Богатырская Атлантида (3)
Светлана Леонтьева (29/09/2022)
Николай Дубовской. Родина.1892 год
Глава 3
ИСКУССТВО
Я давно хотела поговорить о том, кто такой писатель,
мастер, художник, создатель, выхаркивающий слова.
Он – князь Игорь, ведущий русские рати,
он – убиенный. Отсекнута голова.
И княжна Ольга, рвущая власы в испуге,
воющая, ползающая от горя по траве,
она – тоже творец, что никем не подкуплен
за мех, серебро во широком дворе.
Ну-ка, девы мои, расшивайте рубахи!
Ну-ка, девы, подружки, берите шитьё!
Расскажите про гибель вы Стеньки на плахе
и про то, как царёва шапчонка плывёт.
И Рублёв, что иконы писал, а под утро
тихо ангел слетал с поднебесья, затем,
чтоб в картины вселиться… Писателем круто
быть, себя извергателем в сотни поэм!
Быть писателем, значит, быть Гердой, во имя
равнодушного братца вмерзать в тонкий лёд.
Вечным Данко с затоптанным сердцем, что вынул,
дабы выкричать фразу: «Шагайте, народ!»
Быть писателем значит в пустыне Сахара,
как отверженный старец молитвы творить,
быть Прилепиным, значит, о люди! – Захаром,
свою жизнь положить на времён алтари!
Быть писателем значит петлёю Марины,
забубенной Цветаевой горло ожечь!
Значит, дуло к виску Маяковским рябинно
приложить и себя бросить в жаркую печь!
Быть писателем, значит, всегда быть распятым,
каждый день на Голгофу, сдирая ступни.
И не жди похвальбы. Не ищи угол пятый.
Будь во всём гуманистом. Всегда демократом.
Будь агентом Кремля, кумачом и расплатой.
Пусть тебя предадут – эти, те и они!
Быть писателем значит молиться, молиться!
Вавилонской блудницей уснуть, а проснуться,
чтоб Мадонною Горловской, белою птицей
или старицей с посохом в руце.
Быть писателем значит в плену суицидном.
Быть писателем значит в бреду сумасшедшем.
Быть писателем значит извечно Майн Ридом,
значит всадником без головы неутешным.
Нет, не будь ты писателем. Лучше не надо.
Счастлив тот, кто лишь может слагать поздравленья
да частушки, пародии с каплею яда.
А писатель лучится, что богоявленье.
А писатель рождается вечностью, сходной
с запредельем! Где бритвой дожди въелись в кожу.
…Вот стою на мосту между Химками, Сходней
и тяжёлое небо держу.
И не брошу!
***
Иногда так бывает, что вселенная заполняет всё,
а точнее, один маленький человечек заполняет целую вселенную,
мне его отдают на каникулы, потому что он ещё растёт,
как Илья Муромец во младенчестве несет свою ношу нетленную.
И такие руки крепкие у него: сыночка, внучка, золотой кровиночки!
Есть село Карачарово в Муроме, от нас двести, а то и триста верст.
Красная задворка. Буреломы. Гурьевы косыночки.
Там одуванчик каждый крепкий, жилистый, пудовый – в рост.
Времена меняются. У меня в груди вместо времён, вместо тысячелетий моё ретивое.
Если я скажу – слово камнем в небо брошу, а их миллион.
И все на одну и ту же рифму: упереться, вглядеться в иное,
это и есть будущее. Ты – моё будущее, маленькое пока, как сон.
Естественно, вглядываюсь, думая, как там? С кем ты?
Банально про человека хорошего.
Банально про удачу-везение, банально, но до слёз творю молитву.
В груди у тебя так много богатырского, русского света,
генетически: постоять за свою отчизну, выиграть битву.
Она будет другой – компьютерной, светодиодной, в тугих измерениях.
Не зря сочиняли фантасты, Сергей Снегов, например, «Люди, как боги».
У меня иногда снега вместо сердцебиения.
Я не знаю, какие будут замыслы у природы, какие троны, какие дороги.
И как изменится то, что привычно нам:
люди, города, ощущения… Баюкаю я тебя, спать укладываю,
прижимаю к груди. Кормлю. Забываю открыть волхвам,
что с дарами приходят: золотом, смирною, ладаном,
на серебряных нитях бусины, сорок пластин,
это долгие дни, что кочуют от мамы к младенцу.
Вот такие, как ты, сотни спасли б Палестин.
Прижимаю тебя. Прижимаю, как будто хочу к сердцу
твоему я пришить моё сердце невечное, как никогда.
Подрастай, богатырь, Бога ты стопроцентная часть и подобье.
Будь ты с добрыми добр,
будь ты с ладными ладным. Руда
остальное есмь всё, переплавить не трудно, попробуй.
У меня даже боль, как и радость – они по тебе и масштабней меня!
Заполняют пространство вокруг, посредине, и сверху, и возле.
Я сама, как младенец, как тот эмбрион в чреве дня,
ибо что же, ну что же там будет с тобою, Илюша, что после?
Вот твой меч-кладенец, вот разбойник, вот твой Святогор,
вот земля, что напитана зоркою, женскою силой.
Будь спаситель её. Будь защитник её. Открыватель Колумб Христофор.
Будь мотор её, будь мушкетёр, дирижёр.
Глажу твой непокорный вихор.
И люби это небо. Его я так сильно любила.
***
…безумец, разрушивший собственный дом
в июльскую ночь, девятнадцатого
зачем бросил камень, тяжёлый при том
в икону? Белей, чем акация
блаженная Ксения руки к груди
сплела, защищаясь, целебная,
взирая безмолвно: «Аще поглядим…»
где солнце, где братья,
где небо нам.
Пожар не коснулся иконы и стен,
лишь сосны, как свечи, обуглились.
Металл переплавился в прах, ржавь и тлен
под свист киевлян, улюлюканье.
Блаженная Ксения – птичьи крыла
накрыли от бед, разорения.
Ты крест так несла, что в свой крест ты вросла
по грудь да по сердце коленями!
То в кофте ты красной, то в рваных мешках,
то в кофте зелёной и красной холстине.
Безумец, что бросил каменья впотьмах,
безумец, сгорающий в грешных стыдах,
метающий злобу в свои же святыни.
- Включи ему свет!
- Трек, где колокол звон!
Вопит он, мол, всё ему по барабану.
Я вижу, что нет.
Руку тянет к карману:
безрукий почти, разоритель икон.
Безрукий, безмозглый, без глаз вурдалак.
Вдруг Ксения вышла, легла под иконой
своею. В его преисподней грудины огромной
вдруг вырос его же долбящий кулак
размером с булыжник.
…Камней не боюсь!
Ни в стёкла, ни в стены, ни в синее небо!
Кому помешали так грубо, нелепо
святыни, что могут изгнать пакость, гнусь?
Сквозь сердце моё на разрыв, вдоль и сквозь,
о, кабы цветы – розы, лилии, ирис,
а камень растёт тот, что брошенный в рост,
он станет горой, он скалой – под откос,
безумцу, тебе – вурдалаку сквозь время
на кости, хребет твой и в слабое темя.
Увы, так бывает. Не в этом вопрос.
Не в смерти. Не в каре. Не в мщенье. А в сбое,
и даже не в том, что обрушусь горою,
а в тех лепестках из бессмертья летящих,
они, что осколки стекла, меч разящий.
Я – маленькой. Голой.
Я – тварью дрожащей.
Пред миром стою на коленях. И чашу
я вместе с другими молю: мимо нас,
и чудится, что и за правых и падших,
грешащих и праведных, дальних и наших
блаженная молится в наш скорбный час.
***
Разбивала голову о его камни,
замуровывала в его стены свои плачи.
Мои строчки ошмётками кровавыми под ногами
у кого-то вились, длились, подлизав-подлачив!
Пила валидол, валерьянку, если проигрывала,
когда меня обходил стороной очередной грант.
Ах, Пушкин Александр Сергеевич, вы всегда – лидером,
но вы-то не лауреат премии, вы-то совсем не лауреат.
Нигде не лауреат. Но так перегрызли все пуповины неба,
так вонзились в космос, обвив все движенья планет,
их додинозавровых, доязыческих, их доконкурсных из звёздного хлеба.
И мы до сих пор собираем ваш свет!
Обжигаем ладони. Я на вас вообще не могу смотреть,
как на солнце, рукой заслоняясь. Счастливым билетом
на трамвай номер первый – любая строка ваша, даже её треть!
А в черновиках у вас рисунки при этом!
А ведь вас обвиняли в дублированности, во вторичности!
Что у Жуковского есть «гений чистой красоты»,
которую Пушкин не помещал в кавычки, а выделял личностно,
что якобы письма Татьяны повторяют французских поэтов черты.
О, как просты чьи-то помыслы. Ядом нажало
мне на сердце. А «Памятник» – Памятник ваш
из Горация! Из скрижалей Державина
позаимствованных, эпигонских. Что за блажь?
И каким надо совсем быть не образованным. И двуличным.
Как Виннчук.
И каким надо купленным быть, чтоб по-птичьи
вычирикивать свой испуг.
Из каких рук брать эти евро-монеты!
Из каких рук брать эти евро-гривны!
…А у нас опять начинается лето
с Болдино! Пушкиным мы все едины!
Пушкиным сцеплены. Им исполинны.
Пушкиным мы величаво равнинны!
Львовкой, где крыльями бабочек – сны!
И в каждом из нас есть немножечко Пушкин!
Если же я доживу до весны
вся истерзанная, битая вся, что бойцовская груша,
ставьте мне памятник здесь вот, на суше.
И напишите: вся жизнь её это –
любовь к Пушкину. А имя – Света!
***
Если бы то самое, Кустодиевское веще
Лето, распластавшееся, а не война, где степь.
Если б зёрна младенцев во чреве у женщин,
погибающих с матерью, спасать бы уметь,
и выращивать эти ростки до младенчества,
что наполнены жизнью. О, я – женщина, мать,
я – земля урожайная.
Но покалечены
ось и стержень. Ось сдвинута. Стержень сломать,
были б деньги, осталось. А степи ковыльные
также в лето Кустодиевское стремглав
алой кровью врастают. Я нынче бессильнее,
чем зерно не растущее, смерти поправ,
постепенно себя нахожу в этой гари я,
в этом дыме отчаянном. Но шансов нет.
Этих цивилизаций, что мы потеряли,
не создать больше нам из тяжёлых побед.
Эти зерна, росточки убитые летом…
А у них лишь одна была надобность – жить!
Я наполнена их голосами столетий.
моё горло уже до отказа распето,
моё горло набито их криками, и
исторгаю: «Вы помните, помните, помните!»
И пока будем помнить, они здесь, гляди!
Вот витают в Кустодиевском малом омуте,
что из солнца, из неба ростками в груди.
Прорастает младенец из гибнущей матери,
прорастает распластанный в дыме малец.
Потому, потому, потому так старательно
в моём сердце вмещается много сердец.
Потому не страшны мне инфаркты с простудами:
я боюсь потерять этот ритм амплитудовый,
и распухшее горло моё много-тонново,
повторяет: «Вы помните, помните, помните
тех, кто выдернуть Русь из себя, лето красное,
тех, кто вывернуться наизнанку и спрятаться
не смогли!» Не сумели уйти. Да и некуда:
Кустодиевское лето, два в небе беркута.
И ещё площадь в городе дюже широкая,
и ещё абрикосы, и дом с солнцепёками.
…Год ли, два ли осталось: обстрелы закончатся.
Ибо есть здравый смысл, помириться народами.
И пускай будет лето, и будет Кустодиев.
И картины его как пророчества.
***
…Хотела бы песню я спеть в день победы, по ней я тоскую,
как та сумасшедшая. О, как я пою хорошо… правда… правда.
А я бы добавила нотку щемящую, нотку сердечную к сумме,
тебя, моя родина, ждёт весь Кавказ, Пловдив, Прага.
Тебя, моя родина, Грузия ждёт. Православный
весь мир стосковался. Одесса ждёт и Николаев.
Россия разорвана, выдрана, купол и корни державы.
О, как бы я пела, как глотку бы в небо вставляла.
Так жизнь за тебя отдавали, удобрив костями
и кровью полив шар земной, всю плакучую землю.
Пётр Багратион – князь грузинский, шотландец де Толли,
ужели не сможешь препятствовать игу и зелью,
тебя затопившему, ребра подмявшему, в горло
вставляющее тебе нож и во спину ракеты?
Внедряйся опять, моя родина, в жаркие горны,
чистейшая горлица, птица-голубка планеты.
Хрустальные звезды разбили твои, оси вырвав.
Гляди: Севастополь дождался весны твоей русской.
И плачет Болгария там, на холме: «Где же миро,
ой, люди, как жили мы добре до этой утруски!»
Бандитской, кровавой расправы над маткой-Россией,
над маточным млеко её да над звездной стезёю.
Прибалтика – глупая! Девушкою некрасивой,
как о женихе умирает, брюхатая, в поле с козою.
И биполярным страдает расстройством, распавшись на атом,
в Европу стремящийся мир, что в ворота стучится,
он, как изнасилованный профашистским солдатом,
ну, ладно бы в лоно, а то в грудь и в мозг, и в ключицы.
Есть люди, сражающиеся за нас, за тебя, о, родная –
бескрайность Российская, ты, как модель запасная
всех подвигов, всех восхождений и в космос рождений.
Я трогаю памятник – буквы твои! На колени
встаю перед каждой травинкой растущей, поющей,
всходящей из прадедов, кости оставивших в глине
и в сече кровавой. Я, словно Георгий на суше,
умом не понять и не смерить аршином отныне.
Глубин и высот! Посмотри ты на глобус – как он тянет руки
ко всем нам, заждавшийся, к Бресту, Камчатке, Кронштадту!
Ко всем заблудившимся, к брату, сестре и не брату,
в конвульсиях шар земной, близок к инсульту-инфаркту.
…Блокируй счета им, бессовестным, нагло богатым.
Какие вам деньги? Остались нулей только звуки!
***
Моё мировоззрение. Я не могу от него отречься.
Могу лишь растечься рекою в него.
Моё мировоззрение, как дом без крылечка,
скала отвесная, накипь снегов.
Я слова свои беру – выкорчёвываю.
Но остаётся основа, позвоночная кость,
из которого весь образ, как белым по-чёрному,
словно в ладошку гвоздь.
Так в меня моё мировоззрение вточено!
Ввинчено, вбито, вколочено. Я и сама уже – в клочья.
И сердце – в ошмётки, в куски.
Но слышится дальнее: «Доченька,
не предай! Сохрани! Не разбей от тоски!»
Божьих заповедей – десять.
Материнских – вся жизнь.
Моё мировоззрение – мой панцирь.
Я его отрастила, как песню.
Я его обточила до призм,
до космических, звёздных субстанций!
Мамочка, мамулечка. Я за него держусь.
Я – над бездной. (О, не сорваться б!)
А руки соскальзывают. Ветер пронизывает. Хруст
слышится пальцев. Захожусь, словно в бешенном танце.
Не отрекусь! Всё равно не прогнусь! И не сдамся!
Ни власти. Ни горю. Ни бедам. Ни улице!
«Глагол с глаголом – кричу – не рифмуется!
Участие в конкурсах – преступление!
Не надо медалей. Ни грантов. Ни премии!»
Моё убеждение. Мировоззрение
превыше всего. Не уйти. Не укрыться.
Не выскрести мне из себя, словно принцип.
Оно приросло, словно к коже рубаха.
Я слышу, хотя я оглохла до Баха.
Я вижу, ослепнув почти до Бочелли.
И не отрекусь на кострах. На расстреле.
Родная моя! Моя лучшая в мире,
не бойся, о, мама, мне ноша – не гири!
Не тяжесть земная! Не камень. Не плаха.
Воззренье, как миросозренье. Паренье.
Как миродарьенье, как миротеченье.
И денно, и нощно моё продолженье.
Свеченье. Сраженье. И смерть и рожденье!
Спасенье!
***
Воительница хороша перед битвой.
Выходит в поле. Всё тело пылает.
Молочная кожа дождями полита.
Всё тело, как рана одна ножевая.
А жизнь, что мгновение.
Если цепляться,
как мы за удобства, зарплату, уюты,
тогда нам не слиться в безумнейшем танце,
вот в этом багрянце. В нас цепи. В нас путы.
Воительница лишь одна. А нас – груды.
Мы – руды. Мы – воды. Мы – эти вот камни.
Мы – эти пески у неё под ногами.
Хотя б не мешайте закончить ей танец.
И дотанцевать перед битвою смертной.
Она не из этих салонных жеманниц.
Она – для победы!
О, женские руки, о, грубые пальцы,
о, длинные косы, что по ветру вьются!
И знаю, что ей, как и мне не остаться.
Я знаю, разбиться, как будто бы блюдце.
И ноги истёрты. И сломаны «руцы».
И выбито сердце.
Но, нет, мне не страшно!
Я длюсь, продолжаюсь.
Ни взгляда! Ни блажи!
Мой выход искрит взмахом электростанций.
И я захожусь, как в экстазе, от крика.
И я восхожу Ярославной до Плача.
Всю вечность я перелила в память мига
и хлещет она, словно кровь всех палачеств!
Мой выход проплачен. Озлачен. Закачен.
Я танцем своим обещала всем людям
себя переплавить, как воду в сосуде.
И мне ничего не осталось иначе…
***
Как хлеб из печи, по кускам её рвали.
Она – караваем огромным на блюде,
на белом льняном полотенце, в крахмале
тугих облаков, золотых изумрудин –
моя Атлантида!
Сначала Прибалтика шпротой копчёной
да в масле, да в пряностях, жёлтая, в жире
отъята была. Помню день этот чёрный,
осталось двенадцать. И их растранжирим!
От щедрости нашей больнее всех бедным.
Расклёвано тело моей Атлантиды,
растащено в чьи-то карманы, в монеты
пушнина и золото, лес заповедный
в спирали, в безвременье и в пирамиды.
Как вспомню, кричать мне от горя охота,
да что проку горло срывать мне до хрипа?
Моя Атлантида раскрыла ворота,
до сердца раскрыла, до пения скрипок.
До содранной кожи. До выдранных рёбер.
До рваных подкладок. Младенческих цыпок.
И кто же осмелился, кто же сподобил
такой быть распахнутой, выпитой, битой?
Теперь помыкают моей Атлантидой.
И гвозди ей – в пальцы.
И в ноги ей – биты.
И в сердце ей пули из меди отлиты.
И ей арестантские робы.
Кредиты.
А нам, матерям, смертный саван, сорочки.
И в снег оседать, пыль российскую красить
своей атлантидовой кровью. И точка!
Моя ты родная! Остался лишь мякиш.
Остался последний космический сгусток.
Каким ты куском, расскажи мне, заплатишь:
неужто вон тем, что зовётся искусством…
(Окончание следует)
Последние публикации:
Деревьев мысли прочитаю –
(09/12/2024)
Краеведение в рифму –
(21/10/2024)
Покаяния шар багряный: Караваиха* –
(06/10/2024)
Русь изначальная –
(05/07/2024)
Поэма космической улицы –
(30/05/2024)
ПОСТЪ –
(22/04/2024)
Журавли-краснодневы –
(12/04/2024)
Музы Цицерона –
(19/03/2024)
Матушкины шаньги –
(11/03/2024)
Царская баллада –
(21/02/2024)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
