Онтологические прогулки

   Благодаря роману "В поисках утраченного времени" в языке Франции (а потом и мира) родилось крылатое выражение "мадленка Пруста". Эта метафора обозначила предмет, вкус или запах, вызывающие наплыв воспоминаний. Эффект обретения ярких эмоциональных воспоминаний через связь с запахом (или, шире, с конкретными предметами и ощущениями) способными вызвать в воображении объёмные сцены из прошлого, назвали "синдром Пруста", "феномен Пруста" или "эффект Пруста". Такое определение предлагается в сети.

   В нем подспудно упаковано представление, что конечной целью прустовских "мадленок" как озарения, или эпифании, собственно, и есть само это состояние. Кажется само собой разумеющимся, что именно факт достижения такого состояния и есть непреходящая ценность, было ли оно результатом усилий человека или произошло "случайно", за чашкой чая. Следуя этой интерпретации, получается, что Пруст, наконец-то, "дождался" случая, на него "снизошла благодать" и он реализовал свою мечту стать писателем. Случившийся с ним "эффект" раскрепостил его память и воображение, разбудил сильные эмоциональные переживания восторга. И Савл превратился в Павла. Все срослось: "И пальцы просятся к перу, перо к бумаге, Минута – и стихи свободно потекут. Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны; Громада двинулась и рассекает волны". Замысел воплотился.

   Да, так работает наше восприятие и мышление: весь объём случившегося сгущается, и вот он замещен емкой метафорой, образом, в котором причины и следствия выстроились и заняли свои места. Съел печенье – испытал наплыв воспоминаний – написал роман. Поэтическая картина Комбре из чашки липового чая укрыла пеленой то, что, собственно, произошло.

   Слушая беседу о Марселе Прусте на площадке Майи Кучерской с участием почитателей и знатоков романа Екатерины Шульман и Андрея Тесля, у меня возникло желание прояснить понимание термина "мадленка", который прозвучал все же в последней части встречи.

Так вот, "потерянное время" Пруста – не повседневное течение жизни, а, вопреки всеобщим ожиданиям, именно "мадленки", если эти удивительные состояния остаются конечным пунктом и самоцелью самих себя. Утрачено не обыденное время: оно неминуемо теряется просто в силу своей природы, как текучее, бессвязное и, как правило, бесплодное проживание в том топосе жизни, в котором человек ничего особенного не может, лишь человеческое “слишком человеческое". Всегда кажется или хочет казаться, что можно совершить прорыв, достаточно только захотеть. Это иллюзия. Поток не отпускает пленников так просто. Выход за пределы привычного происходит благодаря моменту, когда "небесная струна", как "стихия творения", сплетает все нити жизни, и человек, может, ненадолго, преображается, и именно этот незабываемый всплеск полноты Марсель Пруст и полагает единственным "временем", которое потеряно. Не только тогда, когда состояние совсем упущено вниманием, но и если оно в фокусе, однако ограничивается самим переживанием, пока оно длится. Испытал, прочувствовал, забыл или превратил в воспоминание, и все равно это утратил; упущена связь – такова формула потерянного времени. Но и постоянной памяти Марселю Прусту недостаточно, этого мало, она не станет точкой опоры в переворачивании собственного мира, сдвига души.

   "Мадленка" – это начало, нулевой отсчет иного, необычного пути, когда ты можешь ступить первый шаг в ногу со временем, если синхронизироваться со всем тем, что может стать тобой. А потом сдвинуться дальше – второй, третий шаг, к живому в себе. Инсайт может так и остаться случайным и невостребованным, пустой, пусть и памятной, возможностью. Ведь дело не в том, происходят ли с тобой озарения, a в actio in factum.

   К моменту знаменитого эпизода (а он, может быть, и вымышлен, что не меняет сути) автор уже имел писательский опыт, уже создавал образы и героев, и времени, воссоздавал в воображении объёмные сцены из прошлого. Он преспокойно мог то, что банально для пишущих людей, – использовать пережитое за чашкой чая, встроив его в поток наличного, к примеру, вставить в качестве впечатляющего образа в рассказ, заболтать в дружеском общении, смаковать или индульгировать. Неизвестно, сколько и какие именно пиковые состояния испытал автор, что из них утратил, проигнорировал или не сумел что-то с ними (точнее, собой), сделать. Думаю, им был накоплен достаточный опыт сражения с этими очень живыми и, в то же время, столь же трудносдвигаемыми состояниями. Пока, наконец, когда все представлялось навсегда утраченным или отложенным, он не испытал восторг, который в будущем назвали "мадленка".

   Даже за легкостью описания всего эпизода я чувствую то отчаяние, с которым Пруст "вцепился" в наплывшее состояние, и одновременно свободу от инстинкта самосохранения, которая необходима прыгунам с трамплина, чтобы не падать, а лететь.

Рассказал он об одном этом особом случае, скрыв тем самым проделанную им работу. Уверен, она была долгой и трудной, но для понимания "имеющих уши" достаточно. "Мадленка" – это и благодать, и вызов. Требуется труд, кровь, пот и слезы которого – подводная часть айсберга, видимая же часть – роман.  В этом единстве – постепенное обретение целостности оживающего и умирающего писателя.

В свете этого легкомыслием будет говорить о новой форме литературы, любовного романа, языка, хотя и это все тоже есть. Но нерв его задачи не в этом. Он дотянулся своим вниманием до стихии творения. Ad augusta per angusta.   Действительное дело его жизни он сам, такой, который не забыл и не потерял, а, напротив, обрел в зыбком, ускользающем переживании, выплывшим из чашки, развернувшийся, возможно, на миг, весь наполненный жизнью объём его души. Его внимание охватило целый горизонт.

   То необычное, что удалось Прусту, – намеренно удержать внимание именно на это непредсказуемое живое и животворящее. Это перепахало его, но ответов сразу в тот момент он не получил. Возникла нового качества связь, удерживание которой преображало его тринадцать лет. Прустовское воспоминание нужно понимать в платоновском смысле: воспоминание как узнавание. Можно и в декартовском, как узнавание себя. Того себя, которого ты не знал и не знаешь, но которого узнал вот в этот момент; того мира, которого ты не знал или не знаешь, но который ты увидел здесь и сейчас. По Платону и Декарту, в этот момент человек вспоминает, узнает, воспринимает то, кем он всегда был и кем он только и может стать. С момента Встречи только и возможен выбор, Марсель Пруст выбрал стать собой, вот этим, которого он узнал. И поэтому пути прошел, где бы этот путь ни оборвался.