Онтологические прогулки

     Было бы интересно достаточно точно и развернуто реконструировать горизонт каждого русского писателя, двигаясь от сформировавшего этот горизонт феномена до полного разворота и феномена, и горизонта. Здесь я попробую выполнить эту задачу скорее в форме эксперимента, чем точной реконструкции, так как для точной и полной реконструкции мне не хватает ни времени, ни материала. Это, конечно, не означает, что я буду демонстрировать некий новый метод в ущерб предмету этого метода, совсем нет, я не буду выходить за пределы произведений Лескова и буду отыскивать в них то, что определяет направленность его внимания, в горизонте которого (внимания) и строятся его произведения. Это не так трудно, как кажется, но и не так просто, ведь мне придется найти ряд "ключевых" точек в каждом (из прочитанных мною), как в самом коротком, так и во вполне распространенном тексте русского писателя, точек, в которых "спрятан" или, наоборот, вполне определенно обозначен принцип формирования внимания.

     Этот метод можно назвать феноменологическим, поскольку направленность внимания каждого человека, в том числе и писателя, формируется феноменами, в которых сращены, сплавлены в единое, хотя и вполне различимое целое, разнообразные элементы: общая культурная матрица, семейно-родовая система, личностные особенности. Эти феномены не поддаются никакому прямому или непосредственному наблюдению, они могут быть только реконструированы. Ущербный пример такой реконструкции представляет собой российско-советское-и-вновь-российское литературоведение, которое удивительным образом сохраняет свою преемственность, в основании которой – идеологическое восприятие. Почти два века отечественные специалисты, от Белинского до моих современников, смотрят на своё отечество через искажающие очки идеологии; впрочем, эта тупая преемственность характерна для всех сфер общества, так что мерять литературу "по Белинскому", скорее всего, будут здесь ещё очень долго. Ущербность местного литературоведения не в том, что оно не право, а в том, что оно право ущербно, поскольку положило в основание своего исследования лишь один элемент из множества равнозначных, а именно: элемент (какая ирония!) "свободомыслия", "прогрессивности", соответствия духу времени, под которым, как всегда, спрятан оскал злобы дня. Таков Белинский, таков Мережковский, таковы сегодня Манн, Золотусский и Басинский; такой стала бы и эта реконструкция, будь я склонен к доминированию одного из элементов, но для меня они все равны. В феноменах нет иерархии и нет доминирования, все элементы равно необходимы и существенны, поэтому горизонт Лескова в равной степени сформирован русской матрицей единства стихии жизни, семейно-родовой средой и особенностями личного развития. Пока здесь замечу, что в феномене, разворачивающем горизонт внимания, иерархии и доминирования нет, а вот уже в самом горизонте – и иерархия, и доминирование обязательно будут.

     Итак, в произведениях Николая Лескова, с которыми я сейчас знакомлюсь, я буду искать те элементы, которые составляют формирующий направленность его внимания феномен.

     Начну со сказа "Левша", который заканчивается так:

     "Это их (работников) эпос, и притом с очень "человечкиной душою".

     И ещё, чуть выше:

     "Собственное имя левши, подобно именам многих величайших гениев, навсегда утрачено для потомства; но как олицетворенный народною фантазиею миф он интересен, а его похождения могут служить воспоминанием эпохи, общий дух которой схвачен метко и верно. ...машины сравняли неравенство талантов и дарований, и гений не рвется в борьбе против прилежания и аккуратности. ...машины не благоприятствуют артистической удали, которая иногда превосходила меры, вдохновляя народную фантазию к сочинению подобных нынешней баснословных легенд. Работники ...о прежней старине вспоминают с гордостью и любовью".

      Итак, горизонт внимания Лескова в "Левше" определен как эпос, который, во-первых, метко и верно схватывает общий дух эпохи, во-вторых, заключает в себе артистическую удаль тех, кто о прежней старине вспоминает с гордостью и любовью, и, в-третьих, представляет собой память, предание с "человечкиной душою" о навсегда утраченных, безымянных гениях.

     Здесь уместно вспомнить название первой повести Лескова - "Житие одной бабы", добавляя к категории эпоса ещё и категорию жития, которая, впрочем, вполне применима к истории косого левши, оставшегося до смерти верным чести страны и вере отцов. В "Соборянах" протопоп Туберозов в один из существенных для себя моментов отмечает, что теперь его жизнь становится житиём. Можно объединить эти категории в одну – эпос-житиё, категорию, в которую хорошо укладывается, например, "Очарованный странник". Что отличает жизнь от жития? Житиё отличается от жизни тем, что в нём обязательно присутствует подвиг, некое подвижничество или, как минимум, стремление конкретного человека к "оживлению", внутреннему воскресению, или – евангельским образом Лескова –  "чаяние движения воды".

     Вполне определенно Лесков обозначает свои произведения и как хроники, характерные и точные следы самого времени, а не результаты своего творческого воображения как писателя, при этом хроники могут вполне достоверно фиксировать в качестве реальных событий и наиболее распространенные фантазии своего времени. Объединение категорий эпоса, жития и хроники создаёт наиболее полное представление о направлении, широте и глубине горизонта внимания Николая Лескова как писателя. Последнее замечание - "как писателя" - имеет здесь существенное значение, так как я не читаю писем, дневников или каких-либо других оставленных Лесковым материалов. Именно и только как писателя, и только на основании того, с чем я уже успел познакомиться.

     Итак, элемент эпос-хроника-житиё задаёт горизонт, который можно было бы назвать "живой памятью" или "живым воспоминанием", горизонт, в котором настоящее видится как "насколько возможно живое прошлое", причем прошлое, которому удалось дотянуться до настоящего - через подвижничество человека! Для Лескова настоящее живет "чаянием движения воды", "слышанием земли и разумением её"; скорее всего, именно к этому слышанию и разумению родной земли стремится и он сам, и именно в этом он видит свою задачу как русского человека, но это лишь моё предположение, которое в реконструкции горизонта писателя Николая Лескова имеет второстепенное значение, поскольку раскрывает особенности его ориентации в УЖЕ СФОРМИРОВАВШЕМСЯ для него горизонте внимания.

     Вполне соответствует такой направленности внимания и язык Николая Лескова, особенно в его ранних произведениях, - он реликтовый, перешедший из того времени, когда он был ещё вполне жив и распространен, в совершенно другое время: наиболее характерной его чертой является почти полное отсутствие личной речи, не потому, что его герои не развиты, а потому что это язык другой - родовой эпохи, в которой личностью был род, а не отдельный человек. Тогда люди понимали друг друга и общались друг с другом не через себя или через другого, а через родовую динамику, в том числе, через родовой, а не личный язык.

     Задав горизонт "героя-человечка живого предания", Лесков открывает для себя и для нас целый, если ещё не архаичный, но уже вполне археологический пласт русской жизни, на срезе которого выделяются несколько типов его обитателей:

     - страстотерпцы: Настя из "Жития одной бабы", Катерина Львовна из "Леди Макбет Мценского уезда", отчасти Домна Платоновна - "Воительница" и другие герои Лескова, которым пришлось претерпеть страсть, в приведенных мною примерах - страсть любви, страсть почти в древнем христианском смысле "мучений". Страсть любви мучает наших героинь своей неотразимой силой, такой наполненностью живым чувством, что у них нет никакой возможности ей сопротивляться и, как следствие, заставляет их ЛЮБОЙ ценой сохранить любовь. Тогда, в прошлой жизни, страсть воспринималась как откровенное зло, наваждение, темное искушение, которое можно было только ПРЕТЕРПЕТЬ, не терпеть, поскольку терпение страсти означает её, страсти, ограниченность, неполное овладение человеком, а именно претерпеть, испытать страсть в её полной, максимальной силе, уподобившись в этом Сыну человеческому, который таким образом претерпел страсть бытия человеком. К страстотерпцам можно отнести и Ивана Флягина, и Ахиллу Десницына как тех, кто претерпел страсть самой жизни, в ком, как в Ахилле, "в одном тысяча жизней горит", кто "есть само отрицание смерти".

     - праведники, искатели правды, которые "слышат свою землю и разумеют её", как герой "Соборян" протопоп Савелий Туберозов или Сила Иваныч Крылушкин из "Жития одной бабы". Первым названием "Соборян" было "Чающие движения воды"

     - русские богатыри, такие как Ахилла Десницын из "Соборян", Иван Флягин из "Очарованного странника", которые в отличие от древних русских богатырей, не защищают границ родины, не сражаются с её врагами и не совершают легендарных, былинных подвигов; теперь богатырской силе нет достойного применения: Флягин стегается кнутами с татарским князьком за право выкупа лошади, Ахилла крадёт скелет у учителя.

     - юродивые, такие, как Александр Рыжов из рассказа "Однодум", который "под тем же дубом, над тем же болотом, где Рыжов выкрикивал словами Исайи "горе крепким", он дождался духа, давшего ему мысль самому сделаться крепким, дабы устыдить крепчайших. И он принял это посвящение и пронес его во весь почти 100 летний путь до могилы, ни разу не споткнувшись, никогда не захромав ни на правое колено, ни на левое".

     Кроме типичных персонажей, горизонт "живых воспоминаний" Николая Лескова открывает и ряд типичных, в некоторых случаях - судьбоносных ситуаций:

     - "слепой случай", когда некоему герою (произведения) "вдруг нечто необычайное в жизни откроется, и тогда он хуже не узнает, как себя повести, и ещё более пострадать может". Это цитата из рассказа  "Излишняя материнская нежность", персонаж которой оказался "не готов" к для него "необычайному" и "пострадал на пуд сена". Да и косой левша - волею слепого случая - сначала предстал императору, после чего попал в Англию, где мог, но не захотел остаться.

     - сплетение обстоятельств комического или трагикомического характера

     - русское искусство

     - особые, "феноменальные" явления, например, в образе Домны Платоновны из "Воительницы": "у которой и молитва, и пост, и собственное целомудрие, которым она хвалилась, и жалость к людям сходились вместе со сватовскою ложью, артистическою наклонностью к устройству коротеньких браков не любви ради, а ради интереса, и т.п. Как это, я думал, все пробралось в одно и то же толстенькое сердце и уживается в нем с таким изумительным согласием..."

     Пока остановлюсь, поскольку нужно некоторое время для накопления материала и его проработки.