Смертны мы или бессмертны. Проблемы космологии и геронтологии. (12)
§ 11. Иммунитет, доминанта, синергетика
Долгое время, в полном соответствии с «нормальной» логикой, считали, что может быть только два ответа на вопрос, как организм находит нужное противоядие против проникающих в него врагов: или у него уже есть готовый набор этих противоядий (а их около ста миллионов), или же они создаются организмом после того, как получен сигнал о появлении соответствующего противника. Большинство склонялось к последнему варианту, поскольку, например, было известно, что после того, как к 65 годам тимус (один из основных органов иммунной системы) рассасывается, способность противостоять обычным заболеваниям у человека сохраняется, но против некоторых редких болезней, с которыми ранее организм мог бы справиться, теперь он оказывается бессильным. В пользу этой теории говорил также тот общеизвестный факт, что пока организм не «обучили» с помощью соответствующих прививок выработке противоядия против оспы, бешенства, столбняка и т.п., в нем самом не находилось соответствующих «заготовок» для борьбы с этими заболеваниями (аналогичной ситуация оказалась и с «синдромом приобретенного иммунного дефицита», СПИДом). Но сегодня общепризнанной является теория, не подчиняющаяся такой «нормальной» логике, как это уже было в спорах о волне или частице, преформизме или эпигенезе, конечности или бесконечности и т.п. Сегодня, с одной стороны, признается, что некоторые исходные заготовки (типа букв алфавита) есть уже в организме, но, с другой стороны, утверждается, что нужный ответ иммунная система находит только после получения сигнала о заболевании (т.е. соответствующие заготовки-буквы лишь после этого сигнала складываются в нужные слова–противоядия).
Победа этой теории внушает большие надежды на решение главной тайны жизни – создания сложных структур не путем дарвиновского естественного отбора, постепенно творящего из чего-то первоначально примитивного нечто потом довольно сложное, а путем единого творческого (креационистского) акта, подобного единому акту абстракции конструктивного замысла телевизора или самолета. В 1982 году философ Руткевич обрушился в журнале «Коммунист» №1 с обвинениями в адрес писателя Солоухина на том основании, что Солоухин в своих «Камешках на ладони» повторил пример, приведенный в журнале Ватикана, и доказывающий божественно-креационистское, а не дарвиновско-материалистическое творение видов животных и растений. Пример этот заключался в том, что ни один современный мало-мальски образованный человек не поверит в возможность получить «Боинг-747» на выходе склада запчастей этого самолета, если дунуть на входе склада в аэродинамическую трубу и привести все эти составные части самолета в хаотическое движение с возможностью столкновения каждой из них с любой другой по законам теории вероятностей. Подсчитано, что для формирования простейших белков, пептидов с молекулярным весом 50 000 потребовалось бы по теории вероятностей в миллиард раз больше атомов, чем их содержит видимая Вселенная, и в триллионы раз больше времени, чем наша Вселенная существует. А ведь реально оказались созданными не простейшие пептиды, а люди, в каждом организме которых более 100000 специфических белков, имеющих миллионный молекулярный вес и не совпадающих ни с одним из белков никого из миллиардов других людей (почему и невозможна прямая трансплантация органов одного человека другому). Этот общеизвестный в мировой науке факт подтвердил в фильме телепрограммы «Очевидное–невероятное», снятом в 1982 году, но выпущенном на экран только в 1988 году, академик А.С. Спирин, сравнивая конструирование клетки рибонуклеиновой кислоты с конструированием телевизора. Процедура этого конструирования, подчеркнул академик, не имеет ничего общего с процедурой эволюционного развития при дарвиновском естественном отборе, когда, например, бабочки с темными крыльями в дымных промышленных районах Англии, случайно появившиеся вследствие хаотических мутаций, постепенно начинают доминировать все больше и больше, так как бабочек с более светлыми крыльями птицы склевывают по теории вероятностей в большем количестве. Здесь, утверждал А.С. Спирин, или структура, о которой идет речь, есть или же ее нет, никаких промежуточных постепенных переходов нет и быть их не может, ибо достаточно отсутствия или неполадки лишь в одном каком-то элементе конструкции, и она вся теряет смысл, делается нежизнеспособной. Все или ничто!
Рибонуклеиновая кислота состоит из трех макромолекул и пятидесяти белков, т.е. ее сложность вполне сравнима со сложностью тех «слов» иммунного ответа, которые возникают в ответ на информационный сигнал проникшей в организм инфекции (последняя в иммунологии называется «антигеном», а иммунный ответ именуют «антителом»).
Ключевым обстоятельством здесь (как и во всех других ситуациях, где доминирует информация) является не просто наличие информации в виде одноуровневого линейного сообщения типа ленты кинофильма, строчки в книге и т.п., а каскад, градация, иерархия уровней типа человеческой речи, как каскаду эманаций от общей мысли, мелькнувшей в нашем самосознании до ста двадцати импульсов в одну секунду для мышц механико-звукового аппарата человеческой речи. В иммунитете роль исходной мысли как спускового крючка для запуска всей последующей градации программ и подпрограмм играет появление в организме антигена. Какой-то этап развертывания дальнейших событий связан с опознанием, идентификацией появившегося антигена, с передачей полученного результата в подпрограмму, ответственную за адекватный иммунный ответ, и так далее, вплоть до собранного сразу, наподобие «Боинга-747» или телевизора, довольно сложного устройства, т.е. антитела, способного бороться с данным антигеном. Ни о какой процедуре, хотя бы отдаленно напоминающей эволюционное развитие в духе дарвиновского естественного отбора, здесь нет и речи, – это именно креационное формирование в соответствии с данной информационной программой конструкции слов (антител) иммунного ответа из букв (заготовок), уже имевшихся в организме.
Замечено, что перескакивание через сформировавшуюся градацию уровней как правило ничего хорошего не дает. Всем известны описанные в учебниках психологии случаи, когда пианист, желающий перейти от автоматизма в движениях своих пальцев к сознательному их управлению, разучивался игре на пианино, человек, сконцентрировавший свое внимание на автоматизме своей речи, начинал затрудняться в произношении слов и т.д. и т.п. Конечно, приводятся и факты прямо противоположного характера – от Таунсенда, управлявшего сознательно биением своего сердца и йогов, управляющих своим дыханием, до излечивания 10% раковых больных в американских клиниках в 1982 году путем мысленного представления о том, как противораковые клетки в соответствующем больном органе сражаются и побеждают клетки раковые (в СССР это связано с мысленными внушениями Чумака и Кашпировского). Скептики считают, что улучшение в состоянии тех десяти процентов, о которых сообщили врачи, лечащие по методике самовнушения, могло произойти и не от мыслей больного о борьбе его противораковых клеток с раковыми, а от каких-то других неучтенных обстоятельств более материального характера. Не исключая и такой возможности, все же следует признать, что у солдат наступающей армии раны заживают быстрее, т.е. что духовное состояние человека вовсе не безразлично для его физико-химико-физиологического состояния, – это доказано Ухтомским в его учении о доминанте.
Граничащее с чудом самоисцеление от рака в 1954 году Солженицына, будучи, с одной стороны, в своем роде уникальностью, сравнимой с уникальностью Фениаса Гейджа и Иисуса Христа, с другой стороны, все же имеет аналоги. Так среди сотен популяризируемых католической церковью исцелений в Лурде[1] четыре, действительно, по показаниям врачей-очевидцев являются таковыми. В одном из этих четырех самоизлечений у человека пятнадцать лет были парализованы ноги. Лечащий врач со стопроцентной уверенностью заявил больному, что никакие Лурды ему не помогут, ибо, как нельзя мертвого сделать живым, точно так же нельзя атрофированные мертвые ноги вновь сделать здоровыми живыми ногами. Все другие врачи, к которым за пятнадцать лет успел обратиться больной, говорили то же самое: «Медицина бессильна», «Законы природы нерушимы» и т.п. Явившись в Лурд, больной в кульминационный момент пережил то, что прежде называли «экстазом», а теперь называют «стрессом положительных эмоций». Ему казалось, что переполнившееся до краев теплой любовью сердце проталкивает это тепло в его ноги, и он выздоровел! Нечто подобное наблюдал Бехтерев, когда Иоанн Кронштадтский излечил нервную слепоту девушки, неожиданно ударивши ее по лбу ложкой для причастия и сказавши: «Смотри!». Состояние наивысшего подъема всех духовных сил человека в сочетании не с общедоступными стрессовыми положительными эмоциями (которые может выработать у себя любой человек, занимающийся аутотренингом), а с редко встречающимся экстазом, является необходимым условием таких редких самоисцелений. Здесь не логика, а глубочайшее внутреннее чувство! Логика нужна для убеждения других, для внутреннего убеждения ее недостаточно. Акакию Акакиевичу можно убедительно доказать (и он с этим на логическом уровне согласится), что смысл жизни заключается не в переписывании бумаг. Но изменится ли от этого внутренняя духовная доминанта Акакия Акакиевича, его «психология установки»? Нет, конечно, как не изменилась эта внутренняя вера у того корреспондента, который, хотя и видел, как канатоходец перешел по канату через Ниагару, толкая впереди себя тачку с пятипудовым мешком, но не захотел лечь в эту тачку вместо мешка и проделать обратный маршрут. Глаза, уши, логика говорили этому газетчику, что такое может быть, но внутренняя убежденность в том, что это обязательно должно быть, у него не было. И поэтому он не излечился бы ни в Лурде, ни у Иоанна Кронштадтского (не говоря уже о самоизлечении Солженицына). Способность к внутренней самоотдаче не является уделом любого и каждого. Наоборот, это редчайшее явление, родственное вдохновению таланта, а ведь талант есть не у всех и не у всех талантов есть вдохновение! Даже Маяковский, рекомендовавший людям из классовых соображений «наступать на горло собственной песне», понимал высшую ценность подобных духовных переживаний, когда говорил о том, что человек, попавший под вдохновение и под трамвай, оказывается в выигрыше по сравнению с человеком, прожившим свою жизнь без попадания ни под вдохновение, ни под трамвай. Ученик Плотина Порфирий, как теперь говорят, «по-хорошему» завидовал своему учителю, который за 60 лет жизни четыре раза пережил эти минуты вдохновенного экстаза, когда вся Вселенная представляется не враждебно-чужой чернотой, а приветствующим нас солнечным лучом из воспоминаний нашего детства (сам Порфирий пережил это состояние только один раз).
Нечто подобное биографы отмечают также в жизни Достоевского и Толстого. Первый неоднократно переживал это состояние, краткое по длительности, но бездонное по информационному содержанию, когда кажется, что тайны мироздания уже постигнуты («вода не успевает вылиться из кувшина за время, пока конь Аллаха облетает весь мир»). Второй удостоился этого духовного экстремума только один раз в жизни, когда был еще ребенком. Он играл со старшим братом в «зеленую палочку» и вдруг во время игры неожиданно на него нахлынуло чувство, память о котором он сохранил до самой кончины, завещав похоронить себя там, где когда-то прятали эту «зеленую палочку». Чувство это заключалось в следующем: ребенку-Толстому показалось, что не только брат относится к нему доброжелательно, не только мать с любовью и нежностью следит за тем, чтобы он не упал, не ударился, не заплакал, но и жующая сено лошадь своими большими глазами выражает ему такое же чувство доброжелательности, даже дерево шевелит своими ветвями, желая приветствовать его, и высоко плывущее в небе облако точно так же желает ему чего-то хорошего; и вот в ответ на эту всеобщую любовь к нему в его душе вспыхнуло мгновенное ответное чувство всеобъемлющей вселенской любви ко всему сущему без исключения, к брату, матери, лошади, дереву, кирпичам, облакам, небу. Прожив после этого мгновения еще восемьдесят лет, Толстой ни разу больше ничего подобного не чувствовал, и в этом обстоятельстве некоторые исследователи усматривают зерно той двойственности, которой не было у Достоевского, прямо связывавшего тайну человеческую с тайной звездной и не верившего в универсальность квадриллионов километров галилеевского Космоса. Толстой же, с одной стороны, все время думал о совести, о Нагорной проповеди Христа, но никогда в своей взрослой жизни ни на один день и ни в одном из своих девяноста томов не изменил детищу бесконечного эвклидова пространства–времени как основы основ научной картины мира, – этому идолу вольтеровско-галилеевской науки, триста лет довлевшему над умами образованных европейцев и только ныне, с изменением научного статуса понятия информации, уходящему в небытие. Отсюда понятно, как трудно было Толстому-философу сводить концы с концами, ведь совесть человека не имеет ни малейшего отношения к коробке без стен Эвклида! И вот Толстой вызывает, с одной стороны, анафему тех, кто эту эвклидову коробку вообще просто не замечает, а, с другой стороны, такой взгляд образованной курсистки, каким смотрят на почтенного человека, совершившего публично нечто в высшей степени неприличное (таким взглядом по воспоминаниям Толстого на него посмотрела его почитательница и собеседница, когда он произнес слово «Бог». Автору этих строк пришлось пережить аналогичную ситуацию, когда он, выступая в шестидесятые годы на заводской конференции, осудил убийство охранником рабочего, внесшего, вопреки строгому приказу директора, на территорию завода бутылку водки: все присутствующие смотрели так, будто на их глазах у оратора свалились штаны).
С точки зрения Чижевского Толстой-ребенок был ближе к истине, чем Толстой-гений. Возможно, подобные мысли мелькали и в сознании самого писателя, поскольку он неоднократно высказывался по поводу того, что нельзя безусловные космическо-религиозные ценности заменять условными социально-бытовыми (наука, техника, хозяйство), что человек должен приветствовать свою связь не только со своим народом, но и с бесконечностью, что через сто лет над современной наукой будут смеяться и т.п. Но вместе с тем самую основу основ лапласовской науки, ее святая святых, представление о Вселенной не как об информационности прежде всего, а как о протяженности, сам Толстой не решался поставить под сомнение (в отличие от Достоевского), и, очевидно, с тоской вспоминая законченную целостность своего детского переживания во время игры в «зеленую палочку», тем не менее, подобно Набокову, видел в этом переживании детскую наивность, анимизм дикарей, шаманство, в которое просвещенный ум взрослого человека при всем своем желании так же не может поверить, как старик вновь не может стать ребенком (а может только, впадая в состояние старческого маразма и слабоумия, внешне уподобиться ребенку).
Современная наука дает возможность видеть в подобном мироощущении не наивность дикаря или ребенка и не патологию эпилептика или маразм старика, а сквозной, стержневой, ведущий вопрос и всего мироздания, и всей науки, пытающейся это мироздание осмыслить, начиная от каскада эманаций, запущенных в момент Большого Взрыва и кончая механизмом ступеней информации, запускаемых в нашей иммунной системе в момент появления вируса гриппа в нашей носоглотке.
Еще совсем недавно Вернадский был совершенно прав, утверждая, что современные естественные науки не имеют того исходного, одновременно целеполагающего и формообразующе-конструктивного понятия, которое должно обязательно быть и есть в любой самостоятельной, самодовлеющей, не вассальной области человеческого духа. Таким исходно-фундаментальным понятием в искусстве является Красота. В религии это Всевышний. В философии это Истина. В морализирующих общественных науках это Добро. Декарт предложил на эту роль краеугольного камня естественных наук Протяженность. В дальнейшем все сознательные и бессознательные сторонники культа Протяженности, в отличие от Декарта, стремились это понятие не афишировать, так как уж слишком очевидна была его бессодержательность, формальность и бесперспективность, ничего, кроме дурной бесконечности, не обещающей для ищущей мысли человека. Но, тем не менее, это понятие как единственная архимедова точка опоры современных естественных наук процарствовало безраздельно триста лет, несмотря на всю свою бесцветность и еще сегодня удостаивается под именем «универсальной эвклидовости пространства» в работах академика Логунова возведения в ранг «фундаментальнейшего принципа» всей науки прошлого, настоящего и будущего. Вернадский категорически был против такого понимания роли протяженности в смысле Декарта, Лапласа, Грассмана и предлагал заменить механико-геометрические точки координат Декарта векторно-силовыми точками Босковича, монадами Лейбница, имеющими направление временными точками Палладия, векторами Лузина-Финикова и т.п. Идея Вернадского совершенно ясна: реальное пространство, которое изучает натуралист, имеет прямое отношение к биосфере и ноосфере, а однородная эвклидова коробка декартовых координат абсолютно никакого (кроме удобства математических подсчетов) к этому пространству-времени натуралиста не имеет.
Но сегодня такое фундаментальное и конструктивное понятие в естественных науках существует – информация. Это понятие полностью соответствует тем требованиям, которые Вернадский называл для изначального понятия любой достаточно обширной самодовлеющей области единого человеческого духа: с одной стороны, оно должно явно отличаться своей специфичностью, делая невозможным смешение научного подхода с эстетическим или философским, а, с другой стороны, оно не может быть, подобно понятию протяженности отделено китайской стеной от эстетического, философского и т.п. подходов, подтверждая единство человеческого духа, постигающего, хотя и разными путями, одну и ту же извечную тайну единого прекрасного и яростного нашего мира, феномена Вселенной.
Поскольку со времени возникновения всех других изначально-исходных понятий (Истина, Любовь, Красота, Всевышний) прошли уже тысячи лет, а со времени возникновения изначально-исходного понятия науки, информации, не прошло еще и времени жизни одного поколения, то нет основания для удивления по поводу разнобоя в истолковании смысла понятия информации. Здесь сказывается инерция в понимании материального (вещественно-энергетического) как независимого от идеального (информационного). Даже лауреат Нобелевской премии биохимик Манфред Эйген допустил такую инерцию, зачислив физика Э. Вигнера, назвавшего жизнь чудом, в идеалисты, а себя причислил к материалистам-дарвинистам, ибо он распространил идею дарвиновского естественного отбора на эволюцию химических молекул. Вигнер, говоря о жизни, использовал старую терминологию (также поступил Эйнштейн, громогласно заявивший, что его подход к науке чисто религиозный, что когда его спрашивают «где ваша лаборатория?», он показывает на свой карандаш и объясняет, что только с помощью этого карандаша он пытается хотя бы в малой степени постигнуть ту красоту, которую дал нашему миру Всевышний). Сам Эйген поступает точно также, и в результате спор о словах («старая физика», «новая физика», «материализм», «идеализм») заменяет одинаковое по существу понимание ведущей роли информации и у Эйгена, и у Вигнера, и у Спирина, и у многих других авторов.
Действительно, М. Эйген в своей книге «Самоорганизация материи и эволюция биологических макромолекул» (М., 1973) утверждает, что Дарвин недооценил свою собственную теорию, видя в ней лишь объяснение происхождения видов, но не происхождения жизни: по Дарвину, естественный отбор имеет дело уже с готовым материалом, а откуда этот материал взялся, остается открытым вопросом, тайной (Дарвин, кроме того, признавал, что почему-то, вопреки всем правилам теории случайных процессов, новые признаки появляются не у одного-двух мутантов, а практически сразу у всех, вопреки такой понятной и очевидной схеме развития, которую дают нам бабочки с темными крыльями в дымных районах Англии). Нет, заявляет Эйген, зияющая бездна разрыва между происхождением аминокислот по Опарину и происхождением видов по Дарвину существует только в воображении таких любителей чудес, как Вигнер, Спирин, Спиркин и им подобные. Для трезвомыслящих ученых никаких чудес для объяснения происхождения многокомпонентной молекулы РНК из аминокислот не требуется, ибо его, Эйгена, химическая эволюция, учитывающая время релаксации и селективную ценность информации, перебрасывает мост от Опарина к Дарвину. При этом подчеркивается, что понимание «случайности» должно быть не каким-то модерном, а старым, традиционным, как у Дарвина, поскольку от одного химического мутанта можно получить совершенно новую ветвь в химической эволюции точно так же, как от одной необычной биологической особи можно было получить новый вид в биологической эволюции (коротконогие овцы, например). И для всего этого всеобъемлющего объяснения требуется всего лишь одно «небольшое» (по мнению Эйгена) добавление к арсеналу традиционной науки: включение в этот арсенал понятия информации в том ее смысле, в каком его использует Пригожин в своей неравновесной термодинамике, говоря об упорядоченности через флуктуации (порядке из хаоса). В частности, достаточно в процессе селекции с помощью естественного отбора не начинать каждое новое испытание с нуля, как это имеет место при игре в кости, а считать, например, что правильно заполненные места в дальнейшей игре не участвуют (комплементарность ДНК, форма «клеверного листка» РНК), тогда процесс идет гораздо быстрее! В этом случае появляется селективное преимущество (селективная ценность), фигурирующее в неравновесной термодинамике под именем «принципа Пригожина-Гленсдорфа», относящееся к изменению сил при постоянных потоках и говорящее о том, что (из-за наличия скользящего порога) система выбирает максимальную селективную ценность среди имеющихся популяций. Другими словами, состояние неустойчивого, диссипативного, флуктуационного (т.е. как бы неравновесного) равновесия количественно отличается от состояния истинного равновесия (т.е. как бы равновесия): в первом случае имеет место состояние с максимальной продуктивностью для какой-то одной популяции и партнеры, собираясь из одного резервуара, разлагаются в другом резервуаре, а во втором случае, при истинном равновесии партнеры превращаются друг в друга в одном резервуаре. Поэтому при селективном равновесии, подчеркивает Эйген, кроме постоянной общей организации, есть еще и постоянный поток информации («возникновение информации» у Пригожина). Информация, таким образом, оказывается решающим фактором эволюции. Информацию надо понимать при этом в смысле Винера, т.е. как нечто большее, чем просто структурный коррелят функции: она описывает некоторые детали, утрачиваемые при статистическом усреднении, она относится к отдельным, феноменологически различимым состояниям ансамбля и обеспечивает свое собственное воспроизведение. Еще в 1945 году Иордан обращал внимание в своей книге «Физика и дух организованной жизни» на то, что на крайних полюсах современного спектра естественных наук, в квантовой механике и в биологии, наблюдается один и тот же элемент феномен усиления, роста, увеличения роли элементарного, единичного, случайного. И в квантовой механике, и в биологии элементарный процесс, ведущий к появлению какого-то единичного мутанта, существенно недетерминирован, а процесс роста популяции подвержен статистическим флуктуациям. Флуктуация обладает свойством саморегуляции. Когда в 1907 году супруги Эренфесты математически убедительно доказали неизбежность роста энтропии (если вынимать из двух урн перенумерованные 2N шаров и по жребию бросать их, то в одну, то в другую урну, итогом в конце концов будет равномерное распределение шаров в этих урнах, т.е. максимум энтропии, тепловая смерть Вселенной, гибель жизни), то они математически моделировали необратимый процесс равновесного состояния, а не флуктуацию. Равновесие мертво! Каким же образом живая материя, неравновесная диссипативная система, флуктуация уходят от равновесия? Модель флуктуации, отвечает Эйген, в стационарном состоянии получится, если говорить не о двух урнах и не о 2N эквивалентных шарах, а об одной урне с двумя номерами для каждого шара, и со следующей тройной перспективой: редупликация без ошибок, редупликация с ошибками, разброс параметров формирования и распада. Во второй перспективе имеет место беспорядочный дрейф в информационном пространстве до тех пор, пока не произойдет флуктуационная катастрофа. В третьей перспективе, при сочетании ее со второй система производит новую информацию посредством ошибок в процессе копирования – здесь можно ожидать устойчивого и воспроизводимого поведения. (Перебивая изложение Эйгена, тут следует процитировать мысль из книги «Мозг. Язык. Контекст. Культура» ведущего культуролога Ю.М. Лотмана о том, что новая информация творится при перекодировке старой в Блоке Нетривиального Перевода, каковым является и изложение мысли Эйнштейна Гейзенбергом, и асимметрия мозга, и генная мутация, и редупликация шаров с ошибками: идеально безошибочное перекодирование информации по типу четкой однозначности языка светофора и современных научных статей удаляет нас от плюралистической многозначности синонимов и омонимов языка поэзии, но этот идеал «Этики» Спинозы является для информации не лекарством, а ядом). Информационное инструктирование между ДНК и белками с помощью РНК носит диалектический характер: узнавание субстрата ферментом требует стабильности ферментно-субстратного комплекса, но слишком стабильная стабильность ограничивает скорость оборотов ферментов. Единство противоположностей! Почему в РНК доминирует триплет «листа клевера»? Потому что кодоны, состоящие менее, чем из трех букв, нестабильны, а состоящие более, чем из трех букв, слишком уж стабильны! Аналогично белки сами по себе неспособны образовать самоконструирующуюся систему, так как они лишены способности мутировать, чем обладает ДНК. Благодаря, возможно, соответствующей пространственной укладке белки зато обладают свойством узнавания. Активный центр белка, его «узнающая группа» играет и роль катализатора. Это демонстрируется колоссальным разнообразием специфических участков узнавания антител, которые способны узнать любой антиген, даже тот, который никогда за всю историю эволюции не контактировал с организмом. В итоге и получается диалектическое самоупорядочение через закодированные каталитические функции, порядок из хаоса, упорядоченность через флуктуации! Отбор и эволюция не могут происходить в равновесных или почти равновесных системах даже при наличии нужных для этого веществ, для этого необходима нестабильность диссипативных структур, где только и может проявиться ничтожная в вещественно-энергетическом отношении роль информации, роль единичных химических или биологических мутантов!
Так формулирует Эйген свою позицию и считает, как уже было отмечено, эту позицию прекрасно вписывающейся в законы старой физики, лишь «незначительно» модернизированные за счет признания информации физической переменной. Таким образом получается, что, с одной стороны, Эйген внес в понимание информации первостепенный вклад (Нобелевскими премиями, в отличие от Сталинских, за второстепенные работы не награждают), а, с другой стороны, резко разошелся в понимании статуса той же информации с Вигнером, Спириным и всеми теми, кто называет винеровское истолкование информации как одного из трех китов (информация, масса, энергия), на которых стоит мир, не косметическим ремонтом, а революцией в науке, сменой парадигмы, коренной ломкой трехсотлетнего традиционного координатно-бытового взгляда на мир, заменяемого информационно-космическим взглядом на мир. На первый взгляд может показаться, что не такая уж это большая ошибка, что Эйген просто более скромно оценил свои же собственные труды по информации, сравнительно с оценками своего вклада в теорию информации со стороны таких ученых, как Винер, Пригожин, Вигнер и др. Но называя великое малым, не прокладывают ли дорогу к переименованию белого в черное, добра в зло, добродетели в порок? Только тот, кто посадил науку в один угол, а мораль – в другой, для кого пустым звуком является триединство вечного общечеловеческого идеала Истины–Любви–Красоты, только тот пройдет спокойно мимо такой ситуации!
Разнобой начинается с понимания единичного, случайного, индивидуального. Лейбниц, начиная с юношеской своей работы о неотъемлемых правах личности перед лицом государства и кончая посмертной «Монадологией», всю свою сознательную жизнь посвятил решению проблемы индивидуации: если арифметическая единица переменила свое место, то это прежняя единица или нет? Где критерии самотождественности человеческого «я»? Пустая игра слов или ключ к тайне мироздания в древних формулах: «Один – это многое», «Ничто есть все», «Возможность есть действительность», «Максимум есть минимум»? Эйген не обратил внимания на эту сложность, постулировав замкнутый характер (кольцевой граф) курицы и яйца, ДНК и белка, функции и информации (нет функции без информации и информации без функции) и приняв как нечто самоочевидное, случайность молекулярного хаоса. Желание уточнить смысл случайного, как не имеющего функциональной организации, но сохраняющего структуру (атомную, молекулярную, даже надмолекулярную) сразу же привело к двусмысленности: в целом понятно, что автор имеет в виду атомы, молекулы, и т.п., которые не связаны между собой функциональными закономерностями, однако свою собственную структуру, функциональность, информацию сохраняют. Но ведь тогда надо говорить не просто о функциях и информации, а об их иерархии! Вот здесь и начинается разнобой, поскольку иерархия информационных уровней подразумевает и «эманации» Плотина, и «время» Пригожина, и «чудо» Вигнера-Спирина, и «единицу-монаду-случайность-уникальность» Лейбница! Этот разнобой и непоследовательность еще заметнее у М.В. Волькенштейна, написавшего предисловие к книге Эйгена: полностью солидаризируясь с традиционным (т.е. вульгарным) материализмом Эйгена, М.В. Волькенштейн в эти же годы публикует работы, в которых случайное определяется не как бестолковая хаотическая толчея в смысле Лапласа и Дарвина, а как невыразимая по сокращенной программе (подобно личности или произведению искусства) высочайшая сложность той уникальности, которую можно уподобить только уникальности мира в целом! Такое понимание случайного, одного, единичного соответствует точке зрения Пифагора, Плотина и Лейбница, но не точке зрения Демокрита («случай измыслили нерассудительные люди для оправдания своей глупости»), Лапласа и Дарвина! Информационная самодостаточность замкнутого графа «белок–ДНК» репрезентует информационную замкнутость иерархии уровней эманации Единого у Плотина и информационно-энергетическую замкнутость вобравшего в себя триллион галактик фридмона у Маркова, а не бытовую сумятицу случайных событий у Лапласа и Дарвина!
Эйген совершенно правильно говорит об информационном конструировании как о явлении, которое зиждется на феномене катализа, ускорения. Точно так же совершенно прав М.В. Волькенштейн, когда в своем предисловии к книге Эйгена подчеркивает, что понять дифференцировку, эмбриогенез и канцерогенез можно только на базе качественности, ценности, селективности (т.е. иерархичности) информации, а не на базе однотонной ее количественности, как в «телеономии» Моно (который, добавим от себя, понимает «случай» именно по-лапласовски, по-дарвиновски). Нет никаких возражений и против мыслей Эйгена–Волькенштейна о принципах Мопертюи, Ле Шателье, Ленца как перебрасывающих мост между «почему» физики и телеологическим «для чего» биологии, равно как нет никаких возражений и против понимания работ Пригожина как качественно нового этапа, преодолевшего примитивность линейной термодинамики, справедливой лишь вблизи состояния равновесия, где соотношения Онзагера не выполняются (симметричность коэффициентов в соотношении Онзагера обуславливает то, что в характеристическом уравнении, полиноме все коэффициенты положительны, а корни, являющиеся величинами, обратными временам релаксации, отрицательны).
Но что представляет собой информационное инструктирование (считая обязательным наличие в нем открытой Эйгеном сложной системы ускорителей-катализаторов, учитывающих селективную ценность, время релаксации и т.п.) при более внимательном рассмотрении? Это ведь и есть то чудо креационизма, о котором говорили Вигнер и Спирин, сравнивая информационный инструктаж с инструкцией по конструированию уже имеющейся абстрактной схемы телевизора! Креационизм отличается от эволюции не только длительностью времени. Конечно, какое-то время требуется и при креационном творении, но оно будет сравнимо уже не с временем формирования популяции бабочек с темными крыльями в дымном районе Англии, а с временем формирования антитела при попадании вируса гриппа в человеческий организм. Здесь, действительно, можно наблюдать то, что заслуживает названия перехода количества в качество! Рекордсменом ускорителей-катализаторов Фейнман в своих «Лекциях» назвал катализатор-дислокацию в процессе ускорения роста кристалла йода: ускорение это составляет 101300. Как видим, информационное форсирование практически не имеет пределов, и если «чудом» называть то, чего не бывает в быту, но что бывает в Космосе, то это слово тут будет вполне уместно! Такого же рода переходом количества в качество может служить пример катализаторов в процессе превращения калия в кальций в теле курицы, которую кормят слюдой, содержащей калий, а она несет яйца с оболочкой, содержащей кальций, т.е. совершает ту самую термоядерную реакцию, о которой пока еще только мечтают ученые и для осуществления которой в промышленных условиях требуется температура в сто миллионов градусов. В условиях тела курицы никаких миллионов градусов нет, но чудо термоядерной реакции, благодаря каким-то информационным ускорителям, есть! Очевидно, что и сверхпроводимость без сверхнизких температур точно так же реализуется на основе информационного резонанса[2]. Эйген не приводил конкретных примеров (подобно приведенных нами), заявляя, что его открытие подобно открытию цикла Карно, т.е. дает общетеоретическую картину, а не занимается той или иной конкретной реальностью. Поэтому не исключено, что в будущем ученики Эйгена еще найдут общий язык с учениками Вигнера.
Аналогично при более внимательном рассмотрении один химический мутант, дающий начало новой ветви, подтверждает не дарвиновскую новую породу овец, начавшуюся с одного коротконогого мутанта, а информационный «эффект бабочки» Синая. В самом деле, ведь как уже упоминалось, сам Дарвин, будучи честным человеком, хотя и удивлялся, но соглашался с тем, что новые признаки появляются не у одного или немногих мутантов, а сразу почти у всех, бабочки с темными крыльями и анконская порода овец были не правилом, а исключением из правил (к тому же последний случай относится не к естественному отбору, а к искусственному). В то же время непредсказуемый недарвиновский (по терминологии Моисеева) бифуркационный отбор, действительно, выбрасывая вперед целый веер изменений, может привести именно к такому зарождению новой ветви из одного мутанта! Об этом писал академик Шварц, исследуя точки бифуркаций в родах и подродах мышей-полевок в экстремальных условиях тундры. Но это как раз относится к тому усилению (по сравнению с координатно-бытовой повседневностью) роли единичного, индивидуального, лично-субъективного, которое наблюдается в квантовой механике и психологии, по наблюдениям физика Бора в прошлом и философа Мамардашвили в настоящем. Такой феномен говорит в пользу информационно-космического, а не координатно-бытового подхода, что и иллюстрирует в других своих современных работах М.В. Волькенштейн, проводя параллель между неповторимыми произведениями искусства («Гамлет», «Джоконда») и уникальностью любой личности как репрезентантами мира в целом.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы