Онтологические прогулки

 

Ах, какой ливень хлестал сегодня с утра! Какое блаженство жить летом в краю резко континентального климата. Какая мягкость травы, какие трогательные выходы на поверхность древнейших на земле гор: то холмами, то таинственным пластами посреди мхов и лугов, усыпанных благоуханным разноцветьем. Какие кротко радостные рощи и перелески между пшеничных и гречишных полей! Сижу снова со стихами, даже сочинилось что-то.

 

Не думаю, чтобы нынешняя общемассовая "эстетическая стадия" означала энергетику напора в постижении красоты земного космоса: ничуть; эстетическое ныне создаёт колоссальное количество этически уродливых произведений во всех сферах жизни и культуры. Они возводятся на пьедестал, формуя габитус поколений. Мы вне космоса. Он нас не видит, не замечает. И если мы сгнием или взорвемся, никто во вселенной не шелохнется. Сегодня это мне так именно показалось, хотя я не всегда в таком настроении.

 

Конец поэзии не только потому, что конец человека, но еще и потому, что сама художественность износилась, протерлась на локтях и коленках, под мышками и в плечах. Было бы нелепо искать устойчивый критерий истинно художественного в эпоху сплошных симуляций и ежесекундных подделок.

 

Эстетический подход к миру и к людям дает свободу порханья, щебета, касаний, мурлыканья, зубоскальства и пр., и пр. Он повышает количество и качество жизненного аппетита.

Этический подход ‒ подсчет скорбей, поражений и утрат. Радость здесь совсем в ином.

 

Теза о корневом единстве поэтического и философского гения (заявленная в новое время Жаном Полем и Новалисом), требует дополнения третьим источником – музыкой. Но понятие музыки должно быть фундаментально пересмотрено.

 

Сгибай, не изгибай язык, он все равно твой властитель, а ты раб. Сопротивление языку, борьба с языком?.. Большинство пишущих заражены благоговением перед речью, движущейся на срезах и пограничьях пограничий. Если, мол, ты не понимаешь этого чириканья, ты не человек, а мусор.

 

Всё, что я могу с книгой ‒ слегка к ней прикоснуться, некие импрессии с двух сторон. Книга нереальна, она вся из мерцающих светляков, из амбиций сознания, которого, возможно, не существует. Существует бумага и кожа, но уже буквы сомнительны. Всезнайка плывет в мареве букв. Он кажется себе демиургом. Чего?

 

Или вот Парщиков, объявленный гением, вроде бы мечтавший прорваться из реализма. Но дело ведь не в непрерывности остроумия и изощренного, стилистически необычного говорения, а в стремлении к новому объему самосознания, в жажде непрерывно себя осознавать, чему и служит «ословеснивание» себя, своих импульсов и пульсаций. Держать сознание открытым ‒ разве это не сущностно? Но осознавать возможно ли в полную силу и меру, если ты не фиксируешь свое присутствие, пусть даже не само течение (законы его нам недоступны), а акты присутствия? То есть само их сущностное отличие от отсутствия, которое должно ощущаться и как-то запечатлеваться. В акте называния что-то отражается из акта сознания. И когда Парщиков комментирует свою «Нефть», то он пытается придать неосознанности акта письма (сочинения стихотворения) ту потаённую осознанность, до которой наше внимание не доросло. Чем «мудренее» текст, тем более он нуждается в автокомментарии. И скорее именно по этой вот указанной причине, нежели по причине сугубо интеллектуальной. Стихи Лермонтова или Блока прозрачны, и отражение в них почти стопроцентное. Толкования и комментарии к ним становятся часто формой оглупления текста. Чехов ехал на Сахалин, чтобы осознать себя. Потому-то он пытался подробно описать каждый день и час своего долгого, тяжелого и унылого пути, открывшего ему всю пугающую таинственность пустого человеческого времени. Знал ли он об этом раньше? Конечно. Но понаблюдать за пустым, почти не вовлеченным в социальный контекст сознанием ‒ вот эксперимент, достойный «русского мальчика».

 

Когда в нас преобладает плотское, похотно-чувственное, тогда и «мир» откликается грубо материальным, оскопленным. Тогда звезды и ветра ощущаются нами как холодные бездны, а земля ‒ черствой и почти неживой, инертно-плотной. Но когда мы одушевлены, души вещей моментально начинают свою симфонию, перекликаясь внутренними созвучиями и касаниями. Вот почему мистики испытывают постоянный и ровный тихий экстаз. Они слышат ту музыку, что слаще, чем от наркотиков.

 

Разве поэзия ‒ цель? Она только способ организовать свою пропавшую, пропащую душу.

 

Не красота должна решать, а "индейское сердце". У Бунина в «Грамматике любви»: «Женщина прекрасная должна занимать вторую ступень; первая принадлежит женщине милой». Вяло и значит неточно. Бунин, увы, не был идеальным индейцем.

 

Начинаю читать новый роман (что случается всё реже) с поиска "непонятной ностальгии" в интуициях героев. И как часто эти их жажды оказываются имитациями либо витиевато оформленными гнусностями.

 

Тайна жизни сегодня мелькнула в том, что в тебе только твой, интимно твой суверен, и никакого иного, обобществленного, суверена не существует. То есть здесь невозможен диалог как форма дискуссии или проповеди.