Онтологические прогулки

Говоря о «дионисийском» и «аполлоническом» началах культуры, кажется уместным говорить не только о работе Ницше «Рождение трагедии из духа музыки», но и обо всем наследии, как оно было усвоено русской культурой. Более того, хочется отметить, что творчество Ницше было воспринято, в основном, в двух направлениях – «дионисийском» и «аполлоническом»,   характеризующих также состояние русского общества конца ХIХ-начала ХХ века.

Если принять «дионисийское» начало как ритм, высвобождение  жизни, «ритм сначала», а «аполлоническое» как образ (в интерпретации А.Белого) и продолжать разделение по такому же принципу, то поляризацию русского общества, его культурной жизни, также можно проследить по этим двум направлениям. С одной стороны – пристальное внимание к проблемам морали, обострившееся в это время, с другой – символистско-теургические интуиции. Именно эти тенденции становятся полюсами притяжения общественной мысли. Подход Ницше к происхождению трагедии оказался столь глубок, что показывал ряд фундаментальных закономерностей жизни общества, этноса. «…Вопрос об отношении греков к боли, о степени их чувствительности – оставалось ли это отношение всегда себе равным, или оно перекинулось в обратное? …действительно ли …стремление к красоте, празднествам, увеселениям, новым культам – выросло из недостатка, лишения, из меланхолии, из чувства боли? …в чем могло бы в таком случае иметь свои корни противоположное стремление, по времени появившееся раньше, – стремление к безобразному…» – подобные стремления оказались не чужды и России, духу её музыки, её трагедии.

Ницше рассматривали с разных сторон – отгораживались, как от еретика; провоцируя и критикуя ницшеанство, признавая лишь филологическую сторону его достоинств, минуя философскую, разбирая на все лады понятие «сверхчеловека», достаточно случайно – по мнению К. Свасьяна, взятое у Гете. В. Соловьёв признавал ницшеанские идеи одними из самых модных и влиятельных наряду с «экономическим материализмом» и «отвлеченным морализмом», давая им определение «демонизм «сверхчеловека». «Из этих трех идей, связанных с тремя крупными именами (Карла Маркса, Льва Толстого, Фридриха Ницше), первая обращена на текущее и насущное, вторая захватывает отчасти и завтрашний день, а третья связана с тем, что выступит послезавтра и далее. Я считаю её самою интересною из трех», - писал  В. Соловьёв.

Несколько с другой стороны  подходил к фигуре Ницше Н. Бердяев. Для него значение Ницше неоспоримо в контексте грядущей «мировой эпохи творчества», где миропонимание Ницше становится как бы мостом между грандиозными историко-культурными циклами. «Новый символизм отталкивается от всех берегов, ищет небывалого и неведомого. Новый символизм ищет последнего, конечного, предельного, выходит за пределы среднего, устроенного, канонического пути. В новом символизме творчество перерастает себя, творчество рвется не к ценностям культуры, а к новому бытию…Символизм – последнее слово эпохи искупления и преддверие мировой эпохи творчества… Первые символисты должны были погибнуть, пасть жертвами, подобно тому, как погиб и пал жертвой Фр. Ницше» – считал Н. Бердяев.

В наиболее чистом виде два начала русской культуры – «аполлоническое» и «дионисийское» - в отношении наследия Ницше представлены двумя мыслителями: С. Франком и А. Белым соответственно. Их интерпретации наиболее точно и детально подходят к основным аспектам философии Ницше, воспринятым русской культурой.

С. Франк в работе «Фр. Ницше и этика «любви к дальнему»» обращается к морально-этическому аспекту проблем, поднятых Ницше. Моральные принципы, декларируемые Ницше, Франк объединяет в систему, именуемую «любовь к дальнему» и пытается определить адекватное место такой системы  в «царстве морали». В своей интерпретации Франк не впадает ни в «ницшеанство», ни в другую крайность – брезгливое чурание «аморальностью» и «эгоизмом» неправильно понятого «сверхчеловека».

Для начала Франк определяет, что же на самом деле входит в понятие «любви к дальнему». По его словам, этика «любви к дальнему» не совпадает с этикой «любви к ближнему» в первую очередь по своему происхождению - «этика «любви к ближнему» есть, таким образом, моральная система, основанная на инстинкте сострадания». «Любовь к дальнему» определяема не столь конкретно и, следовательно, к ней может относиться всякая любовь, которая не подходит под первое определение. Прежде всего, это, конечно, любовь к истине, добру и справедливости, «словом, любовь ко всему тому, что зовется «идеалом», т. е. «любовь к вещам и призракам», по словам Ницше. 

Франк считает, что подобно тому, как принцип «любви к ближнему» с давних пор является основанием определенной моральной системы, также и принцип «любви к дальнему» мог бы послужить аксиомой для «обширной замкнутой моральной системы». Одной из основных заслуг Ницше Франк видит именно то, что он предельно четко осознал и раскрыл эту антитезу, далеко не новую, но «никогда еще не формулированную откровенно и ясно», и, фактически, создал «грандиозную моральную систему, основанную на этом нравственном чувстве». Франк пылко защищает Ницше от возможного усредненного восприятия, говоря о том, что многие нравственные сентенции Ницше могут поначалу смутить своей парадоксальностью обыденное сознание и даже заставить предполагать в авторе натуру нравственно извращенную, но при более адекватном рассмотрении становится очевидна глубокая правдивость и нравственная сила этих составляющих, звеньев этической системы любви к дальнему.

Далее Франк обращается к некоторым примерам тех самых, противоречивых на первый взгляд, закономерностей. Так, он говорит о том, что деятельность любви к ближнему подразумевает благожелательное, дружественное отношение ко всем людям, тогда как с точки зрения этики любви к дальнему «творческая деятельность любви к дальнему необходимо принимает форму борьбы с людьми». Соответственно, моральными идеалами второй системы отнюдь не

являются миролюбие, кротость, стремление ради желаний ближнего подавлять свои собственные. Напротив, такая покорность и уступчивость заслуживают осуждения, такое поведение заставляет «дальних расплачиваться за любовь к ближнему», а подлинная любовь к дальнему немыслима без настойчивости в проведении своих стремлений вопреки всем препятствиям.

Если душевная мягкость являлась несомненным достоинством этики любви к ближнему, то таким же несомненным достоинством этики любви к дальнему становится твердость – «твердость духа, как необходимое условие общественно-морального творчества и борьбы, есть основной постулат этики любви к дальнему».

Еще один мотив, связанный с твердостью, входит в этическую систему любви к дальнему – мотив творческой красоты, первоначально бывшей красотой трагической. Идеал «трагической красоты» был воспринят Ницше еще в начале его творческого пути, вместе с философией пессимизма и отвечал особенностям его этического миросозерцания – за невозможностью истинного счастья единственно достойное на земле – это сознательно идти навстречу жизненному трагизму. В дальнейшем к этим взглядам Ницше прибавилось убеждение, что «трагическая красота» не должна быть бесплодной. Она перестает быть самоцелью, целью жизни становится творчество во имя любви к дальнему.

Элемент жестокости по отношению к погибающему, столь примелькавшийся в трудах Ницше, Франк объясняет так: «дело идет не о чисто личных отношениях, в которых будто бы рекомендуется толкать падающего, а о падении эпох, нравственных укладов жизни, поколений. Такое падение Ницше-Заратустра учит ускорять. Эта проповедь как нельзя более естественна, уместна и понятна в этике любви к дальнему, в этике прогресса и борьбы: мысль Ницше высказывает лишь ту аксиому всякой прогрессивной политики, что нужно поддерживать и развивать все жизнеспособное и в интересах его преуспеяния ускорять гибель всего отживающего».

«Любовь к вещам и призракам» Франк признает равноудаленной от эгоизма и альтруизма и наделяет ее несомненной нравственной ценностью. Он говорит о невозможности доказывать нравственную ценность чего бы то ни было, принимая за точку отсчета «нравственное чувство» - «и это нравственное чувство властно и внушительно говорит, что любовь к истине, справедливости, красоте, чести и прочим «призракам» обладает бесспорною и весьма высокою моральною ценностью». Несомненным благом Франк признает также и критическое углубление нашего морального сознания, произошедшего благодаря ницшеанской переоценке ценностей.

Не оставляет Франк без внимания и те выводы Ницше, которые кажутся ему противоречивыми. Так он считает неудачным – во  всяком случае, в теоретической форме – протест Ницше против идеи долга в морали. Объясняется это тем, что категория долга не морально, а чисто логически связана с понятием нравственности – нравственным считается все то, что мыслится и переживается в категории долга. Но Франк обращает внимание на сугубо ницшеанский смысл такого отрицания: «Протест Ницше против морального принуждения означает лишь настаивание на необходимости и моральном значении нравственно-цельных натур, для которых должное есть вместе с тем и желаемое. Его возмущает мораль, основанная на страхе наказания или ожидании награды, - мораль в виде чуждого внутренним наклонностям предписания грозной невидимой власти, - мораль, подчинение которой есть для человека «боль от удара кнутом». И Франк находит у Ницше иной путь реализации нравственности – согласование индивидуальных потребностей с моральными побуждениями и превращение таких побуждений в потребности: «этот путь предполагает, конечно, высшую ступень нравственного развития и для очень многих совершенно недостижим; но это именно и указывает на его большую возвышенность». Здесь рождается то, что в последствие было названо «сверхчеловеком» – из переплетения этих ключевых положений ницшеанской морали.

«Сверхчеловек» – это осуществление культурного типа, воплощающего в себе красоту объективных природных моральных свойств, тип, характеризующийся отсутствием в нем всего утилитарного, «полной удаленностью от всего обыденного, практически полезного и ординарного». Здесь, по мнению Франка, мы снова сталкиваемся с автономностью категории морального, «имманентностью моральной ценности в этической системе Ницше». Таким образом, «борьба и творчество – по мысли этой этической системы – должны быть посвящены созиданию условий для свободного развития всех духовных способностей человека и для свободного удовлетворения его духовных притязаний», - этот аспект служения высшим ценностям был воспринят русской культурой во всей полноте. Франк называет позицию Ницше «идеалистическим радикализмом», а пояснить это определение помогают строки из автобиографических записок С. Франка, где он говорит, что после прочтения Ницше «я стал «идеалистом», не в кантианском смысле, а идеалистом-метафизиком, носителем некоего духовного опыта, открывшего доступ к незримой внутренней реальности бытия». Таким провожатым к самым основам «реальности бытия» Ницше стал в России для многих.

И если Франк словно бы воссоздает тот образ, который запечатлевает в себе философия Ницше, определяя ее место в истории мировоззрений, ее облик, то А. Белый обращается непосредственно к той «материи творчества», которая была открыта Ницше, ее ритмам и смыслам. Подобно тому, как Франк рассматривает морально-нравственный аспект философии Ницше, Белый анализирует ее символистически-творческую сторону.

Интересно, что Белый, подобно Франку и его «идеалистическому радикализму», также дает определение той стороне творчества Ницше, которая влияет на него наибольшим образом. «Телеологическим символизмом» называет Белый форму и метод изложения Ницше: «Художественный символизм есть метод выражения переживаний в образах. Ницше пользуется этим методом: следовательно, он – художник; но посредством образов проповедует он целесообразный отбор переживаний: образы его связаны, как ряд средств, ведущий к цели, продиктованной его жизненным инстинктом: вот почему метод изложения Ницше имеет форму телеологического символизма».

Говоря о символизме, о творчестве, невозможно не говорить о творческой личности, а говоря о личности в работах Ницше, нельзя не заметить личность самого Ницше. Многие размышления Белого связаны с личностным аспектом философии Ницше. Все связанное с личностью у Ницше становится для Белого почти философскими категориями, выстраивающимися в своеобразную систему. Контуры личности, обрисованной Ницше, неизменно связаны с будущим: «И  Кант, и Гете, и Шопенгауэр, и Вагнер создали гениальные творения. Ницше воссоздал новую породу гения, которую не видывала еще европейская цивилизация… Анализируя произведения Ницше, мы усматриваем все черты гения старого типа, но сквозь эти черты… в нем просвечивает и еще что-то неведомое европейцам. Это «что-то» и есть загадка, которую он предлагает передовым фалангам европейской культуры… Его нельзя миновать: он – это мы в будущем, еще не осознавшие себя». Ницше становится для Белого более совершенной душой, заброшенной к нам из будущего, способной к подлинному творчеству, душой, для которой ««сверхчеловек» – более реальная греза, нежели реальные условия среды», т. е. Белому, а с ним и всему кругу русских символистов, в Ницше становятся дороги черты абсолютно свободной личности, свободой для творчества.

Творчество понимается Белым как жизнесозидательная деятельность. Именно такая позиция роднит Ницше с русскими символистами. Вот как интерпретирует Белый взаимодействие художественного и философского у Ницше: ««я» у Ницше… соединяет познание с бытием в акте творчества. Бытие и познание есть уже процесс разложения творческой ценности в формах познания и  чувственности. Творчество свободно от бытия, как от своей формы; но творчество свободно и от познания, ибо познание – форма творчества. Творчество есть соединение познания с бытием в образе ценности. И это-то творчество ценностей называет Ницше познанием, а себя – познающим…» Белый говорит о том, что, как и всякое понятие, понятие познания Ницше употребляет в символическом смысле. Также понимает он и индивидуальность. Для него не важно, является ли она личной, внеличной, единичной, всеобщей, поскольку подобные категории – лишь методологические формы, даже не теоретико-познавательные. Творчество и теория творчества для Ницше как бы вне вопроса о том, кто творит ценность – личность, собрание личностей или сверхличное начало, дабы избежать зависимости от психологии, метафизики или теории знания. Истина не в методологической точности, она в цельности, и «мы живы цельностью постижения жизни, а не методологическим шкафом с сотнями перегородок».

Фигура Ницше явилась воплощением некоего умозрительного предела, где творчество становится жизнью, противоречия превращаются в гармонию, объединяется необъединяемое в глубинном прорыве к сокровенному. Белый подчеркивает, что в Ницше объединились все крайности, свойственные человеческой душе, а значит и элементы различных культур: «В нем, как в фокусе, сосредоточено все вещее, что когда-либо входило в душу человека ужасом и восторгом… до Ницше непереступаемая бездна отделяла древнеарийских титанов от новоарийской культуры… После Ницше этой пропасти уже нет. «Заратустра» – законный преемник гетевской лирики; но и преемник «Веданты» он тоже. Ницше в германской культуре воскресил все, что ещё живо для нас в Востоке: смешно теперь соединять Восток с Западом, когда сама личность Ницше воплотила это соединение».

Важным свидетельством считает Белый и «стиль новой души», который характеризует Ницше. Здесь Белый находит подтверждение теософскому толкованию смены рас, на чем, хотя и не берется настаивать, останавливается, считая необходимым подчеркнуть, что строй личности у Ницше напоминает описание личности грядущей расы, вобравшей в себя достижения рас предшествующих.

Белый считает своим долгом, своей задачей остановить внимание на личности Ницше,  принципиально  отказываясь  от  популяризаторского  изложения  его  системы.  Он  показывает,  что  «невыразимое»  у  Ницше,  которое  характеризует  его  как  «нового»  человека,  на  самом  деле  предопределено   всем  развитием  нашей  культуры,  что  это  «невыразимое»  не  только  Ницше,  но  и  «наше».   Поэтому  Белый,  как  и  Франк,  предостерегает  от  банального подхода  к  пониманию  Ницше, от простого  «обстругивания»  его системы, от «благородного преодоления Ницше»,  тогда  как  на  самом  деле  это  оказывается  уходом  от  себя.

Тонкую интерпретацию предлагает Белый и в отношении двух начал, выявленных Ницше: «Ницше пришел к музыке, анализируя дионисические культы древности. В истории развития человечества увидел он две силы: силу динамики и статики. Жизненный ритм личности отображается в музыке. Музыка взрывает в нас новые силы, но чрезмерный взрыв может разорвать и нас. И вот является миф – этот предохранительный клапан, закрывающий от нас музыкальную сущность жизни. Смена ритма мифическим образом, построенным и предопределенным ритмом, в истории человечества отображается, по Ницше, борьбой духа Диониса с Аполлоном». Жизненный ритм, оторванный от своего «музыкального корня», преломленный и трансформированный в череде образов (религиозные культы, догмы, мораль) – как бы сходит на нет – и на уровне личности и на уровне культур. Ницше порождает новый тип личности, способной возрождать в себе «музыкальные корни».

Белый говорит о том, что философское credo Ницше состоит из двух элементов, фактически противоположных друг другу: «В основе его лежит греза художника о нормальном человеке, способном пройти все ступени развития и синтезировать некую разновидность. В себе осознал Ницше эту грезу как веление инстинкта самосохранения; инстинкту подчинил логическое мышление; подобно Авенариусу, он – философ алогизма. Но глубже Авенариуса понял он невозможность проповеди алогизма в терминах теоретической философии. Вот почему не доказательство, а внушение полагает он в основу своего метода. Вот почему на творчестве, а вовсе не на теории знания базирует он свою систему».

Духовный прорыв, совершенный Ницше, оказался сродни процессам, происходившим в России на рубеже Х1Х-ХХ веков. Воспринятый в русле актуальных проблем культурной жизни, он породил множество противоречивых тенденций. Многое из его наследия было истолковано превратно, как, впрочем, и  на родине мыслителя, но выдающиеся деятели русской культуры восприняли онтологические глубины его учения и дали ему блестящие интерпретации.

Рубеж ХХ-ХХI  веков, несомненно, является тем временем, когда наследие Ф.Ницше становится актуальным в том смысле, который предвидел А.Белый: «Но наступит день: лопнут мыльные пузыри quasi-преодолений Ницше», и многое из добытого для нас неудобным мыслителем сложится в путь к новым откровениям и старым истинам.

Цит. по: