Онтологические прогулки

    

     В предыдущем эссе я сам оказался очарованным "Житием одной бабы", однако я оказался очарованным не житием, а жизнью как "тупой, но страшной силой обстоятельств", по словам Николая Лескова, со всеми вытекающими из этого так широко распространенного "злого очарования" последствиями, среди которых особенно выделяется - пафос социальной несправедливости, на что попался и я, тем более, что терпеть не могу "бытовуху", отчего вчитывался в Лескова с некоторым усилием. Тогда как Лесков настаивает (всем строем своих произведений, а не прямыми указаниями, которые, впрочем, тоже могут быть) на том, что пишет жития', а не бытовые истории; он ищет и находит живое там, где, казалось бы, ничего живого уже почти нет, да и не может быть. Житие' отличается от жизни именно тем, что в нём присутствует нечто особенное, никак напрямую из этой жизни не вытекающее и по существу ей противостоящее, например, любовь женщины к мужчине. Заметьте, любовь появляется в таких обстоятельствах, которые этой любви не только не способствуют, но непременно должны её уничтожить, задавить, раздавить своей страшной и тупой силой.

     Несомненно, Николай Лесков описывает и относится к условиям жизни русских людей 18 - 19 - х веков именно как к страшной и тупой силе, которая не видит в человеке ни малейшей ценности и давит его без малейших сомнений, вне зависимости от того, насколько честно и усердно он этой силе служит. Хорош или плох человек - никакого значения не имеет - он будет тупо и равнодушно раздавлен, как, например, был раздавлен косой Левша, не оставшийся в добрейшей к нему Англии и лишнего дня только для того, чтобы сообщить отечеству о вреде чистки ружей кирпичом. Для Лескова нет маленьких людей (вообще тема "маленького" человека, как, впрочем, и тема человека "лишнего", русскую литературу уродует, так как в русской литературе таких тем нет), кроме, может быть, людей от власти, которые для него точно - маленькие; для него человек, кто бы он ни был, - велик, если он выбирает живое. Мне близки любовь и боль Лескова, любовь к русскому человеку и боль о его страданиях. И мне, надеюсь, как и Николаю Лескову, ближе те из очарованных русских, кому "посчастливилось/непосчастливилось" прожить не жизнь, а житие'. Кому посчастливилось пережить, точнее, прожить, пожить "старой чудной сказкой" и умереть в ладу с ней, кому приходилось, как попу Савелию, и "слышать свою землю, и разумевать её".

     Верно слышалось Савелию Туберозову:

     "Представьте: стало мне жаль деревянной церковки. Чуден и светел новый храм возведут на Руси, и будет в нем и светло и тепло молящимся внукам, но больно глядеть, как старые бревна без жалости рубят!"

     Кто старые бревна без жалости срубит, кто без жалости сломает самую малую церковку, тот даже в большом каменном храме молитвы не сотворит. Был я в Дивеево под Арзамасом, там на месте разрушенного Дивеевского женского монастыря - заброшенный пустырь, в центре его стоит скелет большого каменного собора, в котором, кроме шумных ворон и черных воронов, так ни разу и не служили; и сколько таких скелетов-соборов по всей стране!

     Новую сказку не сочинишь, если не слышишь старую и не разумеешь её. Нигде не найдёшь живое, если не нашел его в себе. "Истрепались" люди, измельчали. Ещё совсем недавно кузнец Вакула летал на черте, философ Хома Брут - на ведьме, и им обоим открывался чудный мир русской сказки, они дышали русским духом, как Акакий Акакиевич Башмачкин дышал чудесным миром живых букв. И вот - богатырь Ахилла осёдлан переодетым в чёрта Данилкой, Игорь Флягин из ямы проповедует о грядущей войне, а протопоп Савелий грустными буквами пишет в "демикотоновую книгу" о "печальнейшей стороне житейского измельчания".

     Миргороды, мирные уголки руской земли, наполненные старым светом, светом старых, "добрых" и живых традиций, исчезли, оставив после себя тесноту, темноту и мерзость запустения Старых Городов:

     "Теснится народушко на просторной Руси, и трудно ему рассмотреть в волоковое окно свои нечисти.

     - Ох! Куда деться! Куда деваться? Куда деться? Куда деваться?

     Безотраднейшая картина: горсть людей, оторванных от света и лишенных всякой тени надежд на будущее, тонет в холодной черной грязи грунтовой дороги. Кругом все до ужаса безобразно: бесконечная грязь, серое небо, обезлиственные мокрые ракиты и в растопыренных их сучьях нахохлившаяся ворона, ветер то стонет, то злится, то воет и ревет.

     В этих адских, душу раздирающих звуках, которые довершают весь ужас картины, звучат советы жены библейского Иова: "Прокляни день твоего рождения и умри".

     Кто не хочет вслушаться в эти слова, кого мысль о смерти и в этом печальном положении не льстит, а пугает, тому надо стараться заглушить эти воющие голоса чем-нибудь еще более их безобразным. Это прекрасно понимает простой человек: он спускает тогда на волю всю свою звериную простоту, начинает глупить, издеваться над собой, над людьми, над чувством. Не особенно нежный и без того, он становится зол сугубо". Николай Лесков, "Житие одной бабы" и "Леди Макбет Мценского уезда".

     Прошло меньше полувека, а от мирных уголков не осталось и следа, не потому, конечно, что люди стали хуже, а люди стали "хуже" потому, что не осталось мирных уголков. Бал стали править пришлые, чужие и дикие коты:

     "Он словно раз навсегда порешил себе, что совесть, честь, любовь, почтение и вообще все так называемые возвышенные чувства - все это вздор, гиль, чепуха, выдуманная философами, литераторами и другими сумасшедшими фантазерами. ...он просто знал, что ничего подобного нет и что потому не стоит над этим и останавливаться. Не менее странно относился он и к людям: по его, каждый человек выскакивал перед ним, как дождевой пузырь или гриб, именно только на ту минуту, как Термосесов его видел, и он с ним тотчас же распоряжался и эксплуатировал его самым дерзким и бесцеремонным образом, и потом, как только тот отслуживал ему свою службу, он немедленно же просто позабывал его". Н. Лесков "Соборяне".

     Термосесов из "Соборян" Лескова очень напоминает мне младшего Верховенского из "Бесов" Достоевского. В "Миргороде", "Ревизоре" и "Мертвых душах" таких персонажей ещё нет, да и не могло быть: чтобы видеть другого человека "дождевым пузырём", нужен особый талант, - азарт полностью оторванного от своей земли человека, человека, за которым уже больше ничего не стоит, кроме него самого. Для него и в нём нет родины, нет государства, нет общества, нет семьи, причем нет внутренне, как родовых феноменов - совести и морали. Однако, похоже, Лескова больше интересует, что происходит с человеком, который лишился своего мирного уголка, которому "некуда деваться", у которого нет ни малейшей возможности найти вне себя то место, которое было бы ему "родным", "своим", "живым" и в котором он мог бы действовать в полном соответствии с самим собой.

     "Очарованные странники" Лескова странствуют в поисках родины, мирного уголка, родного места, где бы оно ни было, причём странствуют по своей же родине, в которой им негде голову приклонить.