Поэзия

 

Тьюинь, тьюинь-бери, тень-тень-тень, бах-бах-бах.

Оэллая, айяя убы, опроменья асчил аревх.

- Обри эйнове?

- Йеу айни!

- Уст ли чауный репименант?

- Йеу айни!

            - Упувэ? Ка релядмино фа со?

            - Вотрэ де лядми, венде зе бройс!

 

 

            Зипум бе давинда, ворзлая э брюи, шнарпенто и фызо. Гнираци?! Шу! Хэцыбы чича. Яффэ юрайтэ ким сшохес, улаййя чу зеннир лбозюнэ, су та ма ни-и-ир, цом бе юри-и-ист. Зу цеменир би гафиз, бфыфа! Дебенди шоха ктебегуз.

            Веванди. Лавиньо. (Донторес входит в зал.) Шнибрае, солюс примтарвеню, ехбресета.

            Шмак грезий! Стрёнь лкенова! Бокаччио!

           

            Жу ве пре о?

            Су, шеведя ымкие арноунья, мегисидир яХве споУк «Тихая идиллия». Вуз авек хо греир «деталь»? Шмеер ли бин ахрам ё «тонкий нюанс»?

            Грездр у крланье, взмрызг э шноcк.

           

            Донторес рьека: шкандаль. Суталость, тичаоние. Ку вым бы драгона изгы, зе не па драм, зе не па лы, зе не па увын гардонье, зе не па рымашль! Тотинко, шитянко, выбело, макс у форте бенемьяно. Литици, замасци, венбрилли, еверо би махча. Стонти рашель еве ребекко, утысидись га пратихара. (Набрасывает халат на плечи.)

            Психолопатог бреется совей боратой, жадкому — своэ, ю вэй уштанси ламанш? Гоцци ля сшохес карамизо? Дансинг пофацци мротес, шхари, балкидище? Саох, бертуха, гретхен това, фауст шцентиво! (Идет в ванную).

            Гльом , кльом, шлллллл (душ). Шпак (уронила шампунь в ванну).

            Шл-рл-рл-рл-рл-рл (долго).

            Пфуух (открывается дверь в ванну, аромат гвоздики).

            Эверео аляхим, омео альсольте!

            Ху ве мантео говорилян, естеря ли мунти достиме ребро, пенте ля вздрагиванье вены, опиянье ше груци то ве ле брэ, ки да ромье фавини античная мудрость, отреаменье, обьенье, музанье, руфь асиянье брекото крамо.

            Шини та тореа шепот. Омре! Новь абрикос евеля шея, новь евеля ловес шани, новь тайники изгиб локтя, новь, новь, новь, новь.

            Лчани.

            (Встает с дивана и снова идет в ванну).

 

            Пуотру. Отру хлияэ, беренди омлет, брюши шноре, бората, бората. Зралука, зралука.

            Ступо, ыысмя, оосми, патети.

            Куда ты?

            Я т-те покажу салон Анны Палны Шерер!       

            Омре би нимус, охрими па. Тобе зодоце, вере ди мутес.

            Ночи де совто.

           

            Вот треснул несколькими абзацами пригорелый, ломкий по краям слог, осыпался наст коротких, безглагольных предложений, и приехали.

 

 

           

            Столпендия, тетипака, пепитека, шумер, моленья беломору, штурм водочных магазинов, поллитровые триумфы, исчезновенье денег, вот мосля стоернья. Шмаль каще любовь, ромени статта военье. Бешумны бох орет на Моисея, синайский ветер дует скрижали, пески и тишина, зарись, воренье! творенье, длись! мезболвствуют уста. Лчамонья визги, робкий мушь брипоя, паренье парки, дымных запах куч, штроей имне, дребьем до водопоя — везуч, хрипуч, стонуч, стонуч, стонуч. Визигибли, моранси, ямбом трухлым, но все равно уверена наввечь зеленая тропинка говорухлы, фантазии веселая сторечь. Не бойся прогневить чужого бога, не бойся песни срамные пропеть, не бойся выпить из пустого рога, в нем есть вино! В нем есть вино! В нем есть!

            Змери заклятьем вызверена стада, терновника пылание змери, синайской академии награда доступна в Ленинграде и в Твери. Диваны — стройтесь! Тремпеля — раздвиньтесь! И тапочки — про тапочки забыл! Халатика цветастенького витязь касается смешных ему могил. Как орчится он в судороге смертной, как мстительно усает свой язык, пренебрегая публикой онцертной, ривляется, барыга из барыг!

            Тем тальше в лес, бемволще артизаны закын удьбы опровергают вдрызг. Пускай уже не ямбы — просто ямы, пускай не лю, а – полицейский сыск, пусть не Арго с героями — бараны, пускай пустыня, а не дальний мыс, но по буграм – заплесневелым лицам (вон таракан в углу, и в чашке пыль) – летит-летит степная кобылица! И мнет ковыль!

            Доверься ей, доверься анаграммам, доверься объявленьям на столбах, доверься фонарям и глупым пьяным, еще разок доверься Машиах. Нанизывая бусины на Шпрее, рыдая от тоски в Могадишо, бешумны бох орет на Моисея, заглядывая чрез твое плечо. Куда он смотрит? — ты не то решила. И хоть повешен на его крюке, хоть я не вышел ни умом, ни рылом, – Он пишет на моем черновике.

            И я ль не разделяю с Ним стаккато, я ль брезгаю проверить сей диктант? Быть может, нет Его, а есть один сервант с палящим зеркалом прощального заката?

            Смотри туда, в сервант смотри, и прямо! Летит в тумане на исходе дня свистящий звук тамнет-тамтут-тамтама, а в нем — затишье вдоха для меня. Настанет день — с художественным свистом я проплыву, как цепочка в ломбард. Не потому ль в обнимку с  Трисмегистом я замираю, глядя на сервант?

            Смахни хрусталь. И отмени поминки. И ямбы, ямбы тоже отмени. Смотри «Vogue», «Веселые картинки». Футбол смотри. Республику Бенин.

            Происхожденье ямбов от проклятий, как говорят, затеял Архилох.

            Он заменил отсутствие объятий метафорой «орет бешумны бох».

            Мне, собственно, везло с тех пор, как мы расстались, и, как видишь,

 

я не утратил способности провести двумя пальцами по клавишам фортепиано. Проблема в том, что композиционно этот мелодический акт должен оканчиваться молитвой: в нем все к тому идет, как в любом мартирологе, и (долго) достигая крещендо, глаз орошается соленой влагой сантимента. Вряд ли это достойный результат, и не потому, что сантиментам не следует доверять, но потому, что непонятно — отчего этот сантимент должен именно венчать мартиролог. Не потому ли, что цель — замылить глаза и отпустить в дионисическом безумии, однако с просветленной Аполлоном рожей? На худой конец, пусть он его венчает посредине, или вообще пусть будет вынесен башней в долину начала, если уж без него обойтись вообще никак нельзя.

            За эти двенадцать лет бывали моменты, когда я ловил руку на жесте крестного знамения, но я пронес руку мимо. Инстинктивное желание помолиться не обрело партийного билета, фракция избранных еще ожидает моего часа. Как Чайльд-Гарольд, угрюмый, толстый, по городу скитаюсь я. Походкой быстрой, словно мусор, по мостовой с утра гоним то ли метлой, то ль ветром хладным, то ль обязательством каким. Я как «побег из Шоушенка» (я, впрочем, не видал кино). Как во-о-он тот лысый господин. Как все. Как ты. Как он. Как всякий. Как Райан — рядовой. Во тьме египетской («все включено») играть, переходя на пятистопный ямб, – в спасенье? Элегией (щипок) спастись? Остаться частью речи? Помилуй, затея хороша — ах! - хорошо остаться междометьем правильным, одетым в тогу быстрых афоризмов, летящих терпким строем дольников в века. В века какие? Лёт острот чеканить, перемежая поступь легионов лирической повадкою гетер? Молиться о России? Мерить Римом? Но мерить что? Что это за размер? Ах, пятистопный ямб, все тот же ямб. Еще не надоело? Что ж, допустим, остаться междометьем — мелковато.

            Бывали времена — глаголом жечь сердца людей велели серафимы, и даже угль пылающий Донбасс подбросил вовремя на перекресток. Итак, глагол. Глаголом жечь сердца. Но так все это не с руки, все это … немодно так. Да и при чем зесь Рим? Венеция — при чем? Или — Москва? Того гляди, в сердцах сожжешь витрины лавок. Лондон-то при чем? Как много в этом звуке? Да ничто. Опасен быту огнь сердец, горящих жарко. Ведь неизвестно, чем они горят. Точней — известно, хорошо известно. Т.е. глагол снимается со старта. Не место олимпийских чемпионов ему занять, молитвы сея раж. Что ж остается?

            Имя остается?! Вот это номер, боже мой, и всуе. Кормить тщеславие, культуру и детей, затем и самому от них кормиться? Рим как раз при чем здесь будет. Имя! Вот в чем дело. Он Гекубе – и что? И что ему – Гекуба, а? Он памятник воздвиг нерукотворный? К нему не зарастет тропа? Но кто, кто он? Кто сам он, что за место, время? Что за процессия ублюдков к яме гранитной продвигает катафалк — не перейти ли мне на шестистопный? - телегу с кучею цветов бумажных? Что двигает ногами этих мышц? Когда в последний раз на этих рожах отмечались слезы? Что там слезы, когда в последний раз на этих касках отмечался тик, хотя бы нервный тик? Что движет стадо к водопою это? Правительство чего? Куда? Зачем? Они кормиться идут. Идут-бредут кормиться, кормить детей, тщеславие, культуру. Так, говоришь, не заросла тропа? К чему не заросла? К гранитной яме навыворот? И ради этого ты крокодилов ел? Ну, друг степей тебе калмык. И Имя — не проходит. Хоть это каламбур, но здесь пройдет.

            На шестистопный так я и не перешел. Готов я согласиться, что если речи часть остается, то – предлог. Не более.

            Причастия рассматривать не стану я. И прилагательных отвергну я союз.

            Ах, да, союз. Осталось лишь две части нам подробно обсудить. Предлог к чему, меж кем союзы? Ритор мой, как видишь, сентенцией задет религиозной, щерится в ответ. Покуда шутку до конца не скажет он, не успокоится. Хотя бы двести пять пришлось ему сентенций произнесть в ответ.

            Ты здесь еще? Не поздравлять же мне тебя восьмого марта. Вещь. Любил тебя, как вещь. Еще одна сентенция — оформить в рамку. Однако вот вопрос: когда сентенции мы в рамки оформляем — мы оформляем с любовью вещь, не так ли? Любим что тогда в сентенциях мы? Что имеем мы в виду, когда мы говорим: «пусть только благодарность хрипит из горла моего»? Сентенцию, подсказанную ритмом? Иль только рамку? Мне кажется, чекан мы любим, пение запястий в кандалах привычки, легкость и иллюзию в наручниках. Не просто даже «мы любим» — мы благоговеем в счастии. Тогда не угодил нам чем поэт проклятий? Чем Архилох нам плох? Иль полагаешь ты, что мстиль его витиеразмов неспособен достичь апофеоза мелодристий? Ты полагаешь смерть его невесты, тестя, доведенных им до самоубийства — в ямбах! – неверное свидетельство того, какие наручники он создал? Как тогда «орет бешумны бох»?

            Софистика, – ты скажешь мне. Риторика, – отвечу я. Есть то, что есть. А есть — мой шестистопный ямб. Найди, где я (и не перекрестившись) перешел. Нашла?

            За ловкость языка несут ответственность поэты пред детьми: ведь слишком близко к сердцу, за чистую любовь они берут слова – нет! - красные словца отцов. А это —  фразы. Пустые фразы, к месту и в размер. Еще и с воодушевленьем. Композиция. Пока чрез дедов дети не пройдут, не станет отцовских фраз им ясен юмор скрытый. Часть. Часть юмора.

            За ловкость рук и рампы осиянье, за вязанный закон цветных узлов, за цвет, наброшенный на несуществованье, за антологию «100 фокусов и снов», за всадника без головы — навзрыд, за небо у него над головою, за лошадь с крыльями – гляди в сервант! – летит! за лошадь идиотскую под Троей, за мерные уменья ремесла, что влагой не морскою, но соленой, влекутся у Ясонова весла, и вот уж он выходит на дорогу, и сквозь туман белеет парус мне, за то, что ты не встретишь у порога ни нагишом, ни в ветхом шушуне, за визг пиратской лиры, манихеев, за папу, за буддистский минарет, за музыку упущенных хореев, визигибли, моранси, за омлет, за то, что ни за что не соглашусь я, за то, что нет прощенья никому, за то, что гимнастичны брусья, за то, что ни душе и ни уму, за то, что – пусть! – и этим ямбом трухлым, но все равно уверена наввечь зеленая тропинка говорухлы, фантазии веселая сторечь. Не бойся прогневить чужого бога, не бойся песни срамные пропеть, не бойся выпить из пустого рога, в нем есть вино! В нем есть вино! В нем есть!

           

            А рифмы нет.

 

 

            Не торопись, моя пикасная дама.

            В редких случаях дело доходит до полудня четверга, обычно процесс застревает на мутном рассвете в понедельник.

            Жухлое станционное расписание на грязно-синей эмали стены: различение дня и ночи оказывается максимально посильной задачей, да и то к расписанию постоянно возвращаются как к чему-то нерешенному, толпятся, тыкают пальцами, некоторые переписывают расписание себе в блокнотик, отходят, кому находится место — падают в станционные кресла, имитирующие изгибом брошенный навзничь абрис славянской Венеры, спят, просыпаются, и вновь — к расписанию.

            Единицы доползают до гадов или дотапывают до скотов.

            О субботе и говорить нечего.

 

            Расскажем же неторопливо историю эту без имени и без героев. Пусть краток рассказ наш пребудет, как кратко субботнее утро.

            Пижама.

            Довольно – пижамы.

            Закончен эпический сказ. Туманно субботнее утро.

 

            В моем алом сердце торчит твой сломанный синий зонтик, он корни пустил и лозой пошел виноградной на крышу. Там лысину он оперил лохмотьями усиков тонких, зимой же, пожалуй, сойдет за наглый терновый венец. (Как видишь, готовлю для рамки я свой поэтический образ. Затем запущу в оборот, глядишь — за легенду сойдешь на пару со мною и ты.)

            Есть женщины в русских селеньях, мужчины и дети — всё есть. Я в них, проходя, наблюдаю – не трепет, ловлю – только страх. И, вобщем-то, это нормально. За трепетом ходят в кино. Чтоб там оценить визуально родное до боли дерьмо. А можно и не отрываясь...

            Я сравниваю, что же делать? Но не с чем сравнить пустоту, ничтожество ткани нетканой, и шумную вечность муму.

            Принять нужно эту малину. Дай адрес — проклятья пошлю.

            Мистический привкус поэзий наследниц великой Сапфо меня не томит, не тревожит, не манит и не веселит. Без взмахов живых умолчанья, без брошенных вполоборота намеков, без тайных обрывов — достойнее ткать полотно.

            Зачем-то поваренной книге гексаметра форму придали античные мастера? и вряд ли сердечное дело подвигло к «Науке любви». Сама посуди — для чего же рецептам величье давать, коли не для шутки иль не для того, чтоб будить аппетит.

            Судилось иное, как видим, - монета легла на ребро.

            Сопледние письма блювленных, сигналы любви половой, сдыхаясь, иссохнув, исчезнув, взамен ферромонов своих колышут окаменелость, которой название — стих. Как жаждал я, донна Анна, прихода в полночную темь того, кто кощунству ответит, того, кто мне руку пожмет, и худшего оскорбленья наивным гормонам моим никто не нанес: не явился, не сдвинулся каменный гость, по-прежнему за оградкой зеленой могилы своей стоит он, вперившись вдаль, и руку по-прежнему держит на каменном мощном бедре.

            Некрасова лире внимая, я в разных подъездах стоял, поверишь ли — звякал ключами, пятак или рубль доставал. Никто не ответил на вызов. А люди? что люди? – то пыль: летит по степи кобылица. И мнет, не тревожась, ковыль.

            Другое приходит, другое. Сухое пожатье стиха, археология боли, каменное «ха-ха». Раскаты далекого грома (я, впрочем, пообещал без женских аллюзий и тона) и топот ритмических шкал, и нет ни слезы, ни покоя. Закручивается ось. Минута — и в просверках воя пожалует Каменный Гость. Он здесь уже, здесь! Амфибрахий сегодня дает имена. Как рифмы волнуются страхи, свободно сглотнулась слюна. Окаменелость трепещет, размеренно камень поет, парадною лестницей хлещет, встает на ступенях эпод. Лирической мощью проклятий подсвечники знаков звонят, и вот уже пальцепожатий приветствует клавишный ряд.

            Блажен,  кто дождался расплаты! Блажен, кто за все заплатил!

            Кто местью старухе горбатой, а вымыслу отдал слезой!

            Блажен, пожимающий сухо рябой и пергаментный строй!

            Кто сам роковые мгновенья раскрыл подо мхами могил!

            Блажен — кто свое бормотанье пронес до эпических строк,

            блажен, кто, косноязычен, в Синае бешумны орет!

            Блажен, кто ни сном и ни духом, блажен, кто ни вплавь и ни вброд,

            кто вверен литой колыбели и слышит в бредятине рог.

           Архилох.

           

 

P.S. Стоит непростая задача: талмуд телефонный, толстый справочник в «Новые Мертвые души» переложить. Эта задача — реальна, в принципе — исполнима, ее композиции ложе стелет сухой алфавит. Ровно ничем не слабее щедрот жортвестующей силы, резких контрастов брюлови, – линия повествованья, тянущаяся привольно мимо чугунных оградок азбучных броских страничек к букве сомнительной «я» (сомнительной — в смысле Декарта). Кому на громоздкий сей труд крылатого хватит терпенья, тот — выяснено — оставит предлог поболтать для детей.