Комментарий | 0

Русская философия. Совершенное мышление 181. Русский стиль

 

                                                                                                   А.А. Дейнека. Пионер.

 

 

     В своих размышлениях я снова и снова буду обращаться к тому, на что постоянно, вот уже более тридцати лет, направлено моё внимание, а оно всё это время направлено на стихию творения. Мне, в силу некоторых моих личных особенностей, которые для существа дела никакого значения не имеют, и раньше, и сейчас внимать творению нетрудно, а иногда мне кажется, что даже легко. Однако, в силу того, что, всё время оставаясь в этом внимании самим собой, в это же самое время я непрерывное меняюсь, меняется и содержательность моего внимания. Меняется не предметность внимания, не вектор и фокус моей направленности, а именно содержание элементов, захваченных моим вниманием и развернутые им в открывающийся мне горизонт.

     Что бы со мной ни происходило и чем бы я ни занимался, моё внимание всегда искало и ищет до сих пор в этих событиях и действиях то, что объединяет их в некое целое, разворачивает к своему источнику и растворяет в нём без остатка. Казалось бы, от внимания требуется не растворение, а прямо противоположное  - выделение предметов, событий, состояний с тем, чтобы с ними дальше можно было что-то делать: переживать, запоминать, анализировать, повторять или избегать, корректировать и т.д. Представляется очевидным, что именно так всё происходит и со мной.

     Со мною что-то происходит, но не так. Многолетнее наблюдение показало мне, что моё внимание удерживает целостность происходящего в ущерб отдельному, то есть в фокусе моего внимания оказывается не нечто из конкретного, а всё этого конкретного, в определённом смысле можно даже сказать, что моё внимание запрещает мне выделять нечто из происходящего как нечто особенное, даже если это имеет ко мне непосредственное отношение! В этом смысле со мной до сих пор ничего не случилось! Да и не может случиться вообще, - не даёт моё внимание: оно схватывает всю картину происходящего, распредмечивает, разбирает на элементы и отправляет восвояси всё, не считаясь ни с масштабами и важностью событий, ни с содержанием моих действий.

     Это странное внимание-веник не позволяет мне накапливать предметный опыт: я умею почти всё, не умея ничего "по-настоящему", то есть так, чтобы моё умение было вплетено в мою жизнь всесторонне, втягивало бы меня в социум и позволяло бы мне занять место в нём. И дело не в том, что этот веник регулярно сметает меня на обочину, а в том, что я не отличаю обочины от дороги, не вижу между ними никакой разницы, хотя в эту разницу меня с завидной регулярностью тычет носом.

     Однако тычет совершенно для меня напрасно: сколько ни показывай что бы то ни было слепому, он это всё равно не увидит; если уже не видит, уже больше не увидит. Я говорю здесь о том, что я называю культурным зрением, о том, что я вижу своим вниманием, или, что то же самое, моё внимание видит мною. Вот об этом я всё время и говорю: почему я вижу невидимое, но практически слеп по отношению к видимому? И, пожалуй, главное, непрерывно меня влекущее:

     что мне невидимое?

     что я невидимому?

     В отличие от магов, эзотериков и колдунов, чтобы видеть невидимое, мне нет никакой необходимости в каких бы то ни было ритуалах, таинствах, мистериях, обрядах; зачем они мне? ведь за меня всё делает моё внимание, которое уже несёт в себе весь магический опыт человечества, так, что мне не надо даже простого Емелиного "по щучьему велению, по моему хотению", моя печка и так летит в беспредельности. Я уже сам - на кончике пальца - мистерия, обряд, заговор, молитва.

     Всё говорит мне о беспредельном.
     Всё помогает мне в бесцельном полёте.
     Сияющая ночь уже моя!

     Но, чёрт побери, вся магия вселенной не завяжет мне и шнурки на ботинках!

     И не пострижет ногти, не расставит мебель, не составит договор, не договорится с соседями о вывозе мусора и, вообще, помогая в беспредельности, совершенно не помогает мне здесь и сейчас, в моём ограничении временем, пространством и причинностью, заставляющем меня занимать сейчас вот это место. Место, которое я даже и не старался занять и которое могу только, по совету Толстого, принять как свой долг, и от которого, правда, по его же совету, я могу отказаться, если я его уже исполнил или если этот долг мешает моему полёту! Мой магический палец, хочу я этого или нет, простирается в бесцельность полёта, направлен в синеву русского неба, рисует вишнёвый сад, но никак не хочет опускаться ниже этого горизонта.

     Я привык к полёту, привык к вечности, а в этой вечности привык к единству, поэтому мне трудно видеть окружающее меня отдельное, разное, определённое, индивидуальное, отделённое, сталкивающееся и отталкивающееся, мне трудно и больно видеть "ненавистное разделение" (Сергий Радонежский), предметное многообразие и ещё труднее и больнее с ним и в нём взаимодействовать. Моя мама много лет не может спокойно наблюдать, как соседи, расчищая снег перед своими домами, оставляют на границе между ними что-то вроде снежного валика: "там же минутное дело убрать снег", - недоумевает она; до такой степени ненавистно ей разделение, особенно отделение одного человека от другого, многих от одного и одного от многих.

     Но сильнее всего чужда мне агрессия, раздор, вражда и особенно война, какая бы она ни была, захватническая или освободительная; мне противен пафос противостояний, столкновений, противоборств и схваток, который вытесняет из коллективного взаимодействия именно то, что делает его целостным,  единым для всех вовлечённых в него процессом. Играя в футбол, и мальчишкой во дворе, и подростком в команде, я - не глазами, а всем собой "знал", "чувствовал" расположение каждого игрока на поле, динамику его перемещения и игровой характер, да, я стремился забить гол, но не стремился отличиться, да, я стремился выиграть, но не стремился победить. Я даже не мечтал стать профессиональным футболистом!

     Я увлекся философией, как, впрочем, и многим другим: музыкой, литературой, кинематографом, в общем, всем, чем в застойные времена можно было увлечь и тем самым оживить юного жителя столицы; понятно, что существовавшие тогда социальные лифты передвигались по шахтам такого качества, которые делали бы честь любому средневековому подземелью, но это мне не мешало, потому что совсем не интересовало, ведь я не знал ни верха, ни низа. Ничего не изменила для меня и перестройка, ни (относительно) худое, ни жирное время. Я не встроился ни в застойное, ни в быстро меняющееся, ни в устоявшееся общество: я учился философии, я занимаюсь ей много лет, но она не принесла мне и рубля.

     Что мне моя жизнь?

     Что моей жизни я?

     Я существую, но моё существование лишено единственного решающего моего ресурса - внимания, потому что оно направлено не на моё существование, а от него, в сердцевину жизни, но не моей именно, а в сердцевину жизни всего, в единство или стихию творения. В полном соответствии с этим я лишаюсь возможности сформировать НАПРАВЛЕННОЕ НА МОЮ ЖИЗНЬ НАМЕРЕНИЕ, то есть какое-то предметное намерение! И даже если бы философия приносила мне миллионы, это не было бы действием моего намерения, а только игрой случая. Внимание, на основании которого я могу сформировать намерение, будет оставаться направленным на стихию единства; соответственно, "отклонение" моей жизни или, что то же самое, её феноменальность будет формироваться и формируется именно в этом топосе. Кстати, это означает, что мне никогда не стать философом! ведь в русской культуре философ - тот, кто смог противостоять влечению культурной матрицы, уравновесив её каким-то предметным намерением и тем самым смог связать русское небо с землёй, что для русского - самое трудное. Впрочем, если принять, что современность уже переварила и втянула в себя культурные различия (по крайней мере, для индоевропейской цивилизации), а философия с самого начала своего появления являлась феноменом современным, то и меня можно записать в современные философы, хотя какая мне разница.

     Может, сейчас имеет значение лишь факт индивидуации, инициации индивидуальности, случившегося отклонения, или, как говорят философы, второго рождения человека, тогда как культурная принадлежность, пол, возраст, образование, национальность и т.д. имеют значение только косвенное. Так что мой стиль, если он вообще сформировался, можно назвать русским лишь условно, по проявляющимся в наши дни "русским следам", например, по склонности к "забвению" ("дрёме") или "единству" (творению). Но современным он может стать только в том случае, если совместит в себе и русское единство, и западную предметность и восточную координацию.

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка