Онтологические прогулки

§ 12. Информационное инструктирование

Как именно происходит информационное инструктирование – это вопрос вопросов. Он всегда был в центре внимания ищущей мысли, как вопрос о соотношении сознания и бытия, и, вместе с тем, как вопрос о самом смысле нашей жизни и смерти. В последние три столетия интерес к этому вопросу в обществе несколько потускнел, поскольку в общественном сознании стала доминировать мысль, будто проблема эта исчерпывается решением вопроса о хронологической первичности бытия до сознания («существовала ли Земля до человека?») в рамках, якобы, уже решённой небесной механикой проблемы общемировой бесконечности.

Человечество склонно создавать аксиомы, которые потом рассматриваются как нечто, данное объективно (например, все живут сегодня под знаком приближающегося конца второго тысячелетия, хотя этой даты могло бы и не быть, если бы, например, сохранили допетровский счет времени). Точно так же выдуманную творцами небесной механики аксиому о мире в целом как о пустой эвклидовой коробке без стен со звёздами и атомами, человечество стало воспринимать как нечто существующее само по себе, совершенно независимо от нашего сознания, как «объективную реальность, данную нам в ощущениях». В этом не сомневались даже рекомендовавшие во всем сомневаться и всё критиковать Декарт и Кант!

Кант, ставя в качестве основного вопроса вопрос о том, почему, глядя на красную краску, мы видим красное, продолжил великую традицию вопроса вопросов, но заранее сузив рамки рассмотрения этой проблемы, объявив бредом сумасшедшего точку зрения Э. Свенденборга, оказался в положении менее философски ценном, чем положение, в котором находится сегодня, например, ставящий тот же вопрос Мамардашвили. Это та же ситуация, как и в случае столкновения точек зрения художников Рембрандта и Целкова на картине, нарисованной Целковым и изображающей чокающихся бокалами Рембрандта с Целковым. Описана эта картина Евтушенко в «Литературной газете» 13.08.88 г. в статье «Кто на этой картине сильнее?» и каждый понимает, что, совершенно независимо от силы таланта, силой опыта ГУЛАГа и Освенцима, силой социального опыта гитлеровщины-сталинщины-полпотовщины современный художник имеет сто очков впереди Рембрандта, наивно полагавшего, что земные радости, вино и женщины будут лучшими путеводителями человечества, чем древние библейские сказки о Добре и Зле, Боге и Дьяволе, греховности человека и великой тайне мироздания, стремление к постижению которой только одно и может отличить человеческую сущность от животной.

Не затрагивая поэтому вопрос о талантливости и гениальности Канта и Мамардашвили (хотя сегодня и такое сравнение не выглядело бы кощунством на фоне параллелей между Гитлером и Сталиным, Толстым и Солженицыным, Пушкиным и Иосифом Бродским), мы можем с абсолютной достоверностью утверждать, что Мамардашвили имеет сто очков впереди всемирно знаменитого Канта в понимании человеческого сознания, ибо кантовское понимание места человека в мире было безнадежно узким, координатно-бытовым, ему в голову не могла прийти мысль о том, что иерархия мистических эманаций Плотина и Сведенборга может заинтересовать кого-то, кроме врачей-психиатров. По этой причине Кант, дотронувшись до самой сути информационного инструктирования своим вопросом о красноте киновари, остался в тощих рамках бытового «или-или»: или объект, или субъект, или наука, или религия, третьего не дано. Совершенно иначе ставит вопрос Мамардашвили, спрашивая: то событие в моём прошлом, которое сделало меня таким, какой я есть сегодня, это что – объект или субъект? Ответа на этот вопрос в рамках безынформационной материи и черно-белой логики нет точно так же, как его нет и на вопрос: висящая на стене картина является качеством или количеством? Только более широкий информационно-космический подход и парадоксальная логика дают надежду на ответ. При этом парадоксальная логика (диалектика) мыслится не в духе антагонизма классовой борьбы, заканчивающейся гибелью одной из сторон, а в духе боровского принципа дополнительности, оставляющего процветающими обе, казалось бы, ислючающие друг друга стороны: волну и частицу, субъект и объект, информацию и протяженность, свободу и порядок. Идея Маркса о том, что анатомия человека является ключом к анатомии обезьяны, т.е. что высшее объясняет низшее, повторяет тезис Плотина об эманациях и дополняет редукционизм. Природа нашей мысли является ключом к пониманию всего остального! Мысли в нашей голове – это не нечто вторичное, это не архитектурные излишества вселенского Храма мироздания, а его стержневая линия, вершина, точка роста, через которую мы наиболее глубоко проникаем в сущность этого Храма. Наше сознание является воплощением вселенской связи и космической свободы: никто и ничто не может регламентировать свободный полет творческой мысли, и ничто в Универсуме не достигает такого уровня связности, целостности, единства, как наша мысль, способная в едином акте осмысления схватить, объединить, свернуть триллион галактик так же, как они сворачиваются во фридмоне!

При такой широкой постановке вопроса кантовская проблема «почему красное мы воспринимаем как красное» оказывается не только гносеологической, но одновременно онтологической и аксиологической (выше мы упоминали проективную онтогносеологию Гейзенберга).

Кант считал, что субъективное впечатление красноты не имеет ничего общего с объективной краснотой (феномен, «вещь для нас», и ноумен, «вещь в себе»). Субъективное впечатление красноты, пространства, времени и т.п. определяются не природой самой красноты, пространства, времени и т.п., а природой нашего разума. Идеалисты критиковали Канта за то, что у него, хотя и не доступный познанию, независимый от нас объективный мир как «вещь в себе» все же существует. Материалисты критиковали Канта за то, что он считал в познании первичным разум, субъект, информацию. Сегодня, когда доказано, что глаз видит не по традиционной схеме материализма-идеализма (т.е. или всё определяет объект, или всё определяет субъект), а по схеме компромисса (т.е. итог видения частично зависит от объекта, частично от субъекта), казалось бы, Кант с триумфом возвращается в современную науку. В какой-то мере это, конечно, имеет место (специалисты по искусственному интеллекту читают его «Критику чистого разума»), но всё же его триумф уступает триумфу Лейбница и Шеллинга, не считавших бредом иерархию информационных уровней (эманаций) Плотина. Желая как-то связать онтологию «вещи в себе», Кант говорил об аксиологической ценности как непознаваемой сферы религии, так и познаваемой сферы науки.

Мамардашвили считает, что сознание в форме человеческого разума вовсе не является единственно возможной формой реализации потенций космического интеллекта. (Астрофизик Н.С. Кардашов[1] даже допускает мысль о том, что существуют внеземные цивилизации, к которым мы относимся так же, как муравьи и пчелы относятся к нам). Связь онтологии с гносеологией у Мамардашвили получается не внешней, как у Канта, а обусловленной статусом информации по Винеру. По мнению Мамардашвили, принятие концепции Винера о массе, энергии, информации как трёх равноправных китах мироздания, лишает смысла двухтысячелетний спор материалистов и идеалистов. О какой первичности-вторичности, о каком приоритете можно говорить, если все эти три кита являются лишь разными проявлениями одной и той же общемировой сущности? Как бессмысленно спрашивать, что для человека важнее: «Живот или голова?», поскольку лишение как головы, так и живота имеет одинаковый результат, точно так же бессмысленно спрашивать, что важнее для мира в целом: «Масса-энергия или информация?» Как бессмысленно искать первичность-вторичность по времени одного из трех факторов в эмбриогенезе человеческого организма, точно так же бессмысленно говорить о том, что сначала были вещество и энергия, а потом уж появилась информация (как сначала бывает мать, а потом уже дитя). Такой подход ещё допустим, когда речь идёт о каком-то фрагменте мира, например, о биогенной планете, бывшей ранее абиогенной. Но по отношению к миру в целом такое противопоставление полностью исключается! Можно говорить о приоритете информации в гене, энергии – в солнечном луче, массы – в горных хребтах. Можно говорить о том, что для существования человека непроницаемость каменной стены или трехмерная эвклидовость пространства являются «коренными условиями бытия», но только при условии, что речь идет о бытии человека на планете Земля, а не о бытии мира в целом! Для мира в целом нет ни абсолютности бытовой непроницаемости, ни абсолютности бытовой огромности Космоса и малости фридмона!

Кант был бы совершенно прав, категорически возражая против общепринятого наивно-материалистического убеждения в том, что если человек смотрит на дерево, то он и видит дерево: «А что же другое, – говорит наивный материалист, – он может видеть, не корову же?» Кант доказал, поэтому его сегодня и читают специалисты по искусственному интеллекту, что глядя на дерево, человек видит именно корову, т.е. совсем не то, что есть само по себе: краснота как впечатление, восприятие, субъективный образ в нашем сознании и краснота как то, что объективно существует в краске киновари не имеют ничего общего между собой. Если по трехцветной теории Гельмгольца связывали восприятие цвета хотя бы с определенной длиной электромагнитной волны, отраженной соответствующей поверхностью (от «красной» волны длиной в 320 миллимикрон до «фиолетовой» волны длиной в 380 миллимикрон), то по двухцветной теории Лэнда даже об этом соответствии говорить нельзя, поскольку все семь цветов радуги он получил в диапазоне не 340, а всего лишь 30 миллимикрон! То, что мы практически создали источники цвета в цветных телевизорах, нисколько не прояснило кантовский вопрос о том, почему глядя на красную диагональ мы видим красное, а не зелёное или синее. Общепринятой теории зрения нет до сих пор (советский специалист по двухцветному зрению доцент В.Я. Чуев связывает интимный механизм цветового восприятия с флуктуациями частот, что иллюстрирует уже давно известный «диск Берилэми», японские исследователи усматривают здесь секрет в инерции фоточувствительных элементов сетчатки глаза и т.п.). Положение здесь такое же, как и в объяснении речи, движений и т.п. Любой человек (и этим порождается иллюзия простоты, общедоступности) прекрасно владеет своим языком, руками, ногами и т.п. Захотел поднять руку – и поднял, что же тут удивительного, загадочного, проблемного? Но специалисты по искусственному интеллекту знают, сколько тысяч дифференциальных уравнений надо решить, чтобы робот пошевелил мизинцем! У человека это выполняет та скрытая от его сознания автоматика, то информационное инструктирование, о котором до кибернетики наука вообще не имела никакого представления. Сегодня кантовский вопрос о соотношении между впечатлением красоты в нашем сознании и источником этого впечатления решается уже не в рамках галилеевско-вольтеровской картины мира (как это делал сам Кант), а на основе принципов относительности, дополнительности, неопределенности, неразличимости части и целого, на основе закона сохранения массы-энергии-информации. При таком подходе, как уже сказано, исчезает кантовское грубое деление общемирового целого на объект и субъект, на онтологию, гносеологию, аксиологию. Ничто не существует «само по себе», вне общемирового взаимодействия: даже изолированно стоящий на столе стакан с раствором Белоусова, периодически меняющий свой цвет, не изолирован от действия космической пульсации[2]!

Но если мы не имеем пока представления о природе и механизме информационного инструктирования при зрении, иммунитете, даже при поднятии руки, то как нам судить о информационном инструктировании в «звездной реакции» Белоусова–Жаботинского, в коде-регуляторе биогеоценоза Шварца, в универсальном, нигде не локализованном, коде-регуляторе Винера?

Конечно, современная наука располагает намного большим материалом по этому вопросу, сравнительно с тем, что мы знали вчера. Если вчера не знали даже принципов работы глаза и спорили о том, работает ли он по принципу локатора или рефлектора, доминирует ли в нем объект или субъект, то сегодня, после конструирования искусственного глаза (перцептрона) выявили примерно равные вклады как объекта, так и субъекта, а после открытия феномена «подсознания на фотоплёнке» (обычным фотоаппаратом «Зенит» психиатры фиксировали галлюцинации льва, старухи и т.п. в сознании психбольных), оказалось, что глаз работает и как рефлектор, и как локатор. Если вчера знали только то, что иммунная система как-то находит нужный ответ на вторжение в организм болезнетворных веществ, то сегодня методами генной инженерии конструируют молекулу белка «цэдэ-четыре», являющуюся рецептором-опознавателем, узнающим вирус, после чего лейкоцитам «тэ–четыре» дается команда на формирование соответствующих антител. Но как именно дается эта команда? Как именно инструктируются нашей «верховной» мыслью те более низкие уровни информационной иерархии, благодаря чему эта «верховная» мысль материализуется в звуковую речь при тончайше согласованной работе ста двадцати нервных импульсов за одну секунду в мышцах гортани, голосовых связок, языка, губ и т.п.? И сегодня, как подчёркивает академик Спирин, мы находимся в неведении относительно основополагающих принципов работы мировой информационной иерархии, либо не улавливаем пока смысл крупномасштабных этапов эволюции. Почему одна и та же РНК у человека и бактерии? Если «слепые» законы природы в состоянии более тонко и разумно сбалансировать взаимодействие животных и растений с внешней средой, чем это делает в ХХ веке «разумный» человек, то кто в действительности является «слепым»? Достоевский полагал, что человек являет собой нечто не высшее, но и не низшее, он обретается где-то на полпути между бактерией и мыслящей бессмертной информационной структурой, и до тех пор, пока он не изменится физически, он не в состоянии будет уловить смысл существования общемирового целого. Все незаурядные умы думали над этим вопросом, отличаясь друг от друга не «первичностью-вторичностью», а пессимизмом или оптимизмом. Академика Спирина с этой точки зрения следует отнести к пессимистам, поскольку он связывает ожидаемое физическое изменение человека с новым этапом трансформации генов, совершающихся в силу каких-то внутренних законов эволюции генов, от сознательной деятельности человека не зависящих. Автор «проекта воскресения отцов» Николай Федорович Федоров с этой точки зрения выглядит оптимистом, поскольку он был уверен в возможности человека уже в ближайшем будущем с помощью науки уподобиться бессмертным небожителям.

Две великие идеи венчают вершины человеческого духа: бесконечность и бессмертие. В них концентрируется мысль о феномене Вселенной (бесконечность) и феномене Человека (бессмертие). Ни один человек, живший не только животной жизнью, не мог пройти равнодушно мимо этих идей. Поэтому целесообразно остановиться на этом более подробно.