Поэзия

 

 

 

 

 

 

 

***

 

 

Речь, подлёдная вполне,
речь, похожая на реку.
Неуютно при луне
Богу, роще, человеку.

Словно догола раздет
человек жемчужным светом.
Словно этот самый свет
большей частью не на этом.

Рощу голую осин
Бог дыханием качает,
говорит – "Ответь мне, сын".
Человек не отвечает,

отвечает кое-как,
отвечает не по делу.
Речь, похожая на мрак,
подо льдом сплошным и белым.

 

 

 

 

                                        Н.

За неблизкими рубежами
у тебя потеплело зимой.
А у нас закат – каторжанин,
негде ставить на нём клеймо.

Вспоминаются: лето, танцы,
то, что летом сказать не смог.

Пышнотелая дочь голландца
с головою ушла в письмо.
Состоящая вся из света
и пылинок в сплошном свету.

Плакать хочется. Сигарета
мелким бесом дрожит во рту.

Что нам делать на этой сфере?
Ты не знаешь. Да я и сам...
Рассылает письма Вермеер
по отсутствующим адресам.

Получатели – в чистом поле,
белом поле – полынном раю –
и не вспомнят – блаженные – боли
краснокаменный свой уют.

 

 

 

 

 

 

 

Окошка розовая пломба,
сядь у него, кури всю ночь.
Тревожным звукам Сент-Коломба
тебе, конечно, не помочь.

Так поменяй неясность эту –
ты не поможешь ли? тебе? –
на "поглядеть в глаза рассвету",
чтоб он глядел в глаза тебе.

Ночь незаметно пронесётся,
а утром до костей проймёт,
растает и слезой прольётся
анестезии горький лёд.

Всё будет так, как было прежде,
но только горечь чуть сильней,
но только места нет надежде
в печальной музыке твоей.

Всё, что потом, всё, что за этим,
неторопливо запиши –
диезы чаек на рассвете,
молчанье собственной души.

 

 

 

 

 

 

 

Кошка моя, голландка,
девушка с той картины...
Словом одним, иностранка,
трётся о мой ботинок.

Саския... Память о Ленке.
Сгусток тепла и лени.
То ли её на коленки,
то ли – пред ней – на колени.

Даже как-то неловко,
даже стыдно отчасти
то, что эта плутовка
больше знает о счастье,

лучше видит в потёмках,
чует, что снедь в пакете,
и промолчит о кромках –
льда, безнадёги, смерти.

 

 

 

 

 

 

 

Я живу в лесу каком-то.
Звери дышат горячо.
Полнолуния котомка
больно давит на плечо.

Это – зона неживая,
это – наш жилой район.
Словно рана ножевая
успокаивает сон.

И во сне плетутся люди
за хабалкою – раз-два,
а у той – лежит на блюде –
бар Зехарьи голова.

 

 

 

 

 

 

 

-1-

Ты – частица этого пейзажа,
ты – частица телом и душой.
Снег лежит, белея, словно сажа –
ничего! – нормально, хорошо.

А на нём – прогулок песьих прядки.
А над ним – зияния ворон.
Видишь, всё по-прежнему в порядке –
всё, всегда, везде, со всех сторон.

Чуть заметно воздух пахнет сланцем.
Где-то далеко – среди дерев –
заблудились малые голландцы,
раз пятьсот зимою умерев,

раз пятьсот оттаяв и воскреснув,
но дорогу потеряв навек.
Что-то тяжело, прохладно, пресно
по щекам сбегает из-под век.

-2-

Изломаны деревья и картаво
в их глубине скопленье тёмных птиц.
Но вот закат. И жуткий отблеск славы
касается и наших бледных лиц,

как будто мир сейчас сойдёт с экрана,
и ход его событий убыстрён,
и ангелы кричат для Иоанна
на диалекте галок и ворон.

А там – вдали – слегка синеют сосны.
И только их мне хочется сберечь,
чтоб лишь для них звучала в переносном
прямая несгибаемая речь.

 

 

 

 

 

 

Есть какой-то во всём изъян.
Солнце с рожицей обезьяней.
Но в глазах у тебя – Себастьян
захлебнулся в своём органе.

Руку тянет, идя на дно.
Никакого в органе брода.
Ну и что нам с тобою дано?
Эти обморок и свобода,

и природа в твоём окне –
безысходность её в наличье,
и на самом органном дне –
то ли рыбье, а то ли – птичье.

И луна рассыпалась на
голубые дрожащие кольца.
Никого нет другого, одна
есть у Бога – Регина  Ольсен.

Утром выйду. Чухонский двор –
очень гладкий, прилизанный дворик.
Только он ведёт разговор –
на органном – о Кьеркегоре.

Пробуждается давний страх.
То ли нежность, а то ли – вьюга.
Бедный Сёрен, могучий Бах,
вскрик вполголоса, осень-фуга.

 

 

 

 

 

 

                     И-С. Б.

Он идёт. Какой-то тайной
светятся его глаза.

Не от ветра, не случайно
на глазу его слеза –

сильно мучает изжога,
скверно пахнет изо рта.

А ещё – со-звучье Бога
в тайне нотного Креста.

 

 

 

 

 

Пускай я в полёте, точнее, в пролёте,
но всё же скажу, а за вами должок –
"Карета везёт остроносого Гёте,
и кучер всё дует и дует в рожок."

И дело не в Гёте, не в кучере этом,
а в том, что рожок заливается зря.
Блестит отражённым поверхностью светом,
а спящему городу до фонаря.

Вы скажете – "Сказка", – и будете правы.
Какой там рожок?! И какого рожна
сперва я напился какой-то отравы,
потом – про луну.
А она вам нужна?

 

 

 

 

 

 

Пока я по улицам шлялся,
как самый последний дебил,
ты к чёрному дну прикасался,
ты в чёрной квартире курил.

И выла в проулке собака –
кошмаров ночных соловей,
и плавало облако мрака
над жизнью и смертью твоей.

Пока я стрелял сигареты
с невинной улыбкой мальца,
какое-то облако света
касалось больного лица,

и в комнате пахло не щами,
не водкою, не табаком,
а пахло со мною прощаньем.
.........................
Со мною ты не был знаком.