Онтологические прогулки

§ 17. Лирическое отступление

Есть рассказ у Леонида Андреева: чертежник начинает чертить линию, когда его сын еще жив, а кончает когда сына уже нет. Линия это событие не замечает. Нечто подобное можно было сказать о настоящем тексте: внешне строки до упоминания об этом рассказе и далее следующее ничего не говорят о событии, случившимся между ними, – тяжелой операцией, перенесенной автором[1]. Но внутренне, по содержанию, данный текст, в отличие от немой линии, может об этом поведать. Вопрос заключается лишь в том, что не будет ли это злоупотреблением авторским правом? Перенесшего операцию, эта операция, конечно, интересует, но какой в ней интерес для всего остального человечества? Поскольку имя Солженицына сейчас у всех на устах, кто–то мог бы даже привести пример: перенеся в 1954 году тяжелейшую операцию по раку, а потом чудесным образом самоисцелившись, он нигде в своих произведениях не стал описывать эти свои интимности!

Все это так, но все же есть одно обстоятельство, позволяющее автору надеяться, что его сугубо личные воспоминания не будут восприняты как злоупотребляющие авторским правом писать, что вздумается. Дело в том, что предыдущий текст был теоретически посвящен высказываниям гуманитариев и естественников о смерти, – почему же автор, столкнувшись со смертью практически, не может поставить свои соответствующие впечатления в один ряд с мыслями о смерти этих гуманитариев и естественников?

Обосновав, таким образом свое «лирическое отступление», можно начать его даже не с операции, а с тех дней лета 1942 года, когда автор столкнулся со смертью тоже практически, на фронте в излучине Дона, с той лишь разницей, что смерть тогда была не внутри, не в своем собственном теле, а в немецких пулях и осколках. Помнится, в те десять фронтовых дней, когда смерть непосредственно витала над головой, все окружающее приобрело как бы некоторый другой вид, стало каким–то иным, необычным. Когда я в покинутом домике прочитал вырванную страницу с описанием жизни французских актеров, меня прямо ударила по сердцу какая–то безысходная тупая тоска, глухое отчаяние, в то мгновение совершенно безотчетное. Потом, думая об этом, я догадывался, что это было как бы переходом в другое измерение, а жизнь французских актеров или мысли о том, как спокойно жили и умирали на своих постелях люди в восьмидесятые годы прошлого века, (почему–то именно эти годы русской истории приходили в голову) лишь с особой наглядностью подчеркнула отличие этих разных измерений.

Нечто подобное имело место один раз зимой того же года, когда, проходя военную подготовку в запасном полку, на ночных учениях я лежал в снегу, на морозе, и смотрел на лунный узор ветвей: этот узор показался мне каким–то необычным, колдовским (что такое « ночное учение» можно судить по оценке бывшего зека, уверявшего, что в тюрьме было гораздо лучше, так как, хотя голодали и там, но зато никаких ночных учений!).

Тупая безысходная тоска, чувство заколдованности, перехода в какое–то другое, безжизненное измерение отражены в стихотворении: «По пыльной дороге машины идут. Куда и зачем–неизвестно. В одной из машин за рулем я сижу, – мы едем на фронт драться с немцем! Все будто бы то, и вместе не то, – и люди не те, и машина…» Потом уж я думал об этом, –Господь лишил всех нас отблеска жизни![2]

О том, насколько искусственная, внешняя смерть отвратительнее, омерзительнее, недопустимее, чем смерть естественная, внутренняя, я убедился только в связи с операцией. До этого мне казалось, что, с тоской вспоминая тех людей, которые в 80-е годы 19-го века умирали в своей постели, я просто обманывал сам себя, ибо смерть всегда смерть, будь то на поле боя, или в своей постели. Но когда произошла встреча с этим видом смерти, стало ясно, что это не так. Конечно, умирать на хотелось и в старости так же, как не хотелось и в молодости, но вот того тяжелейшего чувства тупика, глухого отчаяния, безысходной тоски, перехода как бы в другое «безжизненное» измерение в силу чей–то колдовской власти, теперь не было! Не было даже обычного, всеми ожидаемого (и мною в том числе) волнения. Жду операции. Все может быть! Но нет волнения. Будь, что будет! Хотя хотелось бы продлить цепочку праздничнейших буден! Никакого чувства потусторонности, измененности фона всего окружающего в связи со смертельной опасностью, мне угрожавшей не в меньшей степени, чем в 1942 году, ничего этого не было при операции! Само собой разумеется, все отрицательные эмоции, полагающиеся в такой ситуации (тяжелые сны, в которых фигурировали тупики, потеря надежды и т. п.), имели место, но фон жизни оставался все же таким же, каким он был всегда. В отличие от лета 1942 года! И еще одно военно-психологическое воспоминание–наблюдение. Наша мотострелковая бригада должна была двигаться на американских «Доджах», но, приехав на барже из Вольска в Сталинград, она шла к месту своего расположения, в село Песчаное, пешком шестьдесят километров, – хотя село это было в восьми километрах от нашей высадки. Почему? Официальный ответ: чтобы проверить выдержку, выносливость, сплоченность воинской части. Неофициальный ответ: чтобы фронт после такого мучения показался чем–то желанным. В духе последнего ответа некоторые солдаты объясняли так же голодный поек (на военных складах хватало гороха для того, чтобы в банный таз для десятерых налить супа в два раза больше), ночные учения, бег в противогазах, ползание по-пластунски, и многое подобное же. Но, насколько я помню, из нашей роты за пять месяцев подготовки добровольно запросился на фронт только один человек. Вообще, психология войны 1941–45 годов еще должна быть написана, – это необходимо уже только по одному небывалому в истории войн факту: более миллиона взяли оружие и сражались против своих![3] До сих пор, нигде, ни в какой войне и ни в какой стране ничего подобного не было!

На этом закончим «лирическое отступление» и вернемся к содержанию основного текста.

В книге американского врача Моуди «Жизнь после жизни» приводится как достоверный факт сообщение слепого профессора химии о том, что он видел, как бы из-под потолка те детали своей операции, которые он никак не мог видеть, даже если бы был зрячим, лежа на операционном столе. Вторым фактором подобного же рода является и феномен А. Чумака. Хотя специалисты-волновики среднего уровня категорически отрицают возможность передачи энергоинформационных волн от Чумака через телевизор на воду и от нее на больного,тем не менее, миллионы советских телезрителей ставили банки с водой перед телеэкраном во время сеансов Чумака и пили потом эту воду, веря в ее целительные свойства. Многие излечивались, и статистика это подтверждала. Волновики высшего уровня (академик Кадомцев и др.) на эту тему пока не высказывались, но если вспомнить упоминавшееся выше открытие французского ученого, свидетельствующее о сохранении лекарственных свойств при разведении одной столовой ложки на объем Тихого океана, то возможность положительного ответа выглядит не такой уж стопроцентной ересью.

Почти на уровне таких «чудес» воспринимается многими и то, что демонстрировали народу Чумак и Кашпировский по телевидению: обезболивание по телевизору при операции, излечение болезни без диагноза и т.п. Но здесь ученый мир в лице академика Н.П. Бехтеревой, в отличие от «волновиков», никакой ереси уже не усматривает: в мозге, по-видимому, есть представительство всех тканей тела и он способен, давая соответствующие биохимические выделения, лечить эти ткани (так диморфин, выделяемый мозгом в 200 раз сильнее морфия). Задача гипнотизера не в том, чтобы точно диагностировать болезнь, а в том, чтобы внушить больному, т.е. его мозгу, уверенность в излечении. Возможно, нечто подобное имеет место в массовом масштабе для долгожителей горных районов Мексики и Пакистана, средний возраст которых, как сообщалось в печати, равен 120–130 годам. Объяснить этот феномен питанием (абрикосы у племени хунза Пакистана[4], сахарный тростник у мексиканского племени) невозможно уже по одному тому, что абрикосы и сахарный тростник доступны не только им, а у долгожителей Мексики к тридцати годам выпадают все зубы (все курят и пьют ром). Поскольку большинство долгожителей живет в горных районах, некоторые геронтологи видят причину их долгожительства в горном воздухе. Однако статистика в масштабе всей планеты не говорит о том, что жители долин живут меньше, чем жители в гористой местности. Поэтому гипотеза Кашпировского–Бехтеревой о решающей роли биохимии мозга в борьбе организма с болезнями выглядит более убедительной при объяснении феномена племен Пакистана и Мексики, живущих в два раза дольше, чем все остальное население земного шара. Возможно те люди, которые живут в несколько раз меньше, чем все остальное население земного шара, т.е. больные прогерией, страдают отсутствием и тех возможностей мобилизовывать резервные силы своего организма, которые есть у всех остальных. Известный танатолог Шор в своей книге «О смерти человека» (Л., 1925) приводит пример этой болезни: король Венгрии и Богемии Людовик II выглядел взрослым в 14 лет, в 18 лет поседел, в 20 лет умер, девочка в 2 года менструировала, в 8 лет забеременела, в 20 лет – старуха.

Но главное значение гипотезы Кашпировского–Бехтеревой не в том, что она может послужить ключом к объяснению таких редких экзотических явлений, как прогерия или массовое дожитие до 130 лет (у племени хунза - 20 деревень), а в том, что она как бы перебрасывает мост между теми представлениями, которые большинство людей до сих пор отметают как «мистику» («это же повторение астральных выдумок Елены Блаватской и ей подобных!»), и теми теориями, которые признаются «наукой». Конечно, и до сих пор были какие-то градации, как в «науке» так и в «мистике». Например, биолога Дриша поместили поближе к «мистикам», а писателя Андрея Белого, открыто заявлявшего о своем теософском мировоззрении, все же в целом оценивали как крупного писателя, а не как мистика. Возможно, по политическим мотивам (учитывая его сотрудничество с ПУ во время странствий по Центральной Азии[5]) Рериха поносили совсем не так, как Блаватскую, – хотя концепции их совпадают целиком и полностью. Самым острым выпадом против художника–теософа был использованный «Советской Россией» термин «ререхнулся».

Но существует качественное различие между той границей, которая, безоговорочно отвергая Елену Блаватскую, приемлет Андрея Белого (его «Петербург» был опубликован в 1982 году), и тем «мостом» в виде теории Кашпировского–Бехтеревой, который связывает неприемлемую для здравого рассудка теорию Моуди–Чумака с теориями В.В. Фролькиса[6], Дильмана[7], Агаджаняна и всех тех, кого нередко подвергают критике, но не отлучают от «науки». Это качественное различие состоит в том, что в первом случае акцент делается на носителях теории, а во втором – на самой теории! В первом варианте теософия Белого отвергается точно так же, как отвергается теософия Блаватской, но его личность освещается положительно («теософия в его биографии – это лишь мимолетный эпизод», и т.п.). Во втором варианте речь идет не о личностях, а о самих теориях и в этих теориях усматриваются какие-то общие черты (приоритет энергоинформационного начала, отказ от норм здравого рассудка и т.п.).

Если Рерих в своей «Общине» вслед за Блаватской утверждал, что «земное существо поглощается эманацией дальних сфер», не «упокой с отцами», но «научи в пространстве света» (Н.К. Рерих. «Община». Рига, 1926. С. 16–17), то критиками акцентировалось внимание на расхождениях Рериха с церковными канонами (понимание смерти в духе «с отцами упокой»), а когда этот же вопрос связывался с мнением Блаватской, то акцентировалось внимание на «антинаучности», плотиновских «эманациях». Между тем самый беглый взгляд на судьбу Блаватской позволяет увидеть в ней не мракобеса и шарлатана, а выдающуюся личность. Ее родственник, премьер Витте, писал в своих мемуарах, что, владея многими языками, она писала на любом из них письма в форме стихов с большей легкостью, чем он пишет прозой. В Индии до сих пор существует ее культ. Ее имя для индуса стоит в ряду самых уважаемых во всемирной истории имен! Концепция ее книг «Тайная доктрина», «Из пещер и дебрей Индостана», «Загадочные племена на Голубых горах», «Разоблачение Изиды», если только обращать внимание не на форму изложения, а на ее суть, не говорит ничего иного, кроме безоговорочного утверждения приоритета информационной компоненты мироздания, т.е. утверждает то, что ныне утверждается всеми кибернетиками и синергетиками. Этот подход (по второму варианту) позволяет сегодня и геронтологам несколько в другом свете рассматривать свои проблемы. В.В. Фролькис в книге «Биология старения» (Л., 1982. С. 28) пишет о том, что «в избыточности анаболизма, индуцируемого двигательной функцией, и заключается та качественная специфическая форма негэнтропийности, которая характеризует живые организмы как открытые развивающиеся системы в отличие от неживых». При этом используется теорема Пригожина о диссипативной функции как скорости продукции энтропии (в стационарном состоянии продукция энтропии внутри термодинамической системы при неизвестных внешних параметрах является минимальной и константной). Акцентируя внимание на негэнтропии, т.е. информации, Фролькис в семидесятые годы пришел к адаптационно-регуляторной теории «витаукта» (от слов «вита» – жизнь и «ауктум» – увеличивать). Согласно этой теории в старости за счет генетического потенциала и текущей адаптации вполне возможно «антистарение», т.е. противостояние процессам деградации и одряхления. Оппоненты этой теории пытались ее дискредитировать, проводя параллель с «жизненной силой» идеалиста–виталиста Дриша, но поскольку, как это мы уже отмечали, основная идея Дриша о наличии разницы между системой и суммой ее элементов ныне является не предметом для насмешек, а основной аксиомой теории систем, подобная критика Фролькиса успеха не имела. По теории витаукта «возрастное развитие и продолжительность жизни определяются балансом двух процессов: наряду со старением - процессом разрушительным - развертывается процесс антистарения»[8]. Конкретными рекомендациями, вытекающими из теории витаукта, являются не только использование биологически активных веществ (жень-шень, пантокрин, антиретикулярные сыворотки Богомольца[9]), тканевой терапии, цитотерапии, антиоксидантов, но даже теоретическое оправдание опытов Штейнаха–Воронова[10], которые не удались, по Фролькису, лишь из-за неясности соответствующих норм.

В.М. Дильман эпиграфом к своей книге «Большие биологические часы» (М., 1986) взял слова о том, что современная наука, в том числе геронтология, утратила представление о единстве природы: злого духа заменили микробами, потом стрессом, но все равно видели лишь внешнюю причину болезни, старости, смерти. Необходимо видеть в человеке часть Космоса и рассматривать внешнее и внутреннее в их единстве! Дильман называет гипоталамус и мозг ведущими интеграторами информации: мозг отсоединяет от гормонов более простые вещества, так называемые эндорфины, которые воздействуют на запоминание, обучение, эмоции, боль (по структуре они напоминают морфин). По мнению Дильмана, механизм смерти запускается половыми клетками. Дильман называет «поразительным» то обстоятельство, что любая клетка, от дрожжей до человека уже два миллиарда лет хранит ген, способный вернуть ей бессмертие, т.е. сделать раковой. Следовательно, это для чего-то нужно! Для чего же? Очевидно, это связано с процессом нормального деления, при котором имеет место аутокринная петля регуляторного роста (саморегуляция)[11].

Н.А. Агаджанян и А.Ю. Катков в книге «Резервы нашего организма» (М., 1979) среди прочего подробно останавливаются на упоминавшемся нами феномене 32 тысяч жителей долины Хунза, средний возраст которых составляет 120–130 лет (118-летний выглядит как 20-летний). Упоминаются также такие факты, как самоизлечение Че Гевары[12], болевшего астмой, как феноменальная сила украинца Терентия Корень, убившего в 1902 году льва голыми руками, и т. п. Очевидно, гипотеза Кашпировского–Бехтеревой, объясняющая способность оперируемой женщины без наркоза не только преодолеть чувство боли, но и петь песни, стоит в ряду этих чудес.

Безусловно, концепция Кашпировского–Бехтеревой, ставящая во главу угла не здраворассудочное представление о веществе и действующей на него силы, а информацию, появилась не на пустом месте. Теория парабиоза Введенского[13], конкурировавшая (конечно, неудачно в те времена) с теорией рефлексов Сеченова–Павлова, доминанты Ухтомского и его учеников, теории опережающего отражения, потребного будущего, акцептора действия и т.п. Берштейна–Анохина[14] (расходясь в деталях, они говорили одно и то же о главном, т.е. о ведущей роли информации), все это подготовило соответствующую почву: ведь для здравого рассудка приказ мозга легким на забор недобранной в предыдущем вдохе порции воздуха еще до того, как недостаток кислорода в крови даст сигнал мозгу об этой недостаче, не менее сверхъестественен, чем самоизлечение Солженицына или Че Гевары! Где здесь внешний объективный фактор-микроб, вызывающая рефлекторное выделение слюны пища, стресс и т.п.? Этого внешнего фактора нет! Есть внутренняя деятельность парабиоза, доминанты, опережающего информационного отражения! Предпосылкой этих последних является память: неврологическая, иммунная, генетическая, космическая. Ничего сверхъестественного нет в том, что у пенсильванских муравьев вырабатывается глицерин не тогда, когда ударят в декабре морозы, а гораздо раньше, заблаговременно, иначе муравьи погибли бы. Здесь память генетическая. Но если принять эту память, то почему надо отвергать как мистику память космическую? Почему зародыш вселенной должен быть устроен проще, чем устроены зародыши муравья и человека?

Вот здесь-то, в вопросе о месте человека в Космосе, и проходит стыковка современных теорий опережающего отражения с древними теориями иглоукалывания, известными человечеству еще с 16 века до нашей эры[15].

Эпиграфом к своей рукописной работе семидесятых годов «Санс–энергетические возможности живой материи» врачи Аверьянов и Кватура взяли слова Эйнштейна о том, что иглоукалывание сталкивает нас с информационно-силовой (сансовой) системой, существующей в человеческом организме помимо систем нервной, гормональной, лимфатической и представляющей собой «уникально-сопряженную часть общемирового силового (сансового) поля, волны которого обладают способностью переходить в организме в корпускулярное излучение различной мощности и тем самым оказывать воздействие на физическое состояние тканей тела». Это уникально-сопряженное поле, связывающее человека с Космосом, нельзя назвать просто силовым полем, так как все силовые поля без исключения подчиняются запрету общей теории относительности на передачу сигналов со скоростью, большей скорости света, а здесь этот запрет не действует. Поэтому и необходимо дополнительно именовать этот феномен каким-то новым словом – санс, биополе, энергоинформация, энтелехия, и т.п. Причина подобного отклонения санс-поля от обычных силовых полей кроется в его информационности. С 1935 года известен парадокс Эйнштейна–Подольского–Розена: если волну разделить на две части и эти части разойдутся на какое угодно большое расстояние друг от друга, то тем не менее информация о любом изменении одной части волны поступает в другую часть волны не со скоростью света, а мгновенно! Объяснение этому можно найти, только основываясь на представлении мира как некой информационной целостности («Единое» Плотина, «Универсальный, нигде не локализованный код–регулятор» Винера). Санс-поля уникальны для каждого человека и, возможно, имеют какое-то отношение к гравитации (отсюда телекинез). Эти поля являются как бы планом, эоном, прообразом того, что потом переходит из области «возможного» (по терминологии здравого рассудка) в область «действительного». Но в этом случае по закону симметрии можно говорить (имея в виду смерть человека) и о переходе от действительного к возможному, т.е. к тому, что Рерих называл «поглощением земного существования эманацией дальних сфер», Моуди – «жизнью после жизни», христиане – «воскресением из мертвых». Н.Ф. Федоров пытался соединить эту идею с обычными позитивистской наукой и техникой, выдвигая проект воскрешения отцов взамен траты энергии на рождение детей (в зависимости от акцента на «второй шаг после Христа» или на позитивистскую «переделку Природы» Федорова восхваляли как продолжателя дела Христа или же поносили как скрытого гомосексуалиста, боровшегося не столько со смертью, сколько с браком и только прикрывавшегося христианской фразеологией, а бывшего, по существу, тем же марксистом, тоталитаристом, позитивистом). Иглоукалывание подразумевает представительство всех органов и тканей человеческого тела примерно в семистах биологически активных точках, воздействуя на которые можно излечивать эти органы и ткани. Эти биологически активные точки являются для человеческого организма чем-то наподобие выводных антенн для телевизора – и в том, и в другом случае речь идет о механизме контакта с Космосом, с внешним миром. Через эти точки во время стрессовых перегрузок выходит в виде луча излишняя энергия. В одной из своих работ 60-х годов астрофизик И. Шкловский наблюдал лучеобразный выброс из астрономических объектов энергии; равняя это явление с выбросом энергии из головы человека во время стресса, ввел понятие «психокосмического явления» (потом от этой гипотезы он отказался).

Не останавливаясь на лозоискании, телекинезе, ясновидении и других подобных явлениях, говорящих, как и иглоукалывание, о том, что человек во Вселенной «свой», а не «чужой», скажем еще несколько слов по поводу теорий старости и смерти, обсуждаемых сегодня в геронтологии.

Так В.М. Дильман в книге «Большие биологические часы» (М., 1986) пишет о том, что существует не двести теорий старения (изнашивание, самозатухание, как в механизме, - В.Н. Никитина; исчерпание запаса энергии организма как закрытой термодинамической системы по Рубнеру; противоположное мнение Бауэра и Шрёдингера об организме как открытой системе; угасания иммунитета по Бернету; вредоносное действие космического облучения по Сцилларду; накопление ошибок в синтезе белка у Оргела, Стрелера, Фролькиса без указания причин этих функциональных поломок в системе регуляторных генов; теория предопределенности жизни клетки по Хайфлику, игнорирующая отличие жизни клетки в организме и вне его – каскадный механизм старения американского нейрофизиолога Финга, по которому одно событие зацепливается за другое и ведет в итоге к старости и смерти; теория гормонов смерти, т.е. запрограммированной смерти в кибернетическом смысле и т.д. и т.п.), а всего две: вероятностная и детерминированная. По Дильману эти теории следует объединить, поскольку где и когда – случайно (климакс, например), но то, что когда-то это обязательно будет - неслучайно (никто климакса избежать не может, он внутренне детерминирован). Сочетание вероятностного и детерминированного подходов по Дильману реализуется в сочетании четырех механизмов: обмена веществ (метаболизма), старения, антистарения, фактора долговечности. Взаимосвязь развития и старения осуществляет гипоталамическая система. Скорость гипоталамических изменений соответствует скорости выполнения закона отклонения гомеостаза, т.е. речь идет о «больших биологических часах», измеряющих не сам ритм (хотя суть, конечно, всего существующего в гармонии ритмов), а его утрату. «Паспорт здоровья» должен учитывать эти отклонения (считая нормой то, что было в 25-летнем возрасте) по пяти параметрам: масса, липопротеиды, холестерин, сахар, давление. Поскольку само выполнение функции любым органом вызывает отклонения от гомеостаза, то избежать старости и смерти в принципе невозможно: долгожительство – это лишь задержанная старость. Естественная смерть, следовательно, является смертью регуляторной. Но в каких-то рамках изменения, конечно, возможны. Так для человека отношение пререпродуктивного периода к максимальной продолжительности жизни равно пяти, столько же, примерно, у шимпанзе, 99% белков которых совпадают с белками человека, но максимальная продолжительность жизни у шимпанзе в два раза меньше. Природа дает место и вероятностно-случайному и детерминировано-закономерному. Так, например, какой бы правильный образ жизни ни вел человек, это не сделает его бессмертным, ибо в репродуктивном периоде гомеостаз преждевременен, а после – «время уже упущено». Старость – это инволюция, так как в старости, после 5–10 лет «бушевания» климакса снижается количество холестерина, уменьшается вес и т.п.

Дильман рекомендует отказ как от психологического барьера безнадежности в борьбе со старостью («сегодня это еще недоступно чаще из-за своей сложности, многоуровневости»), так и от надежды на то, что нулевой диетой, бегом, расслаблением и т.п. можно дотянуть до начала следующего века, когда наука подарит нам бессмертие. Реальным Дильман считает возможным после более тщательного изучения трех сверхсистем человека (репродуктивная, метаболическая, адаптационная) и десяти главных болезней (ожирение, психическая депрессия, гипертония, гиперадаптоз, диабет, климакс, атеросклероз, иммунодепрессия, аутоиммунитет, рак) перейти к изучению старости как одиннадцатой болезни, и тогда возможно, к 2000 году путем «нормализации» клеток вне организма с последующим возвратом в организм, а также путем удлинения периода созревания до пятидесяти лет (голод в молодости полезен, в старости вреден) можно будет максимальную продолжительность жизни увеличить до 250 лет, а период атаки главных десяти болезней оттянуть до 180–200 лет.