Онтологические прогулки

Свобода – одна из высших человеческих ценностей. Это почти аксиома. Оспаривать её считается почти неприличным. Только жизнь куда проще и грубее всяких идеологем. И в то же время сложнее и противоречивее. И дело тут не в том, что идеал и реальность всегда разнятся. Это тоже аксиома, причем, безо всякого «почти». Это также очевидно, как то, что круг – круглый, а у треугольника – три угла. «Человек рожден быть свободным, а между тем, везде он в оковах», – такими словами начал свой трактат «Общественный договор» (1762) духовный отец Великой французской революции Жан-Жак Руссо. Во все времена гонителей свободы было куда больше, чем жертвенных служителей её, поэтому наш гений Александр Пушкин писал:

 

 

Иммануил Кант (1724-1804), может быть, с грустью трезвомыслящего ученого пришел к выводу, что в мире, где все подчинено естественной необходимости, законам природы, свободы нет и быть не может. Единственное прибежище ее – мораль, где есть выбор, где человек волен поступать либо согласно обстоятельствам, либо в соответствие с принципами нравственности. Или, как бы мы сказали сегодня, «по совести». Но уже Георг Гегель (1770-1831), говоря о совести как сердцевине естественного права, со спокойствием патологоанатома констатировал: «Оборотная сторона совести есть зло». Ибо совесть – это «достоверность самоё себя», когда всякий субъект сам себе – высший судья и потому волен самостоятельно судить, что есть добро и зло. И действительно, самые кровавые события в истории (будь то крестовые походы, джихад, революции или гражданские войны) всегда совершались «по совести», совершались во имя добра против зла. Точнее, субъективных (хотя и массовых) представлений о добре и зле. Сказано: «Благими намереньями устлана дорога в ад»…

 

Но, может быть, Гегель принимал за совесть совсем не то, чем она есть на самом деле? Например, русский мыслитель Владимир Сергеевич Соловьев (1853-1900) в своем труде «Оправдание добра» (1884) определял совесть совсем иначе. Как триединство чувства стыда, благоговения перед высшим (Богом) и чувства жалости (сострадания) к «братьям нашим меньшим». К тем, кто беззащитен и нуждается в помощи: к детям, старикам, бедным, больным, животным и растениям. В обоснование своей позиции Соловьев ссылается на библейский миф о грехопадении Адама и Евы:

 

 

Соловьев назвал первым истинно человеческим, неведомым животным, чувство стыда – первооснову человеческого в человеке. Стыда за свою «животность», за свои поступки, за свои слова и тайные мысли. Николай Александрович Бердяев (1874-1948), который считал себя духовным сыном Ф.М. Достоевского и продолжателем В.С. Соловьева, ссылаясь на легенду о Великом инквизиторе из «Братьев Карамазовых», трактовал распятие Христа как результат неготовности людей к свободному выбору веры в Бога, их нежелания нести тяжкое бремя свободы. Поэтому толпа кричала: «Распни его!» А первородный грех (вкушение Адамом и Евой запретного плода с древа познания добра и зла) – как гарантию свободы человека, ибо, согласно Бердяеву, не может быть свободы без выбора между добром и злом, а стало быть, без возможности совершать зло. Казалось бы, русский мыслитель очень близок христианскому пониманию свободы как свободы от греха. Но есть одно существенное «но». Что же первично: свобода или зло (грех)? По логике Бердяева, получатся, что зло, ибо грех оказывается непременным и первым условием свободы.

 

А может быть, нет никакой свободы, как уверял Артур Шопенгауэр? Да что там Шопенгауэр… В христианстве, например, речь о свободе вообще не идет. Есть утверждение Бога как абсолютного добра. Ведь именно в этом пункте манихейство, единственный серьезный соперник христианству в эпоху его становления, проиграло ему. Манихейство утверждало вечность борьбы света и тьмы, неизбывность добра и зла, а стало быть, вечность страданий человеческих. А христианство – в отличие от манихейства – давало людям надежду, ибо зло относительно и временно, а добро (Бог) вечно и абсолютно. Даже лермонтовский Демон, «враг небес», «царь познанья, царь свободы», (ипостась дьявола) – всего лишь «падший ангел», могущество которого временно. До Страшного суда, или Конца света.

 

Николай Бердяев, философ свободы и творчества, построил совершенно отличную от ортодоксального православия (и потому не принятую им) концепцию, согласно которой первичен не Бог, – первична свобода. В эпоху инквизиции за это сожгли бы на костре. Бог из свободы, и человек из свободы, не уставал повторять Бердяев. Свобода – онтологическое условие творчества: и акта божественного творения мира, и творчества человека. В этой проповеди свободы русский философ близок западноевропейской философской традиции, начиная с Платона с его «коммунистической» утопией идеального государства и заканчивая масонами времен Великой французской революции, марксизмом, экзистенциалистами и сегодняшними постмодернистами. Впрочем, нынешний либерализм давно выродился в инструмент финансового и всякого иного порабощения всего мира странами «золотого миллиарда». «Первородный грех» свободы, зло, чуть прикрытое лживыми словами о демократии и правах человека, наконец-то, как несмывающаяся краска, выступило наружу. И что же? Забыть «это сладкое слово свобода»? Отказаться от величайшей духовной ценности, ради утверждения и воплощения которой пролито столько крови? Конечно, нет!

 

Фридрих Шеллинг (1775-1854) – этот Моцарт в философии, играючи создававший свои многочисленные философские системы, – определял зло как частное, которое стремится стать всеобщим, иначе говоря, стремится нарушить меру своего бытия, как нарушает его смертельный вирус, попавший в организм, перестраивая его клетки, уродуя их в соответствие со своей структурой, убивает его. Разумеется, всякое сравнение «хромает». О добре и зле можно говорить лишь по отношению и в отношении к человеку. Вирус, как и хищник, не может быть ни добрым, ни злым. Он таков, какова его природа. Он может вредным или полезным, опасным или безобидным по отношению к кому-то или чему-то. Но я не знаю ничего, что в человеческой жизни принято называть злом, чтобы не соответствовало алгоритму, сформулированному Шеллингом. В противоположность злу, добро – это всегда то, что соответствует мере своего бытия, соответствует тому, чем и кем оно должно быть. И во вселенском масштабе, и во всякой частной подсистеме. Ребенок должен быть ребенком. Молодость – молодостью. Старик – стариком. Жизнь – жизнью. Смерть – смертью.

 

Это целиком и полностью относится и к понятию свободы, которое я понимаю не как «свободу от» или «свободу для» чего-либо, а как способ быть самим собой, быть своим и в мире людей, и во вселенной. Быть, а не казаться. Быть, не нарушая меру своего должного бытия. Быть, не нарушая противоречивой, как музыкальный аккорд, гармонии мироздания. Свобода есть совпадение сущего с должным, писал Алексей Федорович Лосев (1893-1988). И субъективно, и объективно. Только в этом смысле свобода есть добро. Есть истинно духовная и онтологическая ценность. Однако ценности, согласно неокантианцам, не имеют статуса бытия. Они, хотя и выполняют важную для человека и человечества функцию регулятивов и целей, но «в природе не существуют» (в буквальном и переносном смыслах). А еще раньше Шопенгауэр вообще отказал чохом всему «миру воли и представления» в какой либо ценности. Отсюда – его проповедь символического (в духе индуизма и буддизма) ухода из этого мира в небытие.

 

Разумеется, каждый человек исповедует ту философию, которая согласуется с его мироощущением, с его врожденным темпераментом и воспитанным характером, согласуется с его желаниями и опытом жизни. Но никто не может отрицать известного лукавства и Шопенгауэра, который в реальной жизни был весьма далек от идеалов аскезы, и индийцев, которым их вероисповедание на протяжении многовековой истории ничуть не мешало и не мешает стремлению к вечному празднику жизни и прямо-таки к фантастической роскоши (для состоятельных, разумеется). О чем это говорит? О том, что вопрос о свободе как ценности попросту неверно ставится, а потому не может иметь нравственного решения. Свободу нельзя возводить в ранг идола, как это делается в современном «демократическом» мире. Нет смысла и в горестной констатации на манер А.С. Пушкина, «На свете счастья нет, но есть покой и воля»:

 

 

На мой взгляд, свобода не может и не должна быть ни религиозным культом, ни чириком на известном месте, чтобы постоянно напоминать о своей «задавленности». А именно это делал Н. Бердяев и делают, как одержимые бесом, миллионы и миллионы людей во всем мире сегодня. Ибо свобода была, есть и будет вечно атрибутом бытия вообще. В этом смысле можно даже сказать, что мы все обречены на свободу. И только в мире существования свобода всегда опосредована необходимостью, всегда относительна и всегда «обоюдоострая» – как добро и зло, ценность и антиценность, как добрая и злая воля, ибо в мире существования истина, как присутствие бытия, всегда конкретна.