Онтологические прогулки

"Сущность произведения искусства - воссоздание памятью впечатлений, которые в дальнейшем предстояло углубить, высветить, преобразовать в аналогичные впечатления разума.
Я чувствовал себя носителем произведения."
   Задачи, которые ставит перед собой Пруст, невероятно сложны и поэтому невероятно интересны. Стиль решения этих задач очень напоминает мне то, каким образом Андрей Тарковский построил "Зеркало", которое начинается с постановки задачи установления четкой дикции, чистоты языка, после чего разворачивается как переплетение столь же четко воссозданных памятью, проясненных и углубленных впечатлений; такое переплетение не имеет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, ни начала, ни конца, оно чисто, вечно. Впечатления не вытекают одно из другого, ни одно из них не доминирует над другими, ни одно из них не более значимо, не более насыщенно, не более драматично, чем остальные; здесь, в зеркальном отражении вечности, случайный прохожий значит не меньше, чем отец или муж, война не больше горящего сарая, а привидевшаяся опечатка ниспровергает находящийся на вершине могущества режим. Потому что каждое впечатление уже очищено, уже прояснено, уже достигло всей возможной полноты и совершенства, по определению Пруста, стало впечатлением разума.
   И Тарковский, и Пруст четко различают время текучее, безвозвратно утрачиваемое и время остановленное, очищенное, обретенное. Время ускользающее их не интересует, потому что с ним ничего нельзя сделать, его не догонишь и не вернешь, не потому, что оно как-то принципиально отличается от времени другого, а потому что его не возвращает жизнь. Человек сам ничего вернуть, оживить не может, это не в его силах, а только в компетенции случая, этого апостола жизни; обрести, хоть и с огромным трудом, можно только то, что тебе вернули, причем вернули как мимолетное видение, как перо жар-птицы, которое гаснет в твоей ладони, едва ее коснувшись.
"Именно случайность, неизбежность и ничто иное выверяли подлинность возрожденного прошлого, образов, высвобожденных у памяти, поскольку мы чувствуем их усилие взмыть вверх, как чувствуем радость обретенной реальности." (Пруст)
Подлинность возрожденного прошлого выверяют, казалось бы, несовместимые сами по себе, но совмещенные самой жизнью случайность и неизбежность. Случайность потому, что случаен "сработавший" фактор, например, вкус печенья или дребезжание колокольчика, содержание которых не несет в себе ни возрождение, ни его подлинность, это только вкус печенья и дребезжание колокольчика, ощущения, которые могут быть даже не индивидуированы. Неизбежность потому, что "усилие", напряжение жизни находит себе дорогу на поверхность, нет, не на поверхность, этот образ "всплытия" чего-то, спрятанного в глубине, на "свет божий", неточен и обманчив, поскольку в нем заложено представление о том, что эта "поверхность", "божий свет", наличный горизонт внимания и есть то место, где происходит самое важное, где разворачивается "главное сражение", где представлены определяющие силы и способности человека. Однако это не так. Горизонт наличного внимания - это всего лишь узкий сектор наблюдаемого человеком, узкий (или широкий) ровно настолько, насколько он сумел развить свое внимание, в большинстве случаев, - минимально необходимое, позволяющее обеспечить привычное существование. Более того, этот горизонт представляет собой не гомогенную 3d картину происходящего, как нам кажется, а винегрет разнородного, составленный из отрывочных, сменяющих друг друга восприятий, воспоминаний, внутренних диалогов, флеш-беков и т.д.; при этом у человека возникает не только иллюзия непрерывности, связности и "понятности" происходящего в наблюдаемом горизонте, но и иллюзия контроля за этим наблюдением. Кстати, именно эти две иллюзии - понятности и контроля, лежат в основе любви большинства "специалистов" к термину "сознание", в котором эти две иллюзии расцвели пышным цветом. Собственно, индийский термин "майя", взятый в его обычном значении, описывает именно это, - видимость, иллюзию, возникающую на пустоте "я", крепко связанного с устойчивостью личной индивидуации. Каждому человеку внутренне понятна, витально непреложна именно устойчивость переживания себя как индивидуума, которую человек выражает термином "я". Эту  экзистенциальную непреложность человек опрокидывает на мир, обьективирует, как говорят философы; впрочем, философы сами попали в эту ловушку обьективации, принимая мусорное ведро наличности за действительность.
   Так вот, попробую сформировать новый образ, в противовес образу темной глубины, из которой на светлую поверхность всплывает или даже рвется что-то живое; первым на ум мне приходит образ молнии, когда из насыщенной и наэлектризованной массы простирается во все стороны множество рукавов, щупалец энергии, стремительных импульсов, заряжающих инертную материю, до которой им удается дотянуться. Наше так называемое светлое сознание, а на самом деле инертное внимание, не несет в себе никакого света, никакого понимания; то, что попадает в горизонт наблюдаемого, нисколько этим фактом не облагораживается, ничуть не проясняется, скорее, даже наоборот, это содержание втягивается в наличный обиход выживания как сохранения наличного, "прилипает" к нему, становится "пошлым", если пользоваться образом Набокова.
То есть понимание и прояснение находится и осуществляется в каком-то другом топосе внимания, где нет "я", но присутствует "вечный" или "внутренний человек", где горизонт внимания представляет собой не свалку хаотичного разнообразия неконтролируемых содержаний и событий, а очищенный континуум проясненных созерцанием феноменов. Все наоборот: не жизнь должна подняться, всплыть, вырваться из темных, неведомых глубин человеческой природы на освещенную солнцем сознания поверхность внимания; нет, не жизнь, а сам человек должен вычистить, по совету профессора Преображенского, темный сарай своего внимания и отправиться на поиски утраченых им иерусалимов, полагаясь при этом не на свои предположения, представления и пожелания, а на четкие, как удар молнии, следы, оставленные жизнью. Человек не выбирает, что для него живое, он может или следовать знакам жизни, или следовать своим представлениям. Актуальные и по тем временам (то есть 150 - 100 лет назад) даже позитивные представления о сознательном и бессознательном, о темной глубине человеческой психики, которую необходимо вытащить на свет, выпотрошить, просветить и прояснить, сегодня, точнее, уже вчера стали тормозом, препятствием как в понимании, так и в работе, которую может осуществить современный человек на пути самоформирования, на пути к совершенству.
   Жизненный знак - это впечатление, живое впечатление, впечатанная в наше тело жизнь; при этом таким знаком совсем не обязательно должна быть именно радость, переживание возрождения, восхищение, счастье, как, например, было у Пруста. Для меня таким - знаковым - переживанием стала боль, разгадку истинных причин которой я вынужден был дожидаться многие годы, как Пруст ждал разгадки испытанной им радости. И как для Пруста, то, что доставляло мне боль, как и то, что ему доставляло радость, само по себе такого значения ни для него, ни для меня не имело. Значение имела интенсивность, насыщенность, живость впечатления. Созерцание "живых" впечатлений, удерживание их в фокусе внимания, прежде всего - удерживание самого накатившего состояния радости или боли, приводит к тому, что к созерцанию постепенно начинают "приближаться", начинают "отзываться" конгруэнтные феномены.
"Именно случайность, неизбежность и ничто иное выверяли подлинность возрожденного прошлого, образов, высвобожденных у памяти, поскольку мы чувствуем их усилие взмыть вверх, как чувствуем радость обретенной реальности. Помимо этого они удостоверяли достоверность картины, составленной из нынешних впечатлений, с безукоризненным чувством пропорций света и тьмы, откровенности и недосказанности, воспоминаний и забвений."
Созерцание живого впечатления, пусть даже еще не проясненного до конца, привлекает - за счет синхронизации вибраций, другие "родственные" впечатления; так, в какой-то заранее не заданный момент, Пруст испытал три "мадленки" подряд. Которые так же загадочны, как и первая "мадленка" со вкусом печенья, но которые теперь для Пруста несомненно достоверны и которые теперь станут основанием для разгадывания этих впечатлений, прочтения себя как иероглифа.