знающих никакой меры русских, особенно образованных русских.

"Именно в том, что у нас труднее всего добраться до какой-нибудь толковой причины и выследить все концы наших порванных нитей..."

""Обособление" есть ведь разъединение... всё сильнее и прогрессивнее идущего разъединения русских людей".

То есть ко второй половине 19-го века разъединение русских людей не только не закончилось, а даже прогрессировало, поэтому было важно, с одной стороны, удерживать ещё живое, а с другой, предугадывать нарождающееся новое.

"...я уже давно заявил, что мы начали нашу европейскую культуру с разврата... Было множество, великое даже множество, вкусивших от культуры и воротившихся опять к народу и к идеям народным, не теряя своей культуры. Впоследствии из этого слоя "верных" и выделился слой славянофилов, людей, уже высоко окультуренных европейской цивилизацией, но не высокая европейская цивилизация славянофилов была причиною того, что они остались верны народу и народным началам, вовсе нет, а, напротив, неиссякаемое, непрестанное воспитательное действие народных начал на ум и развитие того слоя истинно русских людей, который, силою природных свойств своих, в состоянии был противустать силе цивилизации, не уничтожаясь лично до нуля, слоя, шедшего, повторяю это, с самого начала реформы".

Русский начинает с разврата не потому, что развратен, а потому, что любое обращение к другому развращает и требуется немало времени на то, чтобы вернуться к себе – и не опустошенным другим, и не потерявшим в другом своё собственное. Так истинным славянофилам потребовалось на это 200 лет противостояния европейской цивилизации; чем сильнее было давление европейского на русское, тем более востребованными стали народные начала.

(Освобождение с землей) "Это был не только великий момент русской жизни, в который русские культурные люди в первый раз решились поступить своеобразно, но и пророческий момент русской жизни. И, может быть, очень скоро начнет сбываться пророчество..."

Замечание Ф.М., достойное пристального внимания, так как в нём речь идёт о самом редком в русской истории, о "своеобразном поступке", и не о прямом копировании Европы, и не о тупом русском традиционализме. Действительно, если посмотреть на русскую историю, то таких значимых мировых "своеобразных поступков" в ней практически не было. Впрочем, и этот поступок не был развит и доведён до конца, а в начале 20го века и вовсе был полностью отменен коллективизацией.

"У нас – русских – две родины: наша Русь и Европа, даже и в том случае, если мы называемся славянофилами. Против этого спорить не нужно. Величайшее из величайших назначений, уже созданных Русскими в своем будущем, есть назначение общечеловеческое, есть общеслужение человечеству, - не России только, не общеславянству только, но всечеловечеству.... всечеловечность есть главнейшая личная черта и назначение русского..."

Удивительно точное и практически до сих пор не понятое восприятие Достоевским следствий того исторического факта, что Россия вступила в культурное взаимодействие с Европой. А именно: появление для русских второй родины, восполняющей определенную, предметную неразвитость родины первой. Европа или западная культура с тех пор стали оказывать существенное влияние на развитие русской культуры, прежде всего в предметном модусе. В свою очередь, русская культура стала второй родиной запада, восполняя  её целостность русским вниманием, направленным на стихию становления. Это продуктивное взаимодействие. Общечеловечное, или всечеловечное значение русской культуры, прав Достоевский, всё время растёт.

"...не сказалась ли в этом факте (то есть в примыкании к крайне левой, а в сущности, к отрицателям Европы даже самых яростных наших западников), - не сказалась ли в этом протестующая русская душа, которой европейская культура была всегда, с самого Петра, ненавистна и во многом, слишком во многом, сказывалась чуждой русской душе? Я именно так думаю. О, конечно, этот протест происходил почти всё время бессознательно, но дорого то, что чутье русское не умирало: русская душа хоть и бессознательно, а протестовала именно во имя своего русизма, во имя своего русского и подавленного начала?

Тут вышла одна великая ошибка с обеих сторон, и прежде всего та, что все эти тогдашние западники Россию смешали с Европой, приняли за Европу серьезно... тогда как Россия вовсе была не Европа, а только ходила в европейской мундире, но под мундиром было совсем другое существо".

Ещё одно ценное замечание Ф.М.: как бы ни был ценен для России запад, он может заменить собой необходимость развития русского своеобразия, но теперь живущего в новых исторических условиях, в условиях двух родин.

"Почему это всё у нас? Почему такая нерешимость и несогласие на всякое решение, на какое бы то ни было даже решение? По-моему, вовсе не от бездарности нашей и не от способности нашей к делу, а от продолжающегося нашего незнания России, ее сути и особи, ее смысла и духа..."

Развратное влияние Европы сказалось прежде всего в том, что "молодым и свежим" русским было трудно выработать, разработать собственную идентичность, узнать, угадать свою собственную русскую природу под натянутым на неё европейским костюмом рациональности. С тех пор русские постарели и уж точно не посвежели, но костюм рациональности по-прежнему стягивает их плечи.