Онтологические прогулки

Русская литература 19-го века – это вглядывание в уже ушедшую, но все еще воспринимаемую живой русскую культуру. Старосветские помещики исчезли, но все еще мерещатся тем, кто пытается понять, что же произошло. Платон Каратаев застрелен, но так хочется, чтобы он был жив. И вот это уже безвозвратно ушедшее живое и ищет тот, кто когда-то был им полон.

Послушаем Салтыкова – Щедрина:

«…неподдельное простодушие, которое, к сожалению, исчезает все больше и больше. Столица этого простодушия – Крутогорск.

Вы видите, вы чувствуете, что здесь человек доволен и счастлив, что он простодушен и открыт именно потому, что не для чего ему притворяться и лукавить. Он знает, что что бы ни выпало на его долю – горе ли, радость ли, - все это его, его собственное, и не ропщет.

Кажется, и жил бы и умер тут, ленивый и беспечный, в этой непробудной тишине.

…мирная сельская идиллия, которой первообраз так цельно и полно сохранился в вашей душе.

..Я люблю эту бедную природу, может быть, потому, что, какова она ни есть, она все-таки принадлежит мне; она сроднилась со мной, точно так же как и я слился с ней; она лелеяла мою молодость, она была свидетельницей первых тревог моего сердца, и с тех пор ей принадлежит лучшая часть меня самого. …я все-таки везде найду милые мне серенькие тоны моей родины, потому что я всюду и всегда ношу их в моем сердце, потому что душа моя хранит их, как лучшее свое достояние».

Русский человек безвозвратно потерял то, что уже потерял человек западный, - простоту, «неподдельное простодушие», «непробудную тишину», «лень и беспечие» или идиллию, состояние неразрывной связи с происходящим. В литературе и в умах наиболее часто «пастораль» или «буколика» понимается как низкое или даже низменное, малокультурное (анти-культурное), непросвещенное (варварское), не критичное и не рефлексивное состояние человека.

Буколика – это неразрывная связь с землей, это состояние родового человека, в котором нет человека как отдельного от рода и как отличного от других членов рода существа. Человек непосредственен роду, не отделен, не выделен, не индивидуализирован.

Однако, не имея ни малейшей возможности не заметить произошедшие изменения, очень даже возможно перевести восприятие этих изменений в какую-либо подходящую концепцию их объяснения, например, просветительскую, славянофильскую и т.д. Как бы ни отличались эти концепции друг от друга, сходятся они в одном, - отсутствием ответа на вопрос: что произошло с человеком?

Даже Лев Толстой ставил этот вопрос не как вопрос «что?», а как вопрос «зачем?» Соответственно, все дальнейшее понимание незаметно превращалось из понимания в объяснение - «зачем?» или, что то же самое, «почему?», после ответа на который стало бы ясно и последующее решение - «что делать?»

Что произошло с человеком? Что произошло с русским человеком в 17 - 19-том веках? Такая постановка вопроса смещает внимание с тех изменений в общественной жизни, которые случились в продолжение этого времени, на изменение самого человека.

Можно использовать и приведенные выше слова Салтыкова-Щедрина о «первообразе», тогда вопрос будет звучать так: действительно ли «первообраз мирной сельской идиллии так цельно и полно сохранился в вашей душе»? Ведь если бы этот первообраз сохранился, то он мог бы стать прочным основанием, фундаментом настоящей жизни, той самой почвой, за которую так радели традиционалисты (почвенники, славянофилы, консерваторы); тогда было бы что не только сохранять, консервировать, но и развивать.

Однако оказалось, что сохранять и развивать нечего и некому.

Русский человек изменился принципиально, за эти три века он претерпел трансформацию, превратившись из человека древней (родовой или магической) цивилизации в человека современного, человека разумного, то есть способного контролировать собственное внимание. Это превращение – изменение видовое, трансформация существа человека, его природы, его конституции.

Началом этого видового скачка можно считать завершение освоения, усвоения русскими христианства в 16 – 18-том веках, результатом которого стало накопление опыта индивидуального или личного восприятия и действия в необходимой для трансформации полноте. Видовой характер изменения означает, что появляется другой человек, с совершенно другим типом отношения к действительности и другим типом отношения к себе, человек других способностей.

По отношению к прежнему – родовому – человеку современный человек является более сложным: он способен контролировать направленность своего внимания не только как родовое существо, но и как отдельный индивидуум. Причем игнорировать эту свою новую способность он не в состоянии, хочет он этого или нет, он вынужден теперь быть способным к такому контролю внимания. Более того, он может использовать весь свой нынешний потенциал для того, чтобы действовать так, как будто он не способен к этому, однако для этого ему все равно придется контролировать свое внимание.

Современный человек уже не может не быть современным.

Как говорил античный философ: хочешь ты этого или нет, тебе придется быть мерилом истины, мерой всех вещей.

Теперь настал черед и русскому стать мерилом истины и мерой всех вещей.

Старый русский свет потух, безвозвратно утерян в прошлом, которого вернуть невозможно, потому что возвращать это прошлое больше некому. В той или иной степени таково основное переживание русской литературы 19-го века. Она – новая и свежая – всматривается в то, чего уже нет, ищет его проблески и не находит, отчаянно пытается если не вернуть, то хотя бы удержать уходящее, с болью смотрит ему вслед, ностальгирует,  со страхом и надеждой ждет будущее.

В «Губернских очерках» Салтыков-Щедрин пробует уловить отголоски прошлого, которые еще можно услышать, но в которых все равно уже проглядывает новое, то, что уже невозможно игнорировать и что быстро распространяется даже в самых отдаленных уголках России.

Салтыков-Щедрин особенно интересен тем, что попытался описать российскую государственность не в её действительности, а её феноменальности. Для чего, конечно, требуется особая техника исследования.

«Литературному исследованию подлежат не те только поступки, которые человек беспрепятственно совершает, но и те, которые он несомненно совершил бы, если бы умел или смел. И не те одни речи, которые человек говорит, но и те, которые он не выговаривает, но думает. Развяжите человеку руки, дайте ему свободу высказать всю свою мысль – и перед вами уже встанет не совсем тот человек, которого вы знали в обыденной жизни, а несколько иной, в котором отсутствие стеснений, налагаемых лицемерием и другими жизненными условностями, с необычайною яркостью вызовет наружу свойства, остававшиеся дотоле незамеченными, и, напротив, отбросит на задний план то, что на поверхностный взгляд составляло главное определение человека. Но это будет не преувеличение и не искажение действительности, а только разоблачение той другой действительности, которая любит прятаться за обыденным фактом и доступна лишь очень и очень пристальному наблюдению. Без этого разоблачения невозможно воспроизведение всего человека, невозможен правдивый суд над ним. Необходимо коснуться всех готовностей, которые кроются в нем, и испытать, насколько живуче в нем стремление совершать такие поступки…

Но берегитесь! сегодня он действительно воздерживается, но завтра обстоятельства поблагоприятствуют ему, и он непременно совершит все, что когда-нибудь лелеяла тайная мысль его.  И совершит тем с большей беспощадностью, чем больший гнет сдавливал его думанное и лелеянное.

   …я ловлю его на полуслове, я пользуюсь всяким темным намеком, всяким минутным излиянием, и с помощью ряда усилий вступаю твердой ногой в храмину той другой, не обыденной, а скрытой действительности, которая одна и представляет верное мерило для всесторонней оценки человека.

   … карикатуры нет… кроме той, которую представляет сама действительность».

В следующем эссе обратимся к результатам исследования Салтыкова-Щедрина.