Онтологические прогулки

/Ф.И. Гиренок. Метафизика пата (косноязычие усталого человека). "Академический проект", 2014 г./

Федор Гиренок, «Метафизика пата»:

«Косноязычие стало меткой, по которой узнаются новые философы.

Вот земля. Она дрожит. Это зов. Но сейсмические станции отмечают не зов, а землетрясение. Я, как дон Хуан, рожденный в воображении Кастанеды, отвечаю на зов какими-то движениями своего тела. Что это? Танец. Мистериальный пляс, внутри которого устанавливается сообщение с движением земли. Движением тела исихасты отвечали на зов Бога. Есть что-то, что мы знаем уподоблением с сообщенным. Это знание изнутри мистериального уподобления. Место, в котором приостанавливается действие мистерии, я называю патом. Земля остыла. Она больше не дрожит, то есть не посылает свой зов. Да нам он и не нужен. Ведь пат. А мы танцуем и движением тел в танце создается симулятивный ответ на несуществующий зов. Пат демистериализует мир».

Кто помнит середину 90-х, в которые написаны эти слова, легко вспомнит и мистериальный пляс советского человека, от дворника до генерального секретаря, и его же пляс симулятивный, когда советское исчезло и приходилось плясать в судорогах поисках нового зова. Плясать под чужую дудку уже не хотелось, но не хватало мужества, чтобы остановиться или взять дудку самому. Все так привыкли к уподоблению, особенно мистериальному, что ситуация необязательности уподобления кому бы то ни было, ситуация необязательности ответа на какой бы то ни было зов, ситуация приостановки мистерии уподобления стала восприниматься патом, нулем.

«Вот идет человек. Он европеец. Он устал. От чего? От я и от метафизики тела при Я. А еще от иного внутри себя. А это уже ничья, конец философии поступка. Вовне – прогресс преходящего. Тишь, гладь да божья благодать. Внутри – зыбь вечного шаха. Кому шах? Себе. От кого? От иного внутри себя. И эта зыбь – причина метафизической усталости, анализ которой я называю патоанализом. Или, что то же самое, анализом конца всякой истории.

Пат – символ сломанной априорности в устойчивости космоса, след рассеивания трансцендентализма. Нечем стало жить. Все есть. Но это все есть как-то опосредованно. Не прямо. Сбоку. Через кого-то. Что-то много стало посредников. Нет непосредственного. А значит нет и коллективных органов жизни непосредственного, то есть нет соборности. Что есть? Симулятивная коллективность».

Мистериальная коллективность, то есть соборность, превратилась в коллективность симулятивную, трансцендентализм которой, проходя через множество чистых и не очень рук, рассеялся от метафизической усталости: длинный путь от бога и прогресса, через патриархов, президентов, генеральных секретарей, церковные соборы, решения политбюро, министерства, ведомства, академии, институты, школы, газеты, телевидение, средства массовой информации, общества, приходы, ячейки, сослуживцев и соседей превращал чистый, незамутненный зов трансцендентного в невнятный, но настойчивый шепот новоявленных саруманов – чумаков, джун, кашпировских, сменивших моральный кодекс строителя коммунизма на сладкую адскую смесь невежества, шарлатанства, мистицизма, пророчества, ясновидения, народной магии и псевдонауки. Из норм, давно превратившихся в ноль, люди бросились в ноль, сделав его своей нормой.

«Патоанализу подлежит не отклонение от нормы, а ноль нормы. Нулевая нормальность пата расшифровывается в эстетике. Патоанализ вылавливает эстетические нули и отмечает следы, которые они оставили на теле, после распада души. На что душа распалась? На дух и тело. И ни там, ни здесь нет места морали. Везде эстетика. Патовая эстетика – это машина разрушения души. Это нулевая смерть вселенной. «пат» - термин описания постсубъектных структур. «Чей ход» - основной вопрос патоанализа, который можно считать завершенным только после того, как будет услышано: «пас». Но пас составляет патовую возможность любого хода. В нем растворены остатки былых субъектных структур. Пас – намек на возможный опыт. Желание уйти в бессубъектный мир».

Еще советского, но уже вне советского человека больше волнует «былое», чем интересует то, что будет. Он помнит лишь «золотой век» своего беспамятства и безответственности и не озабочен созданием нового, в том числе, нового себя. Он грезит прошлым, исчезнувшим.

«Что потеряно? Точка интенсивности, бессмысленное движение в которой рождало смыслы. Эту точку я называю тотальностью. Движение без точки интенсивности вовлекает нас в работу вечного шаха. Что такое вечный шах? Машина. А машина – это вообще все то, что устроено без тотальности. Она работает на разрушение самой возможности того, чтобы где-то появилась точка интенсивности. Нет точки интенсивности – и ты один. Есть она – и ты другой. Какой? Тот, который возникает и существует под знаком: эх, была не была. Словами «была не была» редуцируется всякая структура. Как утверждение, так и отрицание утверждения. В них сохранена возможность перводвижения, которое не описывается в терминах сущности, существования, причин и акциденций. Для того, чтобы сдвинуться и пойти, нужны не законы. Любой сдвиг незаконен. Нужна тотальность. Точка интенсивности и воля. Законы и знаки будут потом. А если нет точки интенсивности. Ты какой. Никакой? И ты говоришь «пас», если обессилены силы причин и сущностей. Ты машина. Пат децентрировал мир, то есть лишил его способности к первому шагу. На поверхности пата начинают ходить сразу со второго шага. Теперь сама возможность первого коренится во втором, в запаздывании второго. Первый возможен как второй. Патоанализ приводит нас к тому, что я называю третьим содержанием культуры. Тем, что за спиной. Или мистической стороной мира».

Именно в этом порядке: тотальность, точка интенсивности и воля – так понимает каждый советский человек мироустройство, в котором своей задачей ставит обнаружение и подчинение себя тотальности. Формула его перводвижения: чтобы сдвинуться, нужна тотальность. С каждого раба по капле, царю на стакан.

«Пат – это третья сторона мира без онтологической необходимости присутствия в нем еще двух. Отстраненность от сторон создает условия непрерывного совпадения внешнего и внутреннего, переда и зада. Бесконечно длящийся момент прозрачности исключает изнанку. Пат это область неплодотворных тавтологий. Патоанализ устанавливает неплодотворные тавтологии культуры. Пат – место кристаллизации нулевых содержаний. Ноль – центр. Нулевая реальность приостанавливает действие того, что действует своим присутствием или отсутствием. Патоанализ отказывается от бытия, в терминах которого описывается мир. Онтологическое содержание пата равно нулю. Отказ от бытия заставляет отказаться и от ничто, в терминах которого переживается мир. Ничто мистериально. Мистериальный мир живет структурированным миром. Патовый – бесструктурным. В мистериальном мире – тайна. В тайне – жертва. Весь мир структурирован жертвенным действием. Что нас связывает? Жертва. Соучастие в преступлении, в жертвенном действии. Здесь абсолютная вина. И тайна. В ней подъем к абсолюту и возвращение. Вернее, падение. И следы мистериального подъема в мире относительного. Культ культуры – это мистерия вокруг того, что привнесено оттуда, с высоты падения».

Мышь советского человека всегда живет горой абсолютного и всегда готова, по крайней мере, на словах, принести себя ему в жертву, но и этого ей мало – она, как герой «бесов» Достоевского, требует этой жертвы от каждого, связывает всех кровью, убивает ради тотальности.

«Высокое срезано, низкое поднято. То есть что поднято? Уровень цивилизации. Современный человек не выдержал напряжения истории и сломался.

Мистериальный мир заполнен бесполезными делами. Бесполезность избыточна. На избыточности держался символический порядок. То есть символ – это не эстетическая ценность сознания, а обряд, с необходимостью которого сопряжена жизнь. В рациональном мире от бесполезных дел остались только полезные. Они основаны на выгоде выгадывающим сознанием. Это мир демистифицированной социальности».

Рациональность и полезность объявляются врагами, ведь подчиняться тотальности мистериально и бесполезно, а не рационально и полезно. Тотальность или мистифицированная социальность поддерживается обрядами, основным содержанием которых является устрашение смертью, круговая порука убийством.

«Культура – машина смерти. Преодоление работающей машины культуры и есть то, что я называю преодолением смерти. Преодолевая, нельзя ее одолеть, то есть преодолевая смерть, мы попадаем в состояние какого-то метафизического равновесия.

Смерть – это, пожалуй, единственное, что еще живо в нашей жизни, что не превращено в культурный муляж. Пат – плата за подлинность. Философствовать сегодня можно лишь философствуя косвенно и косноязычно. Во-первых, смерть и бытие не имеют друг к другу никакого отношения. Во-вторых, патовое пространство образуется неплодотворными тавтологиями или идентификациями.

Новое язычество – наш выбор. Колебание между православием и новым язычеством составляет содержание современной русской духовной жизни. Ведь культура – это нормированная симулятивность, культ самообмана».

Шовинизм отечественных философов меня уже не удивляет: для них культура, рациональность и полезность противостоят любой тотальности, поэтому должны быть уничтожены.

«Присутствие самоопределяется в возможности настроя настоящего. Присутствовать вовсе не означает быть в наличии. И в этом смысле отсутствие лица есть присутствие бытия, которое действует тем, что оно отсутствует. Современный человек маскирует свою беззаботность одеждами беспамятства. Новоязычники обезличивают присутствие личного бытия дословностью своей преждевременности. Пустоту современного человека перечеркивает не полнота, а удвоенная имитацией пустота. Бытие перечеркивает не ничто, а удвоенное бытие».

Для философа «нового советского» условием возникновения бытия является отсутствие лица и пустота современного человека, для него термины, понятия и вообще наука – скверна.

«Косноязычие стало меткой, по которой узнаются новые философы. Косноязычие, то есть разрушительное созидание речи и расстраивающее строительство письма, создает площадку для забытых игр спонтанности. Философы (и ослы) пасут редкое стадо вещей, ускользающих от определения…

Где границы реальности? В удивлении, в словах «этого не может быть». В чуде. Реальность узнается по чудесам. Если в мире есть чудеса, то это значит, что в нем есть еще какая-то реальность. Что значит внутренне слово? То же, что и вяжущая связь бытия. Во внутреннем слове эта связь есть, а в понятиях ее нет. Жест или внутреннее слово. В вещах слова говорят сами, говорят себя. Слово принадлежит миру. Понятие – сознанию. Словами создается мировая мысль. Какая мысль мировая? Та, что создается всем миром. Для того, что создано не в миру, а в сознании, нужны понятия, в которые, как в бумажки от конфет, завернуты продукты рефлексии. Для рефлексии слова, как пустые гильзы. Слева – слова, справа – идеи. Между ними рефлексун с рефлексией, который для идеи подбирает слово. Подберет словесную окаменелость и в него какой-нибудь смысл упакует. Так изобретаются термины. Термины, или пустые слова науки, заполнили язык. Язык – это просто раковина, где когда-то жил первосмысл. Изначальный смысл раздавлен громадой научного знания. Но язык науки – это и есть язык современного сквернословия. Науке важна не истина, а вещи, которыми она овладевает. Бытие воспроизводит в нас возможность необъективирующего взгляда на мир. Есть люди с объективирующей стратегией мышления и есть люди с необъективирующей практикой мышления. Число первых растет, число вторых падает. По тропинке необъективирующего мышления мы приходим к условию того, чтобы что-то было. Потому что есть вещи, которые нельзя представить. Слова сами себя говорят в нас».

Безупречность мышления и языка Мераба Мамардашвили, у которого заимствует большинство своих тем наш действительно косноязычный автор, не дает ему и мне покоя, мне, потому что следить за развитием заимствованных им тем не представляется возможным, поскольку никакого развития (нет размышления, собственно мышления), ему потому, что темы Мераба разоблачают (просто своим наличием) варварство Гиренка.

«Мистический жест, как трость слепого, указует. Но того, на что он указует, еще нет. Это «что» становится и появится оно как ответ на жест, на его призыв к бытию быть. Я – мистический жест мира, точка его интенсивности. Если эта точка есть, то мир один. И в нем что-то само. Если ее нет, то он другой. И в нем нудит необходимость. Я – отстраняющий сторонних жест. Я сам. И что-то само. И в мире есть паузы, в которые он сам что-то завязывает или развязывает. «Само» делает из я воронку вглубь бытия. Этот жест – сам – запрещает прибегать к чему-то внешнему для проникновения за жест, к тому, что бытийствует исполнением своего имени. Жест ноуменален. В понятии – идея. В жесте – имя. Вернее, имя – это и есть жест. Не пространственно-временной опыт основа познания того, что бытийствует само, а жестовая структура именования. Что за жестом? Роды природы. Творение не по законам повторения, а исполнением самоименования. И вот это не законами рожденное защищается жестом «сам». То, что само, держится не понятием, не смыслом и не идеей, а отстраняющим и одновременно оберегающим жестом имени. Либо все единство и не все можно. Либо ничего нельзя. Нужно отказаться от себя. Этот отказ есть шаг к родовому сознанию и удаление от «Я». Дословная субъективность ребенка и дословная субъективность древних народов имеют нечто общее между собой. Это общее – отталкивание от универсальных языковых структур субъективности (и бессознательного). Дословную субъективность, как чистый воздух, нужно уметь сохранять».

Заметьте, как проницательно: «не пространственно-временной опыт основа познания того, что бытийствует само, а жестовая структура именования» и «то, что само, держится не понятием, не смыслом и не идеей, а исполнением самоименования». Конечно, ведь тотальность не держится идеями и понятиями, так как они раскрывают ее природу как тотальности и разрушают ее этим, но неплохо держится «исполнением самоименования», например, переименовывает себя из «генерального секретаря» в «президента». И снова советская максима – «нужно отказаться от себя», как «чистый воздух» нашему метафизику. Экуменизм для него – сохранение традиций и долга, свободно и индивидуально «не раскачивать лодку». Ради сохранения империи тотальности человек должен отказаться от развития, уподобляться действующему «порядку клевания», быть в «полной ясности в вопросе о том, кто кого клюет». Да, такая ясность возводит на кафедры.

«Задача экологии не допустить антропологическую катастрофу, но для этого люди должны научиться оберегать самих себя от воздействия ультрафиолетового излучения универсальных теорий и систематизирующих концепций. Экуменический подход к человеку предлагает иной путь: сохранение традиций и долга в качестве места, где живут свобода и индивидуальность, ведет нас к человеку, если мы идем к нему. Вот практика. Она первична. У нее есть язык. Вот сознание. Оно вторично, у него есть идеи. Сознание выражает, язык практики кодирует. Идеи без языка. Практика не прозрачна для сознания. Язык поработал и сбросил в меня продукты своей работы. И эти продукты – моя субъективность. Любая тотальность логична сцеплением своих определенностей. Этими сцеплениями держатся замыслы и предназначения. Вне тотальности разрушаются смыслы и значения. Она накладывает запрет на подмену определений. Только в тотальной полноте мира возможна спонтанность, которая тотальнее любой тотальности. Развитие – удел недоразвитого. монизм имманентного. единство вечной субстанциальности души. единство самосознания. Экзистенциалы вне ума. В мире есть то, что существует нашими страхами. Существующее страхом и есть страх. В этом смысле сущность человека не интеллигибельна, а экзистенциальна, ибо есть нечто, что держит себя в нас страхом или заботой. Действие сопричастия пульсирует в поле тотального. Для животных оно устанавливается тем, что можно назвать «порядком клевания», то есть полной ясностью в вопросе о том, кто кого клюет. Для человека этот имперский порядок образуется под знаком тотальности означенности и смысла. Значение и смысл вовлекают каждого в поле всеединства, на котором нет места самозамкнутым событиям-атомам. Все куда-то ведет, чему-то служит и что-то значит. Все, что вне значений и смыслов, называется природой. Иными словами, все, что не значит, разрушает универсальность материи всеединства. Пустая тотальность всеединства. Тотальность живет нашей жизнью для идеи. Из этой жизни, как из матрешки, можно извлечь малые и большие фигуры тотальности. Оказаться вне сознания – значит спастись и спасти спонтанное в текучести дел повседневности. Здесь нет ни бытия, ни сознания. Иными словами, в точке соприкосновения с миром извлекается быт, которым длятся восприятия без наличия «я» в точке восприятия; мысли без идентификации мыслящего».

Напоследок немного отсебятины, философской маниловщины, сладких грез «любящего трансцендентное» имперца:

«Разное чревато хаосом несистемного. Оно ускользает в горизонте абсолютного самоопределения. Как же объединить множество самоопределившихся атомов в одно целое, да так, чтобы у этого целого не было центра? Евразийская идея возникает как идея децентрированного мира равных в своем различии. Объединять без центра объединения – исходная интуиция современного мышления. В мире сплошной фактичности нет места логике разума. В нем возможен ум вне слова и голоса, вне знака означающего и представляющего, то есть ум как факт ума, а не универсалий. Понимание того, что из состояния пата не выходят логическими однородными шагами, а выпрыгивают и что этим прыжком создается реальность, показывает глубину евразийства. Народ есть множественное единство. Мы мистики и наши мысли не согласованы друг с другом. Соборная личность, то есть единодушие многих. У любящих трансцендентное одна душа и все они одинаковы в своем соборе. У русских никогда не было культуры как культуры. Но у нас была церковь. Православная церковь и есть русская культура. Живые импульсы культуры, называемые интуицией. Ведь интуиция – это возможность видеть видимое до того, как мы что-то о нем узнали. Потребность в знании удерживает нас в структуре самосознания, а воля к жизни испытывает нужду в интуиции. Не «вещь», а «личность» - та категория русской культуры, в которой сходится и завязывается узловая мера мира, его связность, понятая в смысле русского космизма. Быть в мире значите его обживать. Интуиция обживаемости в русской культуре связана с чувством завершенности мира. Ведь определить себя можно в мире, если он дан полностью и целиком, без изъятий и недоделок. Мир устроен так, что взаимным действием его вещей допускается существование человека, если он приручен, одомашнен домом бытия. И этот мир объятен и его можно обжить. Сохранение дома, свидетельствующего о соразмерности человека и природы, составляет базисную интуицию русской культуры. Умным деланием себя в безмолвии Дома создавался органический человек крестьянской цивилизации. Непониманием мира держится русский мир».