Онтологические прогулки

 

 

     Боль и унижение пра-народов, как результат почти полного уничтожения их древней культуры, в мировой истории не редкость, достаточно вспомнить Африку и обе Америки. Масштабы "русской" катастрофы не так велики, как, например, уничтожение культур коренных североамериканцев, но от этого не менее трагичны. Что же реально осталось живым в пра-россии? Разговорный язык, но не письменность; песни, легенды, мифы, обряды (частично), но не ритуалы. Земля, хотя и осталась та же, перестала быть живой землей рода, так как стала предметом насилия – почти все, что давалось землей, отнималось. Соотечественники перестали быть родными, родственными, потому что роднило отношение к земле (роду), теперь же земля стала чужой.

     Старейшины были истреблены, как и передаваемое через них, осуществляемое ими родовое единство традиций. Занявшие место старейшин князья никак не могли нести в себе родовое единство, потому что именно они это единство и уничтожили, начав строить жизнь на основе наличной военной силы, а не передачи традиции. Князья стали старшими, но не старейшинами, поскольку действовали не по принципу преемственности родового единства, а по праву меча. Сами себя возведя в ранг старейшин, они никак не могли ими являться ни в своих собственных глазах, ни в глазах народа. Именно с этого времени, то есть со второй половины 1-го тысячелетия, власть (князья) в пра-россии стала восприниматься народом как чужая, другая, не родная, независимо от того, какова она была в действительности. Впрочем, за редким исключением такое восприятие народа власть не обманывала.  Это положение вещей, то есть отношение к власти как к чужой, чуждой силе, сохранилось до сих пор.

 Мы забыли эту боль, однако она никуда не делась и уже полторы тысячи лет довлеет над нами.

     Соответственно, все то, что имело хоть какое-то отношение к этой власти, неизбежно становилось чужим, в том числе – принесенная и насаженная властью новая вера. Потребовалось как минимум три-четыре века, прежде чем чужая вера стала если не внутренней жизнью людей, то хотя бы привычкой внешней. Когда же эта вера стала внутренней жизнью народа, на что потребовалось еще столько же времени и в сумме почти тысячелетие, то есть стала для него своей, а не чужой, власть стала ограничивать нарастающую силу, пока, в конце концов, просто не уничтожила то, что сама когда-то принесла на эту землю, эту самую веру.

     Что бы мы ни взяли – социальное и государственное устройство, веру, образование, искусство, право, армию и многое другое, все это априори воспринимается народом как чуждое, навязанное ему и поэтому подлежащее полностью оправданному саботажу или хитрому - личному – использованию. Население этой страны более тысячи лет живет в условиях необходимости подчинения или соблюдения видимости подчинения пришлым, чужим, не родным людям. Оно не имеет возможности служить, а только прислуживать. Служить можно только своему, родному, а чтобы стать таковым любой социальный институт должен работать на этого человека и на эту страну; в условиях же, когда каждый социальный институт преследует цель сохранения изначального разделения власти и населения, служение превращается в прислуживание. Народ не имел возможности накопления реального социального опыта, опыта социального взаимодействия, который стал бы основой эффективного развития.

     Мировая история полна примеров такого глубокого внутреннего противоречия, однако она так же полна примеров разрешения этого противостояния. В нашей истории было как минимум несколько возможностей преодоления начального противоречия народа и власти; наиболее яркие и очевидные наступали в результате насильственного объединения, то есть внешней агрессии 1812 и 1941-45 годов. Это время реального опыта совместного действия многих, на основе которого могло начаться и реально начиналось сближение, например, попытка освобождения и наделения крестьян землей как последствие поднятой 12-тым годом волны социальной активности, оттепель и косыгинские реформы, а также недавние 90-тые и 00-вые, как отдаленные эффекты имевшего место общего опыта сопротивления оккупации.

     Забытье боли естественно, представляется психологически и социально оправданным, но имеет очень определенное последствие – нежелание действовать вопреки тому, что тебе больно, и, в результате, - отсутствие опыта взрослого действия.

     Осуждение и оправдание народа – забытье боли.

     Осуждение или оправдание власти – забытье боли.

     Осуждение или оправдание истории – забытье боли.

     Осуждение или оправдание существующего положения вещей – забытье боли.

     «Правда выше вашей боли». Ф. М. Достоевский.