Онтологические прогулки

Трансцендентальная речь была идеалистична. Подобно людям саттьи-юги, почти летавшими над землей. Речью назойливой, слышимой человек был приземлен, прижат, втиснут в материю. Трансцендентальная речь была настолько же другая речь, насколько было другим Начало философии и поэзии, упущенное нами.

 

В нас живет Некто в виде осколка вечного сознания. Сознание есть зеркало и око. Оно одно, оно едино.

 

Известно от века, что высшие состояния сознания/души, а равно присутствие духа не поддаются словесному описанию. Уже одно это, казалось бы, должно остепенить пишущих, показав им границы, для нас очерченные, и скромное поле того, что доступно слову. Это весьма обыденный ареал плюс интеллектуальные чертежи, где для сообщения о подлинном бытии автор вступает в зону молчания, паузы, пробела. Глубокий и тонкий автор так и делает: смиренно признает профанность речи. Но и здесь он, увы, чаще всего лишь интригует тайнами, спекулирует на самой идее тайны.

 

Будущий шестой патриарх чань, в то время неграмотный паренек, собиратель хвороста и дров, достиг просветления, когда однажды услышал слова из Алмазной сутры: "Вы должны развивать свой не-ум, который пребывает в нигде". Прежде он много размышлял о местопребывании не-ума, то есть другого ума, не того, которым пользуются люди, не того ума, который приводит к такой их гниющей сумрачности и к таким их нескончаемым склокам и унынию.

       Я спрашиваю себя: много ли эстетической красоты в строчке, которая открыла ему простор истины? Миллионы красивых строк всей поэзии мира не сдвинут и атома в сознании омраченного искателя. Сдвинуть камень на тропе к истине может лишь слово просветленного. Но просветленные не пишут стихов, ибо знают, что в реальном измерении существует лишь один вид красоты – красота духовная. Хотя она и может быть внезапно воплощена и материализована.

       Строка из сутры словно громадная молния, ударив, мощнейшим светом расставила все вещи по их истинным местам. Оказалось, что высший (истинный) ум пребывает в топосе, недоступном для общества: в нигде. Это как посреди тайги верно найденное созвездие.

 

Освободи себя из тюрьмы, в которой сидит твой гуру. Освободи себя от потока информации, непрерывно навязываемой тебе.

 

Испытываешь любопытное чувство, когда живешь в чужой стране, не понимая языка аборигенов. Говорок непонятной речи – как фоновое таинство. Растения и звезды выходят на первый план. Речевая семантика уходит, очищая твой ум. Вначале, в первые два-три месяца, это слегка пугает. Люди становятся загадочными и значительными. Ты то ли приписываешь им природные смыслы, то ли возвращаешь им то, что отнимает у них суетная речь.

 

Жажда обогатить язык. Зачем? Чем же мы его обогащаем? Машинными терминами из чужих уже загаженных языков.

 

В свое оправдание проповедники бесстыдства часто ссылаются на Пушкина, сказавшего как-то, что поэзия выше нравственности. Но тут важно, чья поэзия и чья нравственность. Поэзия Пушкина, безусловно, выше общественной нравственности того круга, в котором он жил. Как писал другой поэт: "Но есть и божий суд, наперсники разврата!" Поэзия Заболоцкого или Арсения Тарковского была бесспорно выше  общественной нравственности их времени. Поэзия Тракля безусловно выше нравственности "растленного человеческого рода", к которой он был по акту биологического рождения причастен (что и сводило его с ума). Но вот стихи Маяковского, призывавшего "делать жизнь" с каннибалов Ленина и Дзержинского? Что тут выше: поэзия или нравственность?

 

Если же говорить о нравственности как об этике, то есть как о божеском законе, живущем в человеческой груди независимо ни от каких моральных общественных трамбовок, то тут всякая эстетика, всякая поэзия почувствует себя смущенной, ибо ощутит вибрации самой оси мироздания. Вокруг стишков Баркова звездные миры не вращаются, но вокруг блаженства Будды или Лао-цзы организуются миры существ и планет. Исполненные нарциссизма, а в ряде случаев и расизма стихи Иосифа Бродского едва ли повысят нравственность человека средней порядочности. Они служат эстетике, о чем вполне официально объявил поэт-нобелиат.

 

Порядочно ли было делать достоянием общественности письма Джойса к Норе, исполненные приватно-эротических забав, а тем более причислять их к "высокой поэзии"? Но, во-первых, понятие порядочности давно "не в тренде" и может присутствовать только в сугубо ироническом контексте. А во-вторых, как не перейти границу, когда смысл поэзии объявлен именно как переход всех и всяческих границ, а письма к Норе как раз центрированно разрушительны к табу.

 

С одной стороны – наглость, нарциссизм как основания нового искусства. С другой стороны – архаика высшего искусства ("художества из художеств"): праведная, мудрая жизнь. (А не изысканные или знаково-утонченные рассуждения об оной). Это и есть диалектический эпицентр поэтического модуса.

 

Может ли жизнь падшего рода быть прекрасной? В той мере, в какой прекрасна вакханалия орков. Дионисийство скверной пробы, со вкусом сургуча и помоев. Иное дело плач поэта по поводу падшести, искренность горя по этому поводу, пусть даже подобная ритуальным песням вопленицы.

 

Истинное искусство (нечто безыскусное, питающееся изнутри канала я есмь) всегда росло из семени идеализма. Материализм – гробовая крышка на всяком творчестве. Хотя не отрицаю правоты Алексея Лосева, предлагавшего отказаться от антиномии идеализм – материализм. И в самом деле, часто ли мы видим дух вне телесности? Разве листочки дерева не трепещут духом? Разве древо жизни не есть чистый дух?

 

Не надо создавать произведение искусства. Нужно жить в духовной работе. Произведение лишь повод и случай.

 

Душа – океан, эгосамость – пузырек на поверхности океана.

 

Искусство и поэзия (как образ внутренней жизни) – разные вещи. Поэзия – это не стихи и не музыка, вызывающие восхищение и желание кричать "браво!" Поэзия – это непостижимое, невесть откуда идущее неуклонное желание подключиться к тайне, ответив на вопрос "кто я?", "зачем я?" Всё, что не помогает этому, всего лишь ворует твое время.

 

Поэзия выродилась в литературу, в искусство словесного эффекта. Эффективность воздействия на рецепторы приучили называть красотой. Когда это случилось? Вероятно, очень давно, и в сущности мы поэзию как атмосферу жизни уже не застали.