Онтологические прогулки

Начало

***

Мы очень свободно обращаемся с нашими идеалами. Не всякий публицист, пишущий на темы, примыкающие к вопросу понимания или непонимания умом России, далёк от соблазна воспользоваться идеалом всуе. Картинно подхватывается бремя не завершённых Солженицыным дум о сбережении народа. И картинно же исполняется здравица России, которая есть и пребудет в Лете Господнем, какие бы вызовы ни бросало ей время. Молитвенно-озлобленный пафос окрашивает рассуждения о России в сравнении её с Западом.

«Литературная газета» в 2010 году на своих страницах давала высказаться известным публицистам в полемике «Национальный характер – миф или реальность». Ряд статей в «ЛГ» раз иллюстрирует моё предположение, что поиски ответов на вопросы, касающиеся того, что мы, в первую очередь, должны понять о себе самих и о стране, в которой мы живём, происходят на территории русской литературы. Именно с этой территории некоторые публицисты озирают необъятные границы нашего представления о России и всего того, что находится за этими границами. Любопытны статьи «Комплекс духовности», писателя Андрея Столярова, и ответ на неё «Национальный характер – миф или реальность?», философа Александра Казина (№29 (6284), 2010.07.21).

В «ЛГ» №20 за 2010 год А. Столяров пишет о патриотическом мировоззрении, построенном на предположении, «что у России (или у русского этноса) наличествуют некие особенности (константы) национального бытия, которые сложились в процессе исторического развития и потому не могут быть произвольно изменены. Этими особенностями Россия отличается от западных стран, и их необходимо учитывать в моделях социального проектирования». Писатель не возражает против существования подобных констант, однако, собираясь выяснить их конкретное проявление в специфике национального бытия, упирается в «болботание о некоей особой “духовности” русского этноса, которая присуща ему изначально и определяет практически всё». Допуская, что русский народ может быть самым духовным в мире, он хочет получить внятное объяснение аналитических параметров этой «духовности», чем они отличны от аналогичных параметров Запада. И, главное, «как эту “духовность” можно развернуть в конкретные политические, социальные и экономические технологии», чтобы они были не менее эффективные, чем либеральные?

 А. Столяров, отмечает одной из особенностей русского характера пренебрежение к исполнению законов, лёгкость, с которой русский человек на глазах изумлённого европейца демонстрирует несоблюдение законов, в частности, нарушая правила дорожного движения, идёт на красный свет. Грустно читать философу А. Казину о таких пустяках. Ему-то понятно – писатель не может взять в толк, что правила дорожного движения придуманы исключительно для либералов, для законников и фарисеев, но не для одухотворённых русских людей. Как можно равнять их со всеми другими, не способными видеть сквозь светофоры законов калейдоскоп радужной благодати вольности? «Наши либеральные умы выдвигают на передний план ценности свободы и демократии, связанные, прежде всего, с идеей прав человека. – Объясняет философ А. Казин читателям суть недопонимания писателя А. Столярова относительно духовности русского человека и коренного отличия нашего и западного мировоззрений. – Однако если вдуматься в их построения, нельзя не заметить, что главным и даже священным правом уважающего себя гражданина у них оказывается владение собственностью, и человек, таким образом, предстаёт всё тем же “экономическим персонажем”, для которого главное – иметь, а не быть».

Не лежит душа принять это утверждение философа. Не потому ли, что, защищая нашу русскую православную духовность, он принижает духовность чужую? Куда же нам отнести Шекспира с гамлетовским «быть или не быть», с этим до сих пор ещё главным вопросом западного мыслящего и духовного человека? Или сделать вид, что такого человека нет на Западе, а есть один лишь «экономический персонаж либерального проекта», которого философ А. Казин сравнивает с неким высокодуховным «русским человеком трёх последних столетий, как это ни странно для либералов, сохранившим в своём подсознании стремление к чему-то более значимому, чем собственность, комфорт, 300 сортов колбасы и т.п.»? Сравнение, разумеется, не в пользу первого. Думаю, философ был бы удивлён, если бы ему пришлось увидеть такие странные спарринги, как, например, с одной стороны, Шекспир, известный монолог Гамлета, а с другой, некто А. Аронов с тоже известными по фильму «Ирония судьбы» куплетами Жени Лукашина: «Думайте сами, решайте сами / Иметь или не иметь». Уверен, он удивился бы столь нелепому сравнению, хотя сам он делает, по сути, то же самое. К удивлению философа, очевидно, добавилось бы и его законное возмущение, если бы он услышал вывод, сделанный на основе данного сопоставления несопоставимого: западный персонаж решает проблемы бытия, а русский персонаж решает проблемы имения, и их приоритеты говорят сами за себя.

Корректное сравнение людей России и Запада хотя бы примерно одного интеллектуального и духовного уровня, никогда не даст явных преимуществ одним или другим, несмотря на все те отличия, присущие им как представителям разных культурных, конфессиональных и цивилизационных сообществ. Почему бы в поисках истины, а не истин прописных, философу не провести такое сравнение, призвав на помощь статистику и социологию? Конечно, я лукавлю, догадываясь, почему философ позволяет себе приёмы митингового оратора, а, если мягче – фельетониста. Серьёзную работу, которое он провёл бы, исследуя различные стереотипы и их отношение к реальности в вопросе образа современной России и Запада, не позволило бы ему рассуждать на тему «Национальная идея: миф или реальность» исключительно в форме ток-шоу – покороче, да с вескими аргументами, напоминающими бейсбольную биту.

Добросовестное исследование на тему национальной идеи исключает заявления, подобные сделанным уважаемым философом. «Если наши бывшие соседи по соцлагерю после его распада мгновенно вернулись к национализму и даже шовинизму в качестве официальной идеологии, – пишет он, – то в России этого не произошло, да и не могло произойти. Выражаясь языком христианской философии, относительно России у Бога другой замысел – вот о нём и поговорим».

Всё закавыченное в предыдущем абзаце – упрёк нашим соседям и заявление о существовании другого, особого замысла о России у Бога – можно давать иллюстрацией к строке Тютчева «мысль изреченная есть ложь», потому как фраза о национализме и шовинизме бывших соседей по соцлагерю не более, чем пропагандистский слоган, и по своей пошлости (как пошло, так и не остановить) не уступает аргументации о всесилии учения Маркса-Энгельса-Ленина – всесильно, «потому что оно верно». Будь мысль философа о возврате к национализму и шовинизму бывших соседей действенной, его собственной живой попыткой истинного определения, кем являются на сегодняшний день наши соседи, она не была бы ложной, её можно было бы принять как предположение. Какова же их официальная идеология, предполагать не обязательно, достаточно заглянуть в Конституции обвинённых стран, где всё на эту тему изложено. Понятно, что реальная политика ряда государств может в какие-то периоды быть или восприниматься кем-то националистической или шовинистической, но для этого им не обязательно менять свою демократическую Конституцию, чтобы дух их политики соответствовал букве закона. Следовало бы, наверно, ещё и обратить внимание на существенную разницу в традиционных формах  государственного устройства России и её бывших соседей по соцлагерю. Россия с незапамятных времён была многонациональным государством, империей, а та же Латвия и Эстония, пусть и не долгое время, но были мононациональными государствами, поэтому после распада СССР они посчитали целесообразным возвратиться к привычной для себя государственной форме. Возможный зазор между тем, что декларируется государством и тем, что имеется в нём в действительности ни для кого не должно быть поводом говорить об официальной политике национализма и шовинизма этого государства, тем более, для лица, в силу своей профессии могущего относиться к подобным вещам философски.

Выражаться «языком христианской философии» тоже можно по-разному, смотря что понимать под христианской философией, ведь «в философии нам важно не то, что она христианская, а то, что она истинная»¹⁷. Жак Маритен находил укрепляющим рассудок тот факт, что Фома Аквинский, «князь философов», фигура, бесспорно, значимая для христианской философии, как в её европейской средневековой традиции, так и в современном направлении (неотомизм), получил свое философское оружие от самого основательного мыслителя языческой древности, от Аристотеля. Истинная философия не обошла бы вниманием вопрос – а было ли зафиксировано какое-либо откровение Бога относительно «другого замысла» о России, о котором собирался «поговорить» (и поговорит-таки) философ А. Казин? Такой фиксации в философии не существует. Нет в и Библии сведений о том, что у Бога есть какой-то замысел о странах вообще, и о России в частности. Есть указания о Божественном замысле по поводу конкретных личностей и их потомков (Сима, Хама и Яфета, к примеру, Авраама и др., о которых говорит Писание), но это нечто другое, и лежит вне нашей темы.

О Божественном замысле о России, вероятно, можно говорить, наблюдая результаты Его творения, воплощённые нашими руками, ничего другого нам ведать (видеть и знать) не дано. То, что мы можем видеть и оценить – история России, её современное положение – никак не свидетельствует о высшем предназначении России в сравнении с другими странами. Скорее, можно говорить об отпадении от истины православия, которое совершилось в России ХХ века и о сегодняшнем её непростом пути возвращения к истине. Сонм русских святых, на который ссылаются сторонники идеи о высшем предназначении России по сравнению с Западом, говорит не только о святой вере этих людей, но и напоминает нам о том, что множество из них – новомученники, пострадавшие за веру от безбожных своих сограждан, оказавшихся в большинстве и получивших власть. И власть эту они зачастую употребляли не менее жестоко, чем зверствовавшие гонители первохристиан Рима. Сонм святых новомучеников – это радость того, что были истинные подвижники веры, но и напоминание о том, что подвиги их предопределила густая тень неоязычества, заслонившего в России сияние Святой Руси. За неимением достоверных свидетельств о высшем предназначении России, утверждение философа о наличие такового можно отнести на счёт его пристрастия к фигурам речи, используемым ораторами. О замысле Бога о России он на равных мог бы полемизировать с протестантским проповедником, который выдвинул бы равноценное по своей доказуемости убеждение, существующее у  протестантов о том, что все истинно верующие христиане – это святые и священники, и они воспроизводят жизнь христиан апостольских времён, реализуя замысел Божий. В идеале, наверно, так и должно быть, но реальность показывает, что истинно верующих пока немного, и не только у протестантов, но и у православных, о чём периодически можно услышать на воскресных проповедях в каждом православном храме. В христианстве нет ничего временного, но как это ни парадоксально, извечность его истин всё время нуждается в нашем подтверждении, нуждается ежедневно и ежеминутно.

***

Виртуозные речевые пассажи о чьём-то национализме, об исключительно «экономическом», бездуховном существовании и особом Божественном замысле о России имеют странное свойство: иногда убедительно звучащие на слух, они абсолютно не убеждают, появляясь в текстах без достоверных указаний источников – боговдохновенных, философских, социологических или без предъявления каких-либо авторских веских аргументов. Вернёмся к рассматриваемому философом евроантлантическому «“экономическому персонажу”, разглядывая которого, он увидел, что для этого субъекта главное – иметь, а не быть». «Экономический персонаж», конечно же, существует, однако в человеческой комедии, участниками которой мы все являемся, помимо этого персонажа довольно много и других, одиозных фигур. Вот хотя бы философствующий персонаж, любитель обобщений, изрекающий мысли, уже в момент изречения становящиеся ложью, что нисколько его не смущает, как не смущает и тех, кто повторяет эту ложь, не пытаясь даже усомниться в ней. В статье «Героизм и подвижничество», опубликованной в сборнике статей о русской интеллигенции «Вехи» (1909 г.), С. Булгаков, размышляя о религиозной природе русской интеллигенции, о «глубочайшей пропасти между интеллигенцией и народом» цитирует слова Достоевского.

«Пусть в нашем народе зверство и грех, но вот что в нём есть неоспоримое: это именно то, что он в своём целом, по крайней мере, никогда не принимает и не захочет принять своего греха за правду… Народ грешит и пакостит ежедневно, но в лучшие минуты, в Христовы минуты, он никогда в правде не ошибётся. То именно и важно, во что народ верит, как в свою правду, в чём он её полагает, как её представляет себе, что ставит своим лучшим желанием, что возлюбил, чего просит у Бога, о чём молитвенно плачет. А идеал народа – Христос. А с Христом, конечно, и просвещение, и в высшие, роковые минуты свои народ наш всегда решает и решал всякое общее и народное дело своё всегда по-христиански».

Ложь проникает в это искреннее уверение, в это от чистого сердца желаемое «всегда решал», в это неуловимое, но всё же явное творение писателем кумира из всего народа сразу, творение, которое в устах самого Достоевского должно восприниматься читателем истиной по преимуществу. Читателя подавляют авторитетом, он забывает усомниться и спросить себя: хорошо, но даже если принять это бездоказательное «народ всегда решал по-христиански», то значит ли, что и впредь будет так решать?

Не давая читателю опомниться, С. Булгаков, отталкиваясь от Достоевского, идёт дальше, разделяет весь народ на собственно народ и интеллигенцию, и указывает, что составляет  «глубочайшую пропасть между интеллигенцией и народом» – отношение к религии. «Народ наш, – скажу это не обинуясь, – при всей своей неграмотности, просвещённее своей интеллигенции. – Так, не обинуясь, и говорит религиозный философ С. Булгаков, торопясь скорее это записать. А чтобы не отвечать за сказанное с полной ответственностью, он, что называется, повышает градус говорения без обиняков и парализует волю к возражению удивлённого читателя следующим своим утверждением.  – Но именно в этом-то центральном пункте ко всему, что касается веры народной, интеллигенция относилась и относится с полным непониманием и даже презрением»¹⁸. Вот так за всю интеллигенцию и отвечает философ. А ведь она – разная.

Ещё в XV веке на Руси жил Николай Майков, по одним данным он происходил из крестьянской семьи, по другим – из боярского рода, и это, в общем, делает честь и тому, и другому сословию. Занимался Николай скорописью, переписывал книги, по нашему времени занимался вёрсткой и редактурой текстов, чисто интеллектуальным трудом. Не всё в книгах, переписываемых им, – а в те времена книги были, как правило, духовного содержания, – Николай Майков считал «богодухновенным», а только то, что «по возможному согласно разуму и истине…». А ещё он писал о вещах, которые неплохо было бы иметь в виду и философам, когда они начинают рассуждать сразу обо всех и за всех. Они могут говорить о народе, как о каком-то едином существе, но в то же время, противопоставляя ему, этому народу, его же собственные части – интеллигенцию, в первую очередь, – и это все равно, как из единого тела вычленять и наделять автономным существованием руку или ногу. Николай Майков из своего XV века предупреждал – быть приятным всем негоже: «Не хорошо всем человекам хотеть угодным быть. Избери: или об истине печься и умереть ради неё, чтобы жить вовеки, или творить то, что угодно людям, но быть врагом Богу». Не уточнив до сих пор, боярским или крестьянским сыном был Майков, в России по сей день называют его святой интеллигент, почитая его как Нила Сорского, одного из величайших подвижников православного христианства.

Я не думаю, что знакомство с житием святого интеллигента Нила Сорского как-то утишит волны гонимые на интеллигенцию нашими философствующими умами, радеющими за русский народ. Велика традиция гоньбы, большие авторитеты потрудились, чтобы приливы этих волн не прекращались. Нападки на всю интеллигенцию, порой не беспричинные, провоцируемые отдельными её представителями, нередко встречались в романах («Бесы», «Идиот») и публицистике Достоевского, – чего стоит его издёвка над «интеллигентным русским», который «есть не что иное, как умственный пролетарий, нечто без земли под собою, без почвы и начала, международный межеумок, носимый всеми ветрами Европы». Какой удивительный, странный и смешной образ, такой невозможно забыть, стереть из памяти, он навсегда припечатался к русскому интеллигенту. Только этот колоритный образ – литературный персонаж, изобретённый Достоевским, карикатура, выпускаемая им на страницы своей прозы и публицистики, где он показывал этого глумливого двойника настоящего интеллигентного русского – учителя, врача, инженера, военного. Этот образ словно и выпущен Достоевским для того, чтобы показать, что умом, да ещё таким, как у русского интеллигента, Россию явно не понять, да и вообще дело это безнадёжное. Не потому ли многие умы, пожелавшие встать вровень с Достоевским, но, не досягая высот его художественного таланта, постарались, и надо сказать, не безуспешно, подыграть ему, а то и превзойти его в пристрастных и даже фантастических суждениях о народе, противопоставляя народу его неотъемлемую часть – интеллигенцию. Многие умы и теперь с готовностью примеряют на себя одежды Достоевского – врачевателя чужих, западноевропейских, как правило, либеральных недугов, не заботясь при этом о состоянии здоровья собственного.

***

«Дневник писателя» Достоевского притягателен для современных любителей муссировать свою любовь к русскому народу, возбуждающих себя пятиминутками ненависти – к «либералам», «интеллигенции», «евроатлантистам». Он ощущается своеобразным контрапунктом в смысловой партитуре затронутой мною статьи С. Булгакова, как, впрочем, и в других партиях хора философов Серебряного века. «Дневниковые» ноты легко берёт А. Солженицын, и то ли присоединяясь к «распни его!» в адрес русской интеллигенции, то ли провоцируя её на духовное воскресение, пишет свою «облитую горечью и злостью» статью «Образованщина». Сегодня с вариациями в стиле музыкального минимализма эту тему продолжает А. Казин, резонируя все отзвуки, прозвучавшие с момента выхода журнала «Гражданин», в котором Достоевский в 1873 году начал печатать свой «Дневник писателя», отзвуки, в общем-то, не богатые и в своих последующих вариациях. Объединяет эти отзвуки желание обобщать – упрощая, говорить то, что угодно людям, ищущим скорые и простые ответы на сложные вопросы, и только  для того, чтобы людям этим нравиться. А ведь от этого предостерегал святой интеллигент Нил Сорский уже пятьсот лет назад, а ещё раньше древнегреческий поэт Пиндар, сказавший, что нет иного выбора, как стать тем, кто ты есть и говорить правду от первого лица, либо начать «обезъянничать», изрекая ложь во благо, которую от тебя ждут. От обобщений предостерегал и совсем не интеллигентный, а положительно обаятельный герой фильма «Два бойца» Аркаша Дзюбин (М. Бернес), исполняя замечательную песню «Шаланды полные кефали» (музыка Н. Богословского, слова В. Агатова). «Я вам не скажу за всю Одессу, вся Одесса очень велика…», – пел Аркаша, и, без иронии, смелому этому человеку, не хватало смелости ответственно заявлять о том, в чём он лично или, полагаясь на достоверные источники, не убедился. Не думаю, что за всю Россию, за весь её народ, и даже за всю её «отщепенческую» интеллигенцию, как называл её в «Вехах» П.Б. Струве, говорить легче, чем за один город, некогда России принадлежавший.

Тем не менее, философ Казин берёт на себя ответственность заявить за весь Запад о том, что для «экономического персонажа», который собственно и олицетворяет Запад, важнее иметь, чем быть. Интересно, что именно определённое равноценное существование слов «иметь» и «быть» присутствует в западноевропейских языках, во всяком случае, в английском и немецком, и в них, можно сказать, на этих двух словах основывается общение – «I am… I have…», и «Ich bin… Ich habe…», тогда как в русском мы как-то давно их потеряли. Я полагаю, надо заново присмотреться к «нашим либералам», возможно, они не так уж и не правы, уповая на распространение в России «западных» прав человека – быть и иметь. И я говорю это, несмотря на то, что философ предупреждает об истинных целях «наших либералов», которые он проницательно разглядел, конечно же, в трудах – не наших – З. Бжезинского и Р. Пайпса, не до конца, правда, разобравшись, насколько сами «наши либералы» согласны с рецептами этих двух советологов-русоведов, выходцев из Польши, традиционно скептически настроенной к православию и России. «Им (т.е. «нашим либералам» – А.М.) нужна конкретная технология, – пишет А. Казин, – работающий проект перестройки православно-русской цивилизации по опробованному евроатлантическому образцу, где люди давно уже не спрашивают Бога, в чём смысл жизни, а умеют наладить грешное земное существование с максимальным комфортом и процветанием. И никогда не переходят дорогу на красный свет (чрезвычайно выразительный пример Андрея Столярова “из немецкой действительности”). А вот в России пока ещё интересуются, кто мы, откуда и куда мы идём. И на красный свет переходят. И, может быть, именно благодаря такому «неполиткорректному» русскому поведению человечество ещё сохраняет шанс выбраться из тупика, в который его завела западная постхристианская культура, уже подарившая просвещённому человечеству две чудовищные мировые войны».

Куда же нам от нашей классической литературы? никуда не деться! Так и хочется воскликнуть всё то же тургеневское – «Аркадий, не говори красиво!», прочитав о неуместном использовании термина «неполиткорректность» там, где надо просто сказать – дикость. Именно по дикости и безответственности в отношении своей жизни и здоровья, не говоря уже о жизни окружающих, «духовный» русский человек нарушает правила дорожного движения, да и другие правила, установленные обществом для поддержания минимального порядка и удобства всех членов общества, а не из-за «стремления к чему-то более значимому».

Я читал и перечитывал статью А. Казина в те дни, когда наблюдал, как в приёмный покой Александровской больницы ежедневно доставляли, и не по одному, этих явно не экономических персонажей, срывавшихся с орбиты своей вольности прямо на красный свет – под колёса транспорта. И духовность их при этом оказывалась латинского происхождения – spiritus. Жалко было смотреть на переломанных молодых и пожилых мужчин, которые пополняют статистику «вымирания русского народа по миллиону в год», о чём не устают вот уже двадцать лет повторять так называемые патриотические трибуны. Мне хотелось тогда спросить философа: неужели он серьёзно считает, что готовность к административным нарушениям является показателем какой-то особенной духовности, не знакомой евроатлантистам, и экзотической формой противостояния «западной постхристианской культуре, подарившей просвещённому человечеству две чудовищные мировые войны»?

***

Защита элементарной дикости, встречающейся среди нашего народа, и возведение её в достоинство, утраченное «евроатлантистами», в статье «Национальный характер – миф или реальность?» выглядит прямо-таки авангардно. Она созвучна методам литературных авангардистов, о которых я говорил ранее, это когда за декларированием поисков современных форм высказывания следует опрокидывание смыслов, выворачивание их наизнанку и погружение в архаику. Для чего это делает философ? Он-то в данном случае чьей «конкретной технологией» пользуется, выступая адвокатом особой благодати тех, для кого законы не писаны? Неужели он руководствуется чем-то вроде «Учения о тайне» (Disciplina arcani), цель которого – «предоставить ближним удобство мирно копаться в свиных корытах суеверий, предрассудков и низменных идеалов»¹⁹, и всё для того только, чтобы ярче показать, что национальный характер отнюдь не миф, а самая настоящая реальность?

Не знаю. Только мне трудно согласиться с тем, что наша русская особость, наше православное отличие от «либерально-западнического» менталитета в убеждённой склонности довольствоваться столь малым, что умещается в свином корыте. Как данность, этого не мог принять и такой патриот и православный христианин, как Н.С. Лесков, который процитированные выше слова о свином корыте суеверий и низменных идеалов, сказанные Дж. Марлеем, поставил эпиграфом к своему рассказу «Загон». В нём крестьяне, не пожелавшие жить в каменных домах, построенных для них помещиком, насмотревшимся, как живут европейские земледельцы, говорят: «Это что за выдумка! И деды наши не жили в камени, и мы не станем». Ладно бы просто не стали, они превратили эти добротные дома в нужники, да так их загадили, что все, проезжавшие мимо злосчастных домов даже по другому берегу реки, старались как можно скорее миновать это смердящее место. В роли такого просвещённого помещика выступали многие исторические личности, и А. Казин об этом знает, называя имена Александра II и Столыпина, чья освободительно-просветительская деятельность закончилась для них печально. И он знает, почему:«Капитализм у нас никогда не имел – и до сих пор не имеет – духовных оснований. В Европе и тем более в Америке капитализм как царство частной собственности возник на волне протестантской Реформации ХVII века, вожди которой (возможно, сами того не желая) проложили путь для нового буржуазного бога, которого потом в Америке назвали «О’КЕЙ». Оставаясь на словах христианами, евро-американские бюргеры фактически отдали свою цивилизацию/жизнь богу наживы мамоне, став из христиан «мамонцами».

Философ в своей публицистике замечательно пользуется ораторскими приёмами, его броские фразы, игра слов, неологизмы завораживают читателя, не давая ему возможности сосредоточиться на информации, которая преподносится как вполне обоснованная и достоверная. Но, так ли на самом деле то, о чём он говорит? По существу дела, капитализм и у нас, и где бы то ни было, может декларировать какие угодно духовные основания, и точно так же не иметь ровно никаких. Кто разобрался, какие духи питают современный российский капитализм, и авторитетно об этом заявил?

Протестантская Реформация традиционно слишком однобоко подаётся в патриотической публицистике как духовная основа в теме англосаксонского капитализма. Буржуазные боги, о которых говорит А. Казин, тоже вряд ли на самом деле боги, ну как может быть богом ободряющее выражение «всё хорошо» – «ОК»? Оно, коль на то пошло, годится для славословия божества. Скорее, буржуазным богом, если продолжить эту игру словами, мог бы быть только глагол, и это глагол – «do» (делать), который, к тому же, в английском языке ещё и вспомогательный, и ему-то англичане и американцы «поклоняются» куда как чаще и ревностней, нежели «о’кею». У нас же, продолжая говорить о частях речи применительно к духовности, верховным божеством, похоже,  являются обстоятельства – места и времени. Эти наши боги ветхозаветно жестоки к нам. В своей статье-ответе А. Столярову А. Казин пишет об особой стати России, в том числе, опираясь на гений Пушкина: «В своё время А.С. Пушкин заметил, что “Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; история её требует другой мысли, другой формулы”». Пушкин, конечно, наше всё, но это всё о России, высказанное в литературной форме, когда в конце текста не всегда можно обнаружить авторское замечание – сказка ложь, да в ней намёк, но забывать о потенциальном существовании такого замечания не стоит. Так что, на литературу в утверждениях превосходства своего «русского человека последних трёх столетий» полагаться дело не особо надёжное. Именно ведь Пушкин коротко высказался о нашем суровом божестве – обстоятельстве места: «Чёрт догадал меня с умом и талантом родиться в России». Высказывание, если вдуматься, никак не противоречит тому, о котором вспомнил философ, приводя слова Пушкина по поводу неимения России ничего общего с Европой, скорее, между этими цитатами есть недвусмысленная связь. Ну и по поводу обстоятельства времени, по поводу второго нашего беспощадного божества есть суждение  Н.А. Некрасова: «Бывали хуже времена, но не было подлей». Его высказывание по уровню достоверности годится в качестве исчерпывающего ответа, в частности, на сентенции вроде той философской, приведённой ранее, говорящей о том, что в последние триста лет наш человек оказался лучше, чем человек западный.

***

Мои заметки о том, что я назвал обстоятельства места и времени исконными русскими божествами, основанные на цитатах из отечественной литературы, не вполне серьёзны, но они вполне соответствуют литературным же рассуждениям современного философа о «буржуазных богах». Я не могу сказать вслед за философом, что мне известен замысел богов о России или о Западе, но, что реализация данной человеку Богом свободы воли проходит «у нас» и «у них» с определенными различиями, я знаю не только из литературы, в частности, из произведений Диккенса, писателя в лучшем смысле христианского, или из Достоевского, считавшего, что «русский без православия дрянь, а не человек», но и по свидетельству физиолога И.П. Павлова. Не склонный к занятиям беллетристикой, учёный, исследуя рефлексы, обнаружил в их ряду рефлекс цели и описал его, как подобает учёному. Мне кажется, что людям, так или иначе касающимся различных аспектов проблемы «национальной идеи», не плохо бы, выстраивая свои умозаключения по данной теме, кроме ссылок на спорные в плане объективности литературные источники, учитывать и мнения, возможно, не бесспорные, но из других областей деятельности, хотя бы таким способом создавая видимость своей непредвзятости.

В своём сообщении на III съезде по экспериментальной педагогике, проходившем в 1916 году в Петрограде, физиолог И.П. Павлов говорил о рефлексе цели¹⁹, имеющемся у человека, и отмечал, что яркое выражение этот рефлекс получил у западноевропейца, у англосакса, но не у русского. «Англосакс, высшее воплощение этого рефлекса, и на вопрос: какое главное условие достижения цели? – он отвечает неожиданным, невероятным для русского глаза и уха образом: существование препятствий». И.П. Павлов сетует: «Как это далеко от нас, у которых “обстоятельства” все извиняют, все оправдывают, со всем при­миряют!».

Может показаться, что физиолог говорит о природной данности, и чуть ли не взрыхляет почву расовой теории, на которой могут взойти ростки убеждений о биологической неполноценности наших соотечественников. Но учёный сообщает не о биологическом уровне развития англосакса или русского, а о возможности успешного использования рефлекса цели, который изначально присутствует у одного и у другого.«Когда отрицательные черты русского характера: леность, непредприимчивость, равнодушное или даже неряшливое отношение ко всякой жизненной работе, – навевают мрачное настро­ение, – делится И.П. Павлов с участниками педагогического съезда, – я говорю себе: нет, это не коренные наши черты, это – дрянный нанос, это проклятое наследие крепостного права. Оно сде­лало из барина тунеядца… оставив его рефлекс цели без работы на основных линиях жизни. Оно сделало из крепостно­го совершенно пассивное существо, без всякой жизненной пер­спективы».

С учёным нельзя не согласиться в том, что всё отрицательное в русском характере – наносное. А то, что нанос состоит целиком из крепостного права, тут, пожалуй, даже не личное мнение физиолога, далёкого от специфики социальных наук, а высказанное им общее место – порождение идеологии движения народничества, и его можно принять, но не на веру, а к сведению. Дальнейший вывод, сделанный – физиологом, конечно, но физиологом, высказывающимся гипотетически, то есть, становящимся отчасти конструктором будущего, в котором он надеется увидеть реконструкцию рефлекса цели в национальном масштабе, напоминает всё-таки беллетристику. И, тем не менее, он представляет интерес в теме поиска «русской идеи» и в разрешении вопроса, как бы навязанного литературой, – возможно ли умом понимать Россию. «И мечтается мне дальше. – И.П. Павлов этим ”мечтается” признаёт, что кроме физиолога, он ещё и гражданин, и потому не может примириться с печальной действительностью в отношении угасающего рефлекса цели у своих соотечественников, и говорит о желаемом положении вещей. – Испорченный аппетит, подорванное питание можно поправить, восстановить тщательным уходом, специальной ги­гиеной. То же может и должно произойти с загнанным истори­чески на русской почве рефлексом цели».

Рецепт восстановления ослабленного рефлекса, предлагаемый физиологом, напоминает знаменитую попытку реконструкции истории Отечественной войны 1812 года, проделанную Л.Н. Толстым в «Войне и мире», когда он пишет о цепочке условий, соблюдение которых не привело бы Францию к войне с Россией. Физиолог повторяет экзерсис с сослагательным наклонением, проделанный ранее писателем, с тем отличием, что применяет данный метод не к истории, а к коррекции национального самосознания русского человека. «Если каждый из нас будет лелеять этот рефлекс в себе как драгоценнейшую часть своего существа, если родители и все учительство всех рангов сделает своей главной задачей укрепление и развитие этого реф­лекса в опекаемой массе, если наши общественность и государст­венность откроют широкие возможности для практики этого рефлекса, то мы сделаемся тем, чем мы должны и можем быть, судя по многим эпизодам нашей исторической жизни и по не­которым взмахам нашей творческой силы».

Ну, чем не стихотворение в прозе этот замечательный перечень «если»! Не попробовать ли по прочтении сакраментального четверостишья Тютчева, сразу же пробежать глазами по этим строкам Павлова, – что если они помогут нам сдвинуться в решимости понять Россию умом?

Я не сомневаюсь, помогут. Сразу же начнут помогать, когда мы станем использовать ум по назначению, то есть сделаем его своим и действенным инструментом. Пока же он представляется мне историческим экспонатом, свидетельством «не­которых взмахов нашей творческой силы» в прошлом, в то время как нынче всё внимание наше следит неотрывно за головокружительными полётами чужого ума над странными выводами, почерпнутыми из разного рода беллетристики.

***

«Русский народный менталитет никогда не отождествлял жизненный успех с большими деньгами. – Утверждает А. Казин в статье о национальной идее. И с этим литературным по своему реальному отношению к действительности утверждением можно было бы согласиться, в конце концов, если бы за ним не последовало бы следующее, ещё более литературное, основанное на авторских интуициях, либо на выборочном сканировании общественного мнения, то есть, мнении того общества, с которым общается автор. – В этом главное отличие “русской идеи” от “американской мечты”. “Не обманешь – не продашь”, “от трудов праведных не наживёшь палат каменных” – так оценивалось на Руси вожделенное для некоторых иных цивилизаций обладание богатством».

Подобные «взмахи творческой силы», я считаю, никак не помогут осуществиться полёту мысли, ибо они представляют собой механическое исполнение утренней гимнастики спросонья, и могут лишь создавать поверхностное впечатление о потенциальных возможностях обладателя «творческой силы». От этих взмахов исходит то самое «болботание», на которое справедливо указывает А. Столяров. Петух тоже машет крыльями, однако он не летает. Если бы летал, то, возможно, увидел бы, что, кроме него самого в мире полно достойных птиц. Впрочем, любая достойная птица может в пылу усердия чего-то не замечать, и может быть, чего-то существенного. Воркующий голубь крутится вокруг своей возлюбленной с закрытыми глазами. Таким голубем у излюбленной темы видится мне философ со своим утверждением: «Русский народный менталитет никогда не отождествлял жизненный успех с большими деньгами». Если бы он раскрыл глаза, то увидел бы, во-первых, что, увы, его возлюбленная не так невинна, какой он её хочет видеть, что её глазам не чужд огонёк алчности, а во-вторых, увидел бы  вокруг не одну, а множество голубок, кажущихся невинными и достойными поклонения, хотя бы из вежливости и самоуважения. Англосаксы, с их протестантским капитализмом, оказывается, тоже имеют свой «народный менталитет», и он, если не калька с русского в отношении жизненного успеха и денег, то уж точно вариация его. Навскидку возьму несколько английских народных поговорок, позволяющих судить о «народном менталитете» того самого «экономического персонажа», который доминирует в «постхристианской цивилизации».

Беден не тот, у кого мало что есть, а тот, кто многого желает. Неis not poor that has little, but he that desires much.

Богатоеприданое– этокакпостель, полнаяежевичныхколючек. A great dowry is a bed full of brambles.

Богатство– большоерабство. A great fortune is a great slavery.

Богатство улетучится, а честь и доброе имя останутся. Riches take wing, honour will cling.

Богатство, как и нужда, многих губит. Wealth like want ruins many.

Богаты те, у которых есть верные друзья. They are rich who have true friends.

И это малая толика народной мудрости, показывающей, как в Старой доброй Англии «оценивалось вожделенное для некоторых иных цивилизаций обладание богатством», сказал бы я, используя слова А. Казина, если бы таким же образом, как он о русском менталитете, захотел бы сказать о положительной особенности менталитета англосаксонского.

***

Какие-то обобщения на тему тех или иных народов ничего особенного, кроме стереотипов и общих мест, годных для пополнения «Лексикона прописных истин» Г. Флобера дать не могут. Всякая общая мысль, общепризнанная условность, будет ли она о бездуховности западной «постхристианской цивилизации» или о современной России, идущей своим цивилизационным путём, исполненным духовности, не что иное, как бессмыслица. Публицистике, конечно, присуще выстраивать некие обобщения, но обобщения обобщений, замес прописных истин и активное его распространение свойственно пропаганде. Она – «Чем вино хуже, тем оно натуральнее» – действенна, пока не представится случай убедиться в её безосновательности, попробовав вино лучшее. А такие случаи представляются постоянно, благо, желающему проверить степень натуральности предлагаемого ему информационного продукта, сегодня открыты большие возможности, нежели во времена выбора между читальным залом с перечнем книг для широкого доступа и Самиздатом. От «натурального вина» пропаганды философии почитания «русского человека трёх последних столетий, сохранившим в своём подсознании стремление к чему-то более значимому, чем собственность, комфорт, 300 сортов колбасы и т.п.» сегодня наступает тягостное похмелье. В отличие от непонятной для ума России, этот человек такой загадки явно не представляет, и не надо с упорством достойным лучшего применения представлять его в ореоле загадочности. Лишь воздействие «натурального вина» пропаганды позволяет слепить из длинного ряда представителей российской полиментальности²⁰ мифического героя, цельного русского человека, которого продюссирует публицистика, позиционирующая себя православной, но дискутирующая далеко за рамками заветного «да, да» и «нет, нет» и прибегающая к лукавым обобщениям. В конечном счёте, не было бы никакой русской литературы, если бы в России существовал единый интеллектуальный, культурный, нравственный, религиозный тип человека, – откуда тогда бы взяться конфликту, тому стержню, на чём держится произведение искусства? Нравится нам или нет название «мозаичный конформистский псевдоменталитет, порождение массовой культуры и СМИ», но мы не можем не признать существование такого слоя населения в сегодняшней России, равно, как и слоя с криминально-мафиозным менталитетом, с коллективистско-социальным, индивидуально-капиталистическим и православно-христианским. И никакой «философский пароход», уносящий нас в благостные дали, чтобы большое это количество менталитетов увидеть на расстоянии единым «русским человеком», не поможет нам это сделать, если только мы не будем, находясь на его палубе ещё и активно потреблять «натуральное вино» пропаганды «особого замысла Бога о России». Пора всё же когда-то взглянуть на самих себя, таких разных, трезвыми глазами, чтобы всерьёз подумать о том, как нам существовать, выстраивая отношения, друг с другом и с нашими дальними и ближними соседями.

Возможно, современной же России, безоглядно перенимающей западные технологии в сфере производства и потребления, как на уровне промышленности, так и на уровне идей, ничего не остаётся, как быть последовательной в этом перенимании. Но не так перенимать, чтобы дать повод новому В.В. Розанову поиздеваться над научными подвигами русской профессуры, чтобы можно было «положить на стол диссертацию русского профессора и определить: из скольких немецких лоскутков она сшита». Именно последовательности можно учиться у Запада. Последовательности в нахождении цели – но своей цели! – и в неуклонном следовании к ней. Я полагаю, что это неплохая предпосылка для того, чтобы начать кое-что понимать на счёт России своим умом, а не пользоваться сужденьями «из забытых газет» российской публицистики последних полутораста лет. Давайте прочтём ещё раз неотвязное четверостишье Тютчева, и честно спросим себя: хорошо, допустим, умом Россию не понять, но как обстоит дело с нашим пониманием Запада? Неужели Запад настолько нам понятен, что мы готовы перенять у него всё без разбору: государственное устройство, систему образования, культуру? И готовы делать это, не удивляясь упрощённым формулам, с которыми публицистика подходит к теме сравнения цивилизационных путей России и Запада, безапелляционно превознося путь России? И каким умом надо обладать, чтобы принимать публицистику такого рода за что-то серьёзное?

Полгода спустя после рассматриваемой мною статьи, А. Казин публикует в «ЛГ» №2–3 (6308) от 26.01. 2011 следующую, с симптоматичным названием «Своя колея». «Шествуя важно в спокойствии чинном», русский профессор из глубокой колеи расхожих представлений о России и Западе изрекает: «По духовной природе своей русский человек – верующий, а не скептик, монархист, а не демократ, воин и крестьянин, а не торговец или ростовщик». Изреченная эта мысль, тут же становится ложью, поскольку не названо имя этого русского человека. И кого называть воином – генерала Власова или генерала Карбышева? – оба русские. Кто в таком случае прельстившиеся возможностью ростовщического обогащения, те тысячи вкладчиков, обманутых финансовой пирамидой МММ, – «евроатлантисты»? Почему русский человек-монархист, взяв слова, и поначалу музыку английского гимна «Боже, храни Короля», создав по его подобию гимн «Боже, Царя храни», без сожаления отказался от царя, тогда как демократ-англичанин до сих пор молит Бога хранить его королеву? Что самое непостижимое – Бог слышит эти молитвы. А были ли молитвы русского человека-монархиста о своём царе, и слышал ли их Бог? Очевидно, были. Но была и мысль, о виновности монарха в страданиях России, высказанная св. Иоанном Кронштадским. 9 октября 1908 года он записал страшные слова: «Земное Отечество страдает за грехи Царя и народа, за маловерие и недальновидность Царя, за его потворство неверию и богохульству Льва Толстого…». На следующий день праведный Иоанн молится: «Господи, да воспрянет спящий Царь, переставший действовать властью своею…»²¹. Язык не повернётся назвать эти мысли рождаемые глубоким знанием действительности, ложными. Но, легко говорить о природном монархизме русского человека, скользя в колее предельных обобщений – о народе, России, Западе. И трудно быть монархистом в России, если сам царь не вполне уверен в своём монаршем предназначении.

Мы всегда готовы к предельно простым идеям, и потому они становятся популярными. Одна из таких – упрощённая идея о непостижимости умом России, дополняемая аналогичной по степени сложности идеей о бездуховном, желудочном устройстве Запада.

***

Можно следующим образом посмотреть на загадочное четверостишье Тютчева. В нём нет существительного, отвечающего на вопрос кто, нет лирического героя, заявляющего – кому – о невозможности понять умом Россию. Безличное, оно декларативно, как общее положение в конституции загадочной страны, и это общее положение становится камертоном для возникновения статей для этой же конституции, представляющих из себя венок сонетов «витийственной догматической лирики», сплетение отвлечённостей из русской литературы тенденциозного направления и публицистики. Этими статьями представляется, зафиксированное на тысячах страниц, титаническое упорство Солженицына логическим путём обнаружить Россию со всеми атрибутами её национальной идеи. К ним я отношу и поиски сердечного понимания России, предпринимаемые И. Шмелёвым, находившим раз от раза всё новые её лики. Корпус этих воображаемых конституционных статей переполнен публицистическими умозаключениями лиц, чьи разыскания русской идеи ведутся строевым порядком по проторенным дорогам в пределах, зафиксированных Достоевским в «Дневнике писателя» или в виде дрейфа в фарватере «философского парохода». Таким образом, символами трёх направлений поисков русской идеи мне видятся: А. Солженицын, И. Шмелёв, а также публицистическая школа, начинающаяся с Достоевского и через представителей русской религиозной философии, имеющая продолжение в среде так называемого современного патриотического лагеря. Все три символа определённым образом косвенно послужили иллюстрацией идеи стихотворения Тютчева, которая была увидена ими, как декларирование невозможности понять Россию естественным путём. Все они, так или иначе, указывают на якобы имеющийся, но не вполне различимый, сверхестественный путь её понимания. Сверхестественный – для самой России, иначе не хотелось бы сказать – «а воз и ныне там» по поводу невозможности продвижения ни по одному из трёх указанных путей понимания России, и её места в мире.

Можно и иначе увидеть это стихотворение. У Тютчева нет указания на действие, в нём нам оставлена лишь возможность веры, но и характер этой веры не определён, действенная она или созерцательная. Это должен определить каждый, задумывающийся в конкретный период времени над загадочными строками. Образно выражаясь, эти четыре строки невозможно заучить как нечто раз и навсегда данное в силу их интерактивного потенциала. Стихотворение  потому и безлично, и бездейственно, что таким образом провоцирует на личное активное, и что самое главное, – не общее, а индивидуальное включение ума и сердца для нахождения истинных политических, экономических, культурных и религиозных координат, в которых находится Россия на данный момент.

Философичность стихотворения, по-моему, заключается и в том, что оно предполагает смотрение, постоянное вглядывание в Россию, постоянный поиск нахождении Божественной точки зрения на неё, чтобы самому увидеть истинный её облик. Живой, движущийся организм можно наблюдать, только самому находясь в движении, но никак не застывшим взглядом созерцания. Тютчев своими четырьмя строчками предостерегает нас от всезнайства нашего ума, готового изрекать ложь чужих, прописных истин, с лёгкостью добываемых из кажущегося нам прекрасного временного и пространственного далека. Он предупреждает и об опасной косности нашего опыта – измерять, что бы то ни было несоизмеримое с нашим текущим и традиционным представлением аршином наших же стереотипов. 

Возможны и другие взгляды, как на рассматриваемое стихотворение, так и на круг тем, затронутых мною в этой связи. Но я не думаю, что в непримиримое противоречие с ними вступит моё предположение, что нам надлежит самим искать проявления русской идеи, и не только в литературе, где есть «наше всё», не только в Святой Руси, или вытаптывая левый или правый берег нашей полноводной реки-истории, но и в настоящем времени, в котором мы живём, невзирая на его сложные обстоятельства. И я уверен, мы не будем одиноки в наших поисках, ибо «Бог помогает тем, кто сам себе помогает», это проверено обстоятельствами всех времён и даже мест – Godhelpsthosewhohelpthemselves».

1. Хоружий С.С. Арьергардный бой: миф и мысль Алексея Лосева // Вопросы философии. 1992. № 10. С. 115
2. Нива Ж. Возвращение в Европу. Статьи о русской литературе.М.,  Издательство «Высшая школа». 1999 http://russiawest.ru/viewtopic.php?id=608
3. Там же
4. Нива Ж. Солженицын. М., Художественная литература, 1992. С. 144
5. Томашевский Б.В. Теория литературы. Поэтика: Учеб. пособие. М., Аспект Пресс. 1999
6. Прот. Александр Шмеман. Дневники. 1973–1983. М., Русский путь. С. 214
7. Чуковский К. «Трое», СПб., 1913. С. 26
8. Виноградов В.В. Язык Пушкина. Пушкин и история русского литературного языка. http://feb-web.ru/feb/pushkin/critics/jaz/jaz-001-.htm
9. Николаева О. Православие и свобода. Московское подворье Свято-Троицкой Сергиевой Лавры. М., 2002. С. 261
10. Лифшиц М. Очерки русской культуры. М., 1995. С. 232–235
11. Солженицын А. Иван Шмелёв и его «Солнце мёртвых». http://shmelev.lit-info.ru/shmelev/articles/solzhenicyn-solnce-mertvyh.htm
12. Тертуллиан. О плоти Христовой. http://www.vuzlib.net/beta3/html/1/22917/22940/
13. Соловьев В. О христианском единстве. Брюссель, 1967. С. 196–197
14. Толстой А.К. Собрание сочинений в 4 томах. М. «Правда», 1980.  Т. 4, с. 431
15. Лихачев Д. С.  От Илариона и до Аввакума. // Памятники литературы Древней Руси. XVII век. Книга третья. М., 1994. С. 621
16. Маритен Ж. Знание и мудрость. М., Научный мир. 1999
17. Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. Репринтное воспроизведение издания 1909 года. М., 1990. С. 63
18. Лесков Н.С. Загон http://az.lib.ru/l/leskow_n_s/text_0371.shtml
19. www.intellectus.su/lib/00033.htm
20. В.Е. Семёнов. Художественное творчество и российская полиментальность. НИИ комплесных социальных исследований. 1994 г.www/ rusk.ru
21. ЦГА. СПб. Ф.2219. Оп.1. Д.71. Л.40-40 об. См. также: С.Л. Фирсов. Православная Церковь и государство в последнее десятилетие существования самодержавия в России. СПб. 1996.