Онтологические прогулки

§ 8. Ненадежный элемент дает надежную систему?

Прежде всего в этом плане бросается в глаза отсутствие зависимости между длительностью жизни индивида и длительностью жизни вида или рода: долгоживущий род черепах с долгоживущими особями является исключением, а не правилом.

На клеточном уровне заслуживает внимания то обстоятельство, что, хотя в большинстве случаев клетки живут полтора-два часа (от деления до деления), неделящиеся специализированные клетки могут сохранять свою структуру сто лет. Именно так обстоит дело с клетками сердцевины бамбука и клетками нервной системы человека. Явно обнаруживается зависимость между длительностью существования клетки и видовым временем жизни организма, но полной ясности еще в этом вопросе нет. Клетки, взятые из сердца цыпленка, просуществовали тридцать лет, т. е. пережили несколько поколений кур, и опыт прервали, решив, что доказан тезис: «Ненадежная система состоит из надежных элементов». Это было в первой половине нашего века. Но затем Хейфлик провел опыты с изолированными группами клеток разных тканей и сделал вывод прямо противоположный: «внутренний завод» каждой клетки обеспечивает ей строго определенное число предстоящих в будущем делений (для человека это в среднем пятьдесят, тринадцать из которых приходится на внутриутробное развитие). Поскольку в эти же годы кибернетики говорили об устойчивости человеческого мозга, несмотря на то, что после тридцати лет ежесуточно в нем гибнет около трехсот тысяч нейронов, то многие исследователи заменили тезис «неустойчивая система из устойчивых элементов» тезисом «устойчивая система из неустойчивых элементов». Но, по всей видимости, реальность сложнее обоих этих однозначных тезисов (как она уже оказалась сложнее однозначности волна или частица, преформизм или эпигенез, справедлив пятый постулат Эвклида или несправедлив).

«Принцип Хейфлика» следует понимать как загадку видовой продолжительности жизни на уровне клеток: объяснить причину смерти клеток печени человека, содержащихся отдельно от организма, значило бы объяснить причину смерти человеческого организма в целом, и, наоборот, если бы удалось объяснить видовую продолжительность жизни людей, то это осветило бы и вопрос о продолжительности жизни культуры клеток его тканей. Поэтому именно отклонения от «принципа Хейфлика» представляют интерес: почему раковые клетки любой ткани не подчиняются этому принципу и живут бесконечно долго? Почему ткань сердца цыпленка в какой-то мере оказалось аналогичной бессмертным раковым клеткам?

Этот интерес не к статистике общего правила (или, точнее, наряду с интересом к этой статистике) объясняется сущностью самого понятия «видовая продолжительность жизни»: ведь если математическая продолжительность жизни учитывает статистику детской смертности, естественная продолжительность жизни дает статистику без детской смертности, то видовая продолжительность жизни определяется вообще не по статистике, а по отдельным исключениям из исключений (например, дожитием до 168 лет единственного из всех живших когда-либо на Земле пятидесяти миллиардов людей). Эта ситуация аналогична ситуации с Фениасом Гейджем, единственным в мире человеком, жившим еще двенадцать лет после того, как его череп был навылет пробит железным ломом (хранящимся ныне в музее Гарвардского университета). Все люди умирали, когда их черепную коробку пробивала пуля, весящая девять грамм, а здесь человек живет после того, как его череп пробивает железная палка весом в двадцать килограмм! Конечно, при изучении феномена смерти от черепной травмы исследователь должен начать со стандартного статистического материала гибели организма от девятиграммовой пули, но каждому ясно, что гораздо больший, исключительный интерес для исследователя представил бы этот единственный в истории человечества случай выживания организма после травмы двадцатикилограммовым ломом! В этом плане исследование загадки Туринской плащаницы, связанной с предположением о возможно единственном в истории человечества воскресении из мертвых, является не уделом шумной перебранки между атеистами и верующими, а вершинной точкой роста всей современной мировой науки (доказанное по атомному распаду датирование плащаницы XI веком не учитывает возможности изменения этого распада в I веке).

Исключения из «принципа Хейфлика» носят, само собой разумеется, более скромный характер, но общий их смысл имеет точно такую же природу и поэтому заслуживает максимального внимания.

Кибернетик Ляпунов еще в шестидесятые годы определил онкогенез (рак) как информационное расстройство иерархии управления онтогенеза (развитие организма от зачатия до смерти). Сегодня, когда обнаружены бактерии, имеющие всего лишь четыре гена, и, тем не менее, один из них является потенциальным носителем рака, никто в определении Ляпунова не сомневается: как слово «онкогенез» отличается от слова «онтогенез» лишь одной буквой, так и содержание, этими словами обозначаемое, лишь в каких-то своих информационных тонкостях отличается друг от друга. В каждой из двухсот триллионов клеток человеческого организма имеется не четыре, а сто тысяч генов. Сколько же из них имеют отношение к тому единому процессу, который в одном случае оборачивается нормальным ростом, в другом – регенерацией, в третьем – раковой опухолью? Ежесуточно около миллиона клеток делаются вследствие мутаций раковыми. При нормальной иммунной системе эти «перерожденцы» своевременно ликвидируются. Но любое нарушение этого тончайшего баланса (стресс, канцерогенные вещества) может повести к заболеванию. Два факта здесь заслуживают особого внимания: случаи самоизлечения и случай, когда от одного и того же канцерогена разные люди заболевают разными видами рака. Эти два факта родственны, ибо и в том, и в другом случае речь идет о психологически-физиологической доминанте Введенского–Ухтомского–Узнадзе.

Публикация физиологом Введенским в восьмидесятые годы XIX века работы, в которой не внешние обстоятельства, а внутреннее состояние нервной системы кошки объясняло ее поведение (при одном и том же раздражении электротоком одного и того же нерва кошка с одной доминантой отдергивала ногу, а кошка с другой доминантой – испражнялась), было воспринято всем образованным обществом того времени как защита религиозно-идеалистической концепции доминирования духовного начала и как покушение на общепризнанный авторитет материалистического объяснения процессов жизни по Дарвину, Бюхнеру, Сеченову, Павлову. Как писал сам Введенский, его престиж среди студентов рухнул. Сегодня, после того, как Винер объявил информацию одним из трех китов (а, может быть, и даже более важным китом, чем масса и энергия), на которых стоит мир, когда слово «информация» вышло по популярности на первое место, положение радикально изменилось. Все сегодня согласны с тем, что пословица «сила есть – ума не надо» потерпела фиаско, что ум, информация нужны и человеку, биообъекту, и неорганике.

Но какова природа этого «ума»? Вот тут то и начинаются разногласия!

С точки зрения явных и неявных продолжателей вульгарного материализма Вольтера, Галилея, Бюхнера, Писарева ум, сознание, душевные переживания Солженицына, оказавшие не только психологическое, но и физиологическое воздействие на его организм и вылечившие его от рака желудка, не имеют ничего общего с «умом» той бабочки, которая выжила в дымных районах Англии, ибо обзавелась темными крыльями. С точки зрения этих людей выживание Солженицына связано с еще далеко не ясными связями психических потрясений, нейронных импульсов, нейрогуморального химизма, а выживание бабочки исчерпывающе объяснил еще Дарвин: бабочки рождаются с разными оттенками крыльев, но птицы склевывают больше тех, у кого крылья светлее, и в итоге статистика селективного естественного отбора с математической точностью и надежностью дает нам соответствующий результат, –творческая роль таинственного ума заменяется творческой ролью нетаинственного случая! Такой подход был уже у Эпикура, натурфилософия которого заменила творческие прерогативы сумасбродного Зевса творческими прерогативами случайных отклонений атомных траекторий. Под «случаем» при этом подразумевалось абсолютно непредсказуемое (на какие куски разобьется бутылка, куда упадет карандаш, находящийся в неустойчивом равновесии, неповторимость личности, произведения искусства, мира в целом).

Глубинная тайна бытия кроется, очевидно, именно здесь, обуславливая все остальные конкретные загадки: необратимость времени, невозможность найти два одинаковых листочка, взаимообусловленность жизни и смерти, связь онкогенеза с онтогенезом и т.п. Поэтому в отличие от изложенной первой, координатно-бытовой точки зрения, вторая, информационно-космическая точка зрения, акцентирует свое внимание не на кажущейся простоте «случая», а, наоборот, на его сложности. Случай не был бы случаем, если бы он был предсказуем, но как быть с теорией вероятностей, которая как раз это и предсказывает? Эйнштейн в споре с Бором полагал, что «Бог не играет в кости», т.е., что реальны лишь единичные объекты, а не объекты теории вероятностей. Эйнштейн еще верил в такие понятие традиционной физики, как «непрерывность», «раньше–позже», «непосредственно соседний». Он не сразу поверил в расширяющуюся Вселенную Фридмана, ибо видел в сингулярности Вселенной математический артефакт. Данные синергетики, появившейся уже после смерти Бора и Эйнштейна, позволяют утверждать, что прав был Бор.

Вся суть проблемы здесь в нетрадиционном понимании «информации» и «случая», а оно вырабатывается с большим трудом. Так, например, даже фантаст Станислав Лем, сохраняя такое традиционное понимание, высмеивает антропный принцип, утверждая, что с таким же успехом можно было бы говорить о «принципе ликера Шартрез» (журнал «Природа», 1987, №9). Кибернетик А.В. Шилейко говорит о «принципе разбитой чашки» («Информация или интуиция?», М., 1983), т. е. о том, что информационно уже в сингулярности был запрограммирован не только человек и ликер, но даже и тот разбившийся сегодня на кухне бокал, из которого человек пил этот ликер. При традиционном подходе это, конечно, смешно. Но это не будет предметом для юмора, если представлять себе мир не по Эвклиду, как коробку без стен, а по Плотину, как иерархию информационных уровней (эманаций). Запрограммированность в Большом Взрыве галактик и звезд ведь не вызывает возражений у Станислава Лема! Но наличие галактик и звезд соответствующего типа предопределяет возможность появления жизни и человека. А появление жизни и человека допускает возможность появления ликера и чашек! Конечно, любой из информационных уровней допускает ту или иную степень разброса (биогенными стали не все звезды, на кухне разбились не все чашки). Здесь-то и стыкуется возможность с действительностью, случайность с закономерностью. Человек может прожить 168 лет, но он не может, оставаясь физически прежним человеком, прожить 1000 лет. Некоторые философы усмотрели унижение человека Эйнштейном, заявившим, что наша логика в принципе не в состоянии постичь логику общемирового целого. Но сегодня академик Н.Н. Моисеев в книге «Алгоритмы развития» (М., 1988, с. 264) пишет о том, что для современного левополушарного мышления человека «познать» что-либо означает исчерпывающее перечисление, классификацию, полный перебор. Но если нет полного перебора вариантов 64 клеток и 32 фигур в шахматах[1], то что говорить о 100 000 генов человека, каждый из которых может иметь десятки и сотни вариантов? Традиционный подход именует левополушарное мышление «информацией», правополушарное – «интуицией» и объясняет игру шахматиста интуицией. Но что такое интуиция и как подобная интуиция упорядочивает игру миллионов генов в миллионах живших и ныне живущих живых существ – этого еще никто не объяснил.

В учебном фильме по биологии «Кто разбудит аксолотля?», выпущенном в 1982 году и модернизированном в 1988 году, тайна этой генной «интуиции» сравнивается с тайной «черных дыр» космологии. Традиционно-бытовое противопоставление левополушарной «высшей» информации правополушарной «низшей» интуиции выбрасывается за борт. Для Вольтера и Галилея «дважды два-четыре» были выше чувства абсолютности личного достоинства, связывавшего смертную личность с бессмертным Космосом. Социальный опыт тоталитаризма в двадцатом веке показал, куда может завести этот приоритет, и человечество сегодня меняет курс, меняет парадигму, возвращается к вечному идеалу Истины-Любви–Красоты. Отныне смысл жизни следует искать не в создании того нового человека, образцом которого Максим Горький называл Павлика Морозова, а в создании того нового, физически переменившегося человека, о котором говорил Достоевский, т. е. человека с большей видовой продолжительностью жизни и со способностью «познавать» не только по правилу «дважды два -четыре».

Переход от традиционной картины мира, где ведущей реальностью является размер (галактика большая, пылинка маленькая), к нетрадиционной картине мира, где ведущей реальностью является интеллект (интеллект мира в целом, интеллект человека, интеллект амебы), должен начинаться не с биологии, а с механики. Подобно тому, как недопустимо видеть в «классическом радиусе» электрона уменьшенный во столько-то раз радиус мяча, точно так же недопустимо в «скорости света» видеть увеличенную во столько-то раз скорость мяча. Подобно тому, как «Джоконду» в первом приближении можно охарактеризовать весом потраченной на нее краски и площадью израсходованного холста, точно так же в первом приближении электрон можно охарактеризовать радиусом 10^-13 см, а скорость света величиной 299776 км/сек. Но сущностью всех этих трех объектов исследования является не координатно-бытовой примитив геометрической протяженности, а сложнейший ненаглядный информационно-энергетический процесс, доносящий до нашего сознания отзвук мировой красоты и гармонии. Космолог Чижевский утверждал, что дикари, называющие себя «детьми Солнца», ближе к истине, чем современные ученые, усматривающие свою связь со Вселенной только в виде лопуха на могиле. Аналогично можно утверждать, что Шеллинг и Новаллис, называвшие свет самосознанием Космоса были ближе к истине, чем современные ученые, не видящие в скорости света ничего, кроме увеличенной во столько-то раз скорости футбольного мяча.

Реальность первого приближения (размер «Джоконды», радиус электрона, скорость света) подобна реальности фронта бегущего времени: оно, действительно, есть, но его недостаточно для понимания сути дела! В первом приближении, конечно, именно переживаемое нами мгновение воспринимается как реальность: ведь то, что было час назад, уже исчезло, а то, что будет через час, еще не наступило. Но как выглядела бы эта, казалось бы, единственно возможная физическая реальность данного мига настоящего, если бы не помнили того, что было час назад, и не предвидели того, что будет через час вперед? И эта информация, связывающая в некое единство прошлое, настоящее и будущее, является не какой-то «надстройкой» над единственно реальным «базисом» астрономического времени, а, наоборот, само время является производной информации, понятой только достаточно широко (время и информация Большого Взрыва, время и информация превращения гусеницы в бабочку и т.п.). Аналогично, в первом приближении кажется, что главная, определяющая реальность человеческого онтогенеза и онкогенеза–это клетка, а то, что человек думает об этой клетке, является типичной «надстройкой», нереальной выдумкой, иллюзией, субъективизмом. Самоизлечение Солженицына это опровергает, –хотя бы это и был единственный достоверный случай в мировой медицинской практике. Менее впечатляющими (но зато массовыми) являются случаи большего и меньшего улучшения состояния больного в целом ряде психосоматических заболеваний. Современная медицина начала обращать на это внимание сравнительно недавно. Йоги этим занимаются уже тысячи лет.

Аналогично, каждый трезвомыслящий человек считает первой и последней реальностью самого себя – до рождения и после смерти ему рисуется черная бездна. Писатель Горький в прошлом и филолог Панченко в настоящем в связи с этим диаметрально противоположно оценили переход от материалистического язычества к идеалистическому христианству. Первый вспоминал, как умирающего верующего успели «просветить», доказав ему, что впереди, кроме червей в могиле, его ничего не ожидает, а он был этим просвещением недоволен; отсюда делался вывод, что люди, слабые умом и духом, ищут самообманного утешения в своей связи с Космосом, а люди, сильные умом и духом, в этом не нуждаются. Второй, наоборот, полагает, что вульгарный материализм язычества сродни мироощущению животных и поэтому христианизация Руси носила характер просвещения и просветления, а не охмурения и затемнения; отсюда делается вывод, что именно вера в свою причастность вечному и бесконечному делает людей сильными умом и духом (протопоп Аввакум), а мироощущение временно живущей козявки порождает философию холуев и подхалимов («винтики»). Очевидно, подобно тому, как каждая из двухсот триллионов клеток нашего организма не исчезает, погибая, бесследно, а в какой-то степени оказывается сопричастной жизни всего организма в целом, точно так же и каждый человек не исчезает, умирая, бесследно, а в какой-то степени оказывается сопричастным жизни всего человечества и всего мира в целом.

Головокружительную огромность космических пространств можно было считать исходной, определяющей, ведущей реальностью нашего мироздания лишь до тех пор, пока понятие бесконечности мира отождествлялось с бесконечностью этого пространства. Однако любой физик сегодня знает, что поле может играть роль координаты и поэтому можно говорить не только о бесконечности трехмерного пустого эвклидова мира, но и о бесконечности мира как угодно большого числа пересекающихся в одной точке полей! Считается, что превышение скорости света в эффекте Черенкова, вращающемся световом пятне и при пересечении коллапсирующей оболочкой квазара сферы Шварцшильда не опровергают постулат, поскольку у Эйнштейна речь идет о пустоте, энергетическом сигнале и нашей Вселенной. Это справедливо, но только до определенной степени: весь мир заполнен бесчисленным множеством гравитационных и электромагнитных полей, следовательно, пустоты как таковой не существует; сигнал может быть информационным, а не энергетическим (тем же световым «зайчиком» можно сообщить космонавтам, находящимся близ одной звезды, об опасности, угрожающей им от другой звезды); если внутренность «черной дыры» является другой Вселенной, в которой «наше» время поменялось местом с пространственной радиальной координатой, то почему нельзя говорить о Вселенной тахионов, где скорость света является минимальной скоростью взаимодействия?

Сюда же относится парадокс Эйнштейна–Подольского–Розена, заключающийся в том, что если разделить волну на две компоненты, то как бы далеко эти компоненты ни разошлись, информация об изменении в одной из них учитывается во второй мгновенно, а не со скоростью света. На бытовом уровне это называют несиловым взаимодействием и иллюстрируют примером: если отец умер в Магадане, то сын в Москве делается сиротой мгновенно, а не со скоростью света.

Традиционный образ мыслей исходит из четкого деления: движение – движущееся, пространство – время движения. Квантовомеханический «спинор» Гейзенберга может служить примером нетрадиционного образа мыслей, ибо в нем принципиально недопустимо пытаться отделить вращение от вращающегося и от пространства-времени вращения. Традиционалист, говоря об информации, обязательно спросит о ее «материальном носителе». В несиловом информационном взаимодействии четкое деление на информацию и материальный носитель информации теряет смысл точно так же, как в «матрице рассеивания Гейзенберга» теряет смысл четкое деление на рассеиваемое и рассеивающее. Но для этого необходимо, чтобы идея общемировой целостности все время находилась в центре наших рассуждений, а не отступала куда-то на периферию в область неработающей философско-косметической маниловщины. Самое абстрактное здесь оказывается и самым конкретным! Отвлекаясь от общемировой информационной целостности, невозможно осмыслить парадокс Эйнштейна–Подольского–Розена. Игнорируя винеровский всемирно-универсальный единый, нигде не локализованный, информационный код-регулятор, мы вернемся к галилеевской картине мира, с той только разницей, что роль отдельных предметов, звезд, галактик и т.п. будут играть мозаика «черных дыр», «вселенных де-Витта», «белых дыр» и т.п.

Пробным камнем перехода от традиционного мышления к нетрадиционному может служить способность заменить образ бесконечности мира как нигде не заколоченной досками евклидовой емкости образом бесконечности мира как информационного самозамыкания, когда дальнейшее познание (в традиционном мышлении такое же бесконечное, как и евклидовы коробки без стен) упирается в потрясение основ всего мироздания, например, чтобы познать Большой Взрыв, надо его экспериментально воспроизвести, т.е. надо замкнуть кольцо мироздания и, достигнув какого-то максимума, вернуться к исходному началу минимума – нуля. Поэтому принцип экспериментальной проверяемости, в который еще верил Эйнштейн, сегодня выглядит анахронизмом. Никакой наглядности, т.е. аналогий, взятых из повседневности, здесь в принципе не должно быть (как в принципе иудейское и магометанское представления о высшем общемировом начале запрещают его бытовую профанацию путем икон, картин и т.п.). Однако логический намек, интуитивную направленность, аналогичную теологическим сравнениям трех божественных ипостасей с огнем, светом и теплом, все же можно усмотреть в информационном самозамыкании божественновысокого и телеснонизкого в самоубийстве Кириллова, описанного Достоевским.

При нетрадиционном информационно-космическом подходе сущность скорости света следует связывать не с образом летящего в черноте всеобъемлющего трехмерного космического пространства луча света (хотя это имеет место), а наоборот, с представлением о зыбкости, относительности, трансформируемости этого пространства в более или менее устойчивой трехмерной информационной, ненаглядной системе, где роль координат играют скорость света, постоянная Планка (или константа Больцмана) и гравитационная постоянная. Если видимый нами триллион галактик может свернуться в пылинку, которую мы смахиваем краем своей одежды, то где здесь та незыблемость всеобъемлющей евклидовой коробки, которая служит фоном для полета светового луча? Точно так же сущность времени, очевидно, будет не в его «неумолимости», т.е. не в том, что ребенок, хочет он этого или не хочет, делается стариком, а наоборот, в том, что идет информационный процесс превращения ребенка в старика, связанный с информационным процессом как земных, так и небесных ритмов, и зыбкой, относительной, трансформируемой надстройкой этого информационного базиса является фиксируемое нашими ощущениями координатно-бытовое время.

Здесь уже можно связать эту проблематику с применением современной интерпретации случайного в истолковании жизни и интеллекта (о чем коротко уже упоминалось).